Конечно, теперь, когда прошло столько лет, я понимаю, как глуп и безрассуден был. Но, надо полагать, этот глава рэкетирской кодлы оказался для меня тем же, чем был тот несчастный мальчишка-негритенок с соседней улицы для моей матери, когда она привела его к нам домой и хотела усыновить. И если бы не ему, то я бы отдал эти три с половиной тысячи кому-то другому. Тем более что я отдавал деньги, вовсе не думая, что они ко мне не вернутся. Я-то лично всегда полагал, что возврат долга – святое дело.
– Давай еще раз посмотрим, – предложил Николай, когда Юра получил своих Франклинов, засунул их в кошелек и убрал тот в карман, а мой опустевший кошелек вернулся в карман ко мне.
Все же Николай как оператор тоже был причастен к клипу, и ему хотелось просмаковать сделанную работу.
– Да, действительно, давай еще раз, – попросил и Юра. Когда клип закончился и я вновь остановил пленку, Юра спросил:
– Так что, теперь будешь клипы снимать?
Я несколько помедлил с ответом. Я боялся спугнуть удачу. Да, Лёня Финько остался доволен работой со мной и невдолге обещал новый заказ – такие левые заказы, сказал он, бывают у него постоянно, – но мало ли какие обстоятельства могли вмешаться в эти планы?
Однако я был слишком счастлив, чтобы слишком бояться. Я боялся, но не настолько, чтобы сдерживать в себе свое счастье. Я чувствовал, что ухватил судьбу за хвост и она у меня не вырвется.
– Так клипы теперь снимать будешь? – повторил Юрин вопрос Николай.
– А что же. Буду снимать, – сказал я.
Глава одиннадцатая
Как-то, когда мы сидели с Ловцом в его офисе, мы вдруг заговорили с ним о хрупкости цивилизации. В принципе, тут не было ничего необычного, что мы заговорили об этом, мы с ним часто сидели так и разговаривали – обо всем на свете, что попадет на язык, мы чувствовали друг в друге достойных собеседников, – и почему нам было не распечатать такой темы? Но тот разговор запомнился мне особенно. Возможно, потому, что он задел во мне некое дремавшее чувство – и оно пробудилось.
Не помню, кто из нас что говорил, во мне отложилось общее впечатление от разговора, его содержание, смысл, без разделения на фракции, словно то был не диалог, а монолог. Цивилизация – это беспрерывная цепь учительства и ученичества, к такому заключению пришли мы с Ловцом. Прерви ее – и возвращение к образу жизни троглодитов гарантировано. Вот представить себе, что утеряно умение варить металлы. Ну, по какой-то причине в старшем поколении не осталось никого, кто бы мог передать это умение молодым. И что? Пусть даже все компьютерные технологии сохранены, специалистов-компьютерщиков в избытке, производственные мощности по изготовлению компьютеров в полном порядке, – что толку? Без металла наша компьютерная цивилизация – ноль, ничто, черная дыра. Возврат к каменным топорам. И то же можно сказать о врачевании, фармакологии, самолетостроении. да даже каком-нибудь сыроварении и колбасном производстве! Любое наработанное умение требует передачи из рук в руки, из рук в руки, из рук в руки. Общество, которое не умеет учить и не стремится учиться, обречено. Оно выпадет из цивилизации через леность и невежество, как в прореху. Печально жить в таком обществе.
Парадоксальным образом от этой мысли о цивилизации как отлаженной системе учительства и ученичества мы пришли к положению об абсолютной ценности человеческой жизни. Иначе говоря, ее со-равности самой Вселенной. Вероятней всего, так получилось, потому что в нашем разговоре возникла атомная война. Которая вот уж точно – путь в пещеры. Общество, где жизнь человека не имеет высшей ценности и убийство – обыденность, это общество – такая же угроза цивилизации, как обрыв цепи "учительство – ученичество". Аромат смерти, витающий в воздухе, обессиливает человека, как принятый яд, превращая его в подобие растения. Растения же не способны создавать цивилизаций. Может быть, они и думают, как полагают сейчас некоторые ученые, но, несомненно, только о том, как лучше превратить свет солнца в кровь хлорофилла.
