С высоты четвертого этажа хорошо видно Заречье. Из-за молодого леса взошла огромная, словно прозрачная, луна. Самолет оставил на предвечернем высоком небе дрожащий белый след, и казалось, что это от луны струится зыбкий луч.
Внизу виднелись поликлиника, приземистые корпуса учебных мастерских, светлая коробка фабрики-кухни.
Свежий, почти зимний воздух холодил лицо. Тихо, словно вдалеке, играло в комнате радио. Тоня стала подпевать ему.
…Котька Хлыев, притаившись в конце коридора, проследил, когда ушли Дина и Галя, крадучись подошел к их комнате и приоткрыл дверь.
Тоня стояла на подоконнике спиной к нему, нагнувшись. Загорелые тонкие ноги были высоко обнажены.
Хлыев прикрыл за собой дверь, она скрипнула. Тоня выпрямилась, оглянулась. Увидев лицо Хлыева, вскрикнула:
- Ты что?!
Он крутнул ключ, запирая дверь, и сделал шаг к девушке. Тоня, выпрямившись еще больше, с гневом крикнула:
- Не подходи! Брошусь из окна!
В ее фигуре, глазах было столько решимости, что Хлыев подумал: "Псиша ненормальная, и правда выбросится". Он отпер дверь, скривил губы:
- Че, зазнобило? Шуток не понимаешь, - и вышел в коридор.
Тоня соскочила с подоконника, подбежала к двери, заперла ее; бросившись лицом в подушку, разрыдалась:
- Животное, животное, подлое животное, - всхлипывала она.
Волосы ее разметались. Наволочка сделалась мокрой от слез.
Тоне стало холодно. Она подошла к окну; закрывая его, невольно посмотрела вниз. Еще бы секунда, и она валялась на мерзлой земле искалеченной, может быть, мертвой… Тоня снова разрыдалась от омерзения, бессилия, что почувствовала тогда, от жалости к себе, представив, как приехали бы родители, как убивалась бы мама.
Немного успокоившись, продолжала уборку. "Неужели и в Антоне сидит животное? - с тревогой думала она. - Нет, не может быть. Но в последнее время он какой-то невнимательный, вроде бы избегает меня… А может, я это придумала?"
В дверь постучали. Тоня вздрогнула:
- Кто там?
- Киношницы, - раздался голос Дины. - Ты чего заперлась?
Тоня впустила подруг, рассказала, что произошло. Но постаралась все смягчить: умолчала, что Хлыев запирал дверь, что она хотела выброситься.
Галя замерла, оцепенела, а Дина, снимавшая, как чулок, сапог на высоченной платформе, недобро сузила темные глаза.
- Жаль, что не на меня этот тип нарвался, я бы из его личика бифштекс сделала. Или поручила бы эту грязную работу Лёне.
Леня нет-нет да появлялся у них в комнате, к большой тревоге комендантши, усматривавшей в этих визитах опасность для нравственного климата общежития.
Дина в последние недели ходила с затуманенными глазами, говорила удивленно: "Так не бывает". Видно, еще не верила своему счастью.
11
После того как Василия Кудасова досрочно освободили, он устроился на работу в домоуправление слесарем. Работа не ахти какая, но выбирать не приходилось, следовало подумать и о жене Наде, сыне Гошке.
Работать можно было, да вот компаньоны Василию попались, как на подбор. Для