Этот наш разговор с Ловцом происходил много позднее того времени, о котором я сейчас рассказываю, но потом я часто вспоминал его в связи с теми событиями, что обрушились на меня вскоре после того, как я сделал клип нефтедолларовой девушки.
Тогда, летом 1994 года, сознанию еще не были привычны известия о заказных убийствах, как это станет чуть погодя. Даже убийство Димы Холодова из "Московского комсомольца", а там и первомартовское убийство Влада Листьева в 1995-м еще были восприняты как катастрофа, как нечто запредельное, немыслимое и, в общем, случайное. Того, что это закономерность, не ощущал еще никто. Или мало кто. Во всяком случае, о себе я точно могу сказать: не ощущал.
Убийство Листьева, кстати, я воспринял достаточно лично. Не только потому, что объединяющее пространство Стакана делало его происшедшим словно бы рядом с тобой и тебя как бы даже опахнуло жарким ветерком от пролетевшей пули. Я с Листьевым, когда он стал главой одного из каналов, связывал некоторые надежды. Я собирался подойти к нему и попросить работу. Я ждал лишь, чтобы побольше прошло времени после моего изгнания, чтобы горбачевский скандал выдохся, потерял остроту, ушел в прошлое. Листьев знал меня по своей программе, я у него бывал на ней, выступал, а после моего изгнания, когда мы случайно пересеклись, я увидел в его глазах тот особый интерес, который, почувствовал я, позволял мне надеяться.
Впрочем, летом 1994-го и Дима Холодов, и Влад Листьев были еще живы, и убийство, вошедшее в мою жизнь, не имело ни к одному из них отношения. Но уж и было оно для меня личным так личным. Личным настолько, что больше некуда. Хотя и не представлявшим никакого общественного интереса, так что сообщение о нем не попало ни в какие выпуски новостей, не было напечатано ни в одной газете.
О нем никто нигде не говорил – я о нем и не знал. Лёня Финько пока глухо молчал, не делая мне никаких предложений, и я занимался тем, что устраивал снятый мной клип по разным программам, получая за каждый эфир от нефтедолларовой девушки оговоренную сумму. Куда-то торопиться, как это было всю весну и первую половину лета, гнать с работой к назначенному сроку, бодрствовать двое суток подряд и вновь вскакивать, поспав четыре часа, – ничего такого не требовалось, и уменя сложился расслабленно-сибаритский образ существования. Я вставал к двенадцати часам дня, к трем доезжал до Стакана и потом болтался там с этажа на этаж или сидел в буфете, ожидая и ловя нужных людей. На клип спонсор девушки не пожался, а на эфиры отпускал ей американских президентов весьма скупо (или скупердяй-ничала она), за те деньги, что она платила, брать к себе клип никто не хотел, из десяти разговоров успехом увенчивался один – КПД моего бизнеса был близок к паровозному.
Эта моя ленивая барская жизнь в один прекрасный день была прервана звонком в дверь. Я только проснулся и еще лежал в постели, глядя в окно на небо и пытаясь определить по нему, что за день стоит и как, соответственно, одеваться. Звонок в моих планах на предстоящий день предусмотрен не был.
Меня автоматически подкинуло с дивана, и я босиком, в одних трусах заспешил в прихожую открывать. Задуматься о том, зачем мне спешить и кто вообще может мне звонить в дверь, – этого я даже не успел. В голове у меня было просторно и чисто – ни единой мысли.
В наказание за то, что у меня было там так просторно и чисто, я по голове и получил. Едва успев открыть дверь. В лоб около виска – с одной стороны, с другой, отлетев с порога обратно в прихожую, вообще мигом перестав что-либо соображать и полуослепнув. Хотя то, что в распахнутую дверь стремительными тенями ворвались двое, – это я уловил. Одна из теней метнулась в глубь квартиры, другая ловко взяла мою руку в захват и, заставив меня с криком прокрутиться на месте, так же ловко завернула мне ее за спину. Тень, метнувшаяся в комнату, пролетела на кухню, сунулась в санузел, захлопнула дверь и сгустилась в человеческую фигуру в прихожей около нас.
– Один! – сказала она.
В глазах у меня понемногу прояснялось. Вот тебе на, пришла в голову первая мысль. Я боялся, не наврежу ли себе, таская весной камеру как оператор, а тут, не согрешив, заново получить отслоение сетчатки!
– Что вам надо? Вы кто? – прохрипел я.
Потом, задним числом вспоминая этот момент, я буду поражен тривиальностью своего вопроса. Не мог спросить что-нибудь пооригинальнее.
– Сейчас узнаешь кто, – было мне ответом.
Тот, что заворачивал назад руку, толкнул меня в комнату, второй вошел следом за нами, что-то металлически пробренчало за спиной, другую руку мне тоже завернули, и я, не успев ничего осознать, оказался в наручниках.
Фактор внезапности – великая вещь: меня в этот момент можно было показывать в цирке – распилить пополам пилой, причем без всяких зеркал, вполне по-настоящему: я бы ничего не почувствовал. Настолько я был оглушен.
– Вы что? Вы кто? – только и сумел я вопросить еще раз.
– Садись! – толкнули меня теперь к дивану.
В конце концов, потянув паузу минут в десять, пошастав по квартире еще, покопавшись в кассетах и несколько просмотрев, мои посетители представились. Это не были грабители. Наоборот. Это были следователи из милиции. С чем я себя, получив от них сведения и даже взглянув на какое-то удостоверение, сунутое мне быстрым движением под нос, и поздравил.
– И чем, собственно, обязан? – постарался я произнести со всем доступным мне в этот момент достоинством.
– А не понимаешь? – В голосе спросившего прозвучали сардонические нотки.
– Капец на холодец. Добегался молодец, – добавил другой. Его голосом провещала сама высшая справедливость. – За грехи надо отвечать.
Не скажу, что у меня не екнула селезенка. Екнула, и еще как. Я не был безгрешен, вот уж точно. Грешен, и еще как. Все платы по клипу шли черным налом, черным налом я платил сейчас за эфиры, да и до этого, во что ни сунься – черный нал, сплошной черный нал, уклонение от налогов, нарушение закона!
Но все же я, отвечая этим сардоническим голосам справедливости, постарался, чтобы в моем собственном голосе прозвучало негодование глубоко оскорбленного законопослушного гражданина:
– Я бы хотел получить ответ, чем обязан!
Мои непрошеные гости со значением переглянулись. Потом один поставил ногу на диван рядом со мной и завязал распустившийся шнурок. На свежей, только вчера застеленной мною простыне рельефно отпечатался след его ботинка.
– Давай в отделение пацана, – сказал он напарнику. – Посидит в обезьяннике – мозги ему прочистит.
То, что они не имели права врываться ко мне, тем более бить и тащить в отделение, мне тогда даже не пришло в голову. Впрочем, если бы пришло, что бы от того изменилось? Ну, я заартачился бы, отказался с ними поехать – и что? Что ты можешь в наручниках. И ладно, что я бы нигде никому ничего не доказал, но ведь еще же эта моя сетчатка! Я прямо взвывал про себя, вспоминая о ней.
Они провели меня со скованными за спиной руками к замызганным (кстати, почему машины у милиции всегда будто в коросте?) бело-голубым "Жигулям" на виду у всего полдневного летнего двора. Пенсионеров сидело кругом – как воробьев, гуляли с детьми молодые матери, паслась повсюду, убивая каникулярное время, пацанва всех возрастов, хлестко стучала об асфальт скакалка девочек – и все мгновенно вперились в меня, как в телевизионный экран, представляющий крутой криминальный сюжет. Зрелище было того достойно.
– Преступника поймали! Бандита задержали! В нашем доме жил! – слышал я за спиной восторженную перекличку пацанвы.
В обезьяннике – зарешеченной камере на виду у дежурного милиционера в отделении – я просидел до следующего утра. Утром все те же типы, что накануне ворвались ко мне в квартиру, вызвали меня на допрос.
– Ну что, поумнел? Будем колоться? – сразу же загремел на меня тот, что вчера зашнуровывал ботинок на моей простыне.
Тут, в гнусно выкрашенной блеклой салатовой краской убогой канцелярской комнатке на втором этаже районного отделения милиции, где все напоминало об оставленной мной два года назад казарме, я и узнал о Стасе.
Машина с ним и бывшим милицейским подполковником Федей была обнаружена во дворе того большого арбатского дома, на первом этаже которого тогда еще находился магазин "Диета", – в родном районе, где мы со Стасом облазили каждый угол. И он, и Федя были убиты пистолетным выстрелом в голову. Только если Федю убили, как белку, – выстрелом в глаз, то Стасу пуля вошла в висок. Похоже, сначала свою пулю получил Федя, а там и Стас. Федя сидел на заднем сиденье, Стас впереди, на водительском. Видимо, за то время, что мы не общались, он получил права, и Федя доверил ему водить свою "Вольво". Почему они оказались в этом дворе, что их привело туда, когда они ехали совсем в другое место, – это все было неизвестно. Известно было другое: они имели при себе восемьдесят тысяч долларов. Которые и должны были отвезти в это другое место. Восемь пачек по десять тысяч в полиэтиленовом пакете из "Айриш хауза". Не иначе как предоставленном Стасом. Восемь пачек по десять тысяч, которые исчезли вместе с пакетом. "Вольво" Феди стояла и стояла во дворе, нелепо заехав на детскую площадку, разгневанные бабушки решились, наконец, попросить обнаглевших крутых переставить машину, постучали в непроницаемое маренговое окно, постучали еще, потянули за ручку дверцы, – и то, что они увидели, заставило их броситься звонить в милицию.
А я показался следователям перспективным объектом "для разработки", потому что в записной книжке Стаса мое имя с моими координатами было обведено много раз, отмечено разными значками и в том числе знаком смерти в виде креста.
Никаких своих координат, ни телефона, ни адреса, Стасу я не давал, он, несомненно, взял их у Ульяна с Ниной. И видимо, неоднократно сидел над ними – а иначе отчего вдруг они оказались испещрены всеми этими знаками. Может быть, собирался и позвонить. Но так и не позвонил.
Увидевшись с Ульяном и Ниной, я спрошу их, почему они, узнав о Стасе, ни о чем мне не сообщили. Оказывается, им запретили сообщать об этом кому бы то ни было следователи. Дабы, как они сказали, никого не спугнуть. Что, по-моему, было верхом идиотизма. Кто заказал убийство и совершил его, те о нем и знали, и понимали, что оно будет расследоваться. Как их можно было спугнуть?
Следуя своей логике, следователи заявились ко мне, даже не расспросив Ульяна и Нину, кто я такой. Фактор внезапности был мил их сердцу, сукины они дети!
Не знаю, это ли называется истерикой, что случилось со мной, когда они, наконец, сообщили мне о Стасе. Я орал на них так, что посадил связки основательнее, чем тогда, со Стасом в метро на станции "Щербаковская-Алексеевская", и потом дня три мог разговаривать только шепотом. Типы, ворвавшиеся ко мне в квартиру, слушали мой крик и переглядывались, не предпринимая попыток остановить меня. Они давали мне выкричаться. Похоже, подобное было привычно в этих стенах. Я был не первый такой.
Да они уже и сами все поняли насчет меня. Они дали мне выкричаться, и тот, что оставил след своего ботинка на моей простыне, сказал, как бы внутренне потягиваясь:
– Ну ладно, чего там. Ну, посидел день да ночь. Опыт приобрел. Не помешает в нашей жизни. Зато, видишь, мы копаем. Землю роем!
Они рыли землю, потому что Федя сам был прежде с погонами. Потому что всю предыдущую жизнь он провел среди них. Он был своим. Они чувствовали, что вдарило рядом с ними. Они рыли землю, защищая себя.
Это я им и сказал, не думая о последствиях. И сказал все, что считал нужным сказать о Феде. Дав им в конце совет:
– Вы ищите, кому они деньги везли! Кто об этом знал!
– Ты нас не учи, – лениво отозвался второй тип. – Тут без тебя не знают, что делать.
Они мне простили мою горячность. Все же человек был не в себе.
Впрочем, не вполне простили:
– А то займемся тобой, как ты там клипы снимаешь! – вдогонку напарнику добавил тот, что оставил след своего ботинка.
Труп Стаса в Саратов мы повезли вместе с Ульяном. В поезде по дороге туда мы пили. Не знаю, как Ульян, а я в Саратове опять пил, все два дня, что мы провели там, – чтобы не вязать лыка и не разговаривать со Стасовыми родителями. О впечатлении, какое произведу на них, я не думал. Теперь для них не имело никакого значения, что за друзья были у их сына.
В поезде, несшем нас с Ульяном обратно в Москву, мы разговаривали. Так, как не говорили тысячу лет – с той поры, когда мы жили со Стасом у них с Ниной самые первые дни. Потом нам стало не до душевных бесед. Я имею в виду, нам со Стасом. И не только потому, что не хватало времени. Это был эгоизм молодых зверей, вырвавшихся на волю из тесноты вольера и жадно хавающих жизнь всей пастью; что нам было до чужих жизней, главная жизнь была у нас! Хотя скажи нам тогда кто-нибудь, что это так, мы бы оскорбились.
– Ведь он же нам ничего не рассказывал! – облокотившись о столик и обхватив голову руками, говорил мне Ульян. – Жил рядом, а мы понятия не имели, что там у него! Ты-то хоть знаешь, что? Вот тогда вы вместе были, а потом ты в больнице лежал с глазами, из-за чего?
– Из-за чего! На стрелку нас Федя возил!
Я рассказал Ульяну о том событии полуторагодовой давности, о котором и хотел бы забыть, но забыть которое не удавалось, а опасность повторного отслоения сетчатки разжигала память, как разжигает костер толика бензина, если плеснуть его на ветки, и Ульян, все время моего рассказа просидевший молча, когда я закончил, поднес мне к лицу кулак:
– Нельзя было об этом обо всем тогда рассказать?! Нельзя было никак, да?!
Кулак у него был не внушительный, из тех, о которых говорят "кувалда", сразу видно: вдарить таким – и с ног, а аккуратный, небольшой, безволосый, всем своим видом так и вопивший об интеллигентском происхождении своего хозяина, – не впечатляющий кулак.
– И что бы ты сделал? – спросил я. – Отвадил бы его от Феди?
– Отвадил бы! – воскликнул Ульян.
– Конечно, – сказал я. – Каким это образом? Радиомонтажником его куда-нибудь устроил, по специальности пахать?
– Ну, по специальности, не по специальности… – Ульян сбился.
Он сам жил на одной ноге, – не уверен, есть ли такое выражение, но если нет, я бы пустил его в ход. Это когда жизненная площадка под тобой так мала, что, утвердившись на ней одной ногой, на вторую уже, как ни силься, не опереться. Их кооператив по выпуску корпусов телефонных аппаратов под хлынувшей на рынок лавиной телефонов из Юго-Восточной Азии благополучно сыграл в ящик, и теперь Ульян тоже занимался торговлей: фирма их называлась как-то очень громко, типа того что "Специнвестпроект", но на самом деле они просто продавали своим клиентам всякие картриджи для принтеров, чернила и запасные части, специализируясь, в основном, на продукции "Хьюлетт Паккард". Тогда как раз начиналась первая волна компьютерной экспансии, компьютеры в стране можно было еще пересчитать по пальцам, и кто сумел получить право стать крупным поставщиком, сказочно обогатился. Ульян сотоварищи в их число не попали. Они делали у этих крупных поставщиков мелкооптовые закупки, а сами уже занимались розницей. Разве что попутно подрабатывали еще таким же мелким ремонтом принтеров. Нина у него по-прежнему не могла устроиться на работу и, кажется, уже перестала рыпаться, смиренно приняв роль жены, безвылазно сидящей дома.
– Ничего бы ты не сделал, – подытожил я наше унылое препирательство, и Ульян не нашел больше аргументов, чтобы возражать мне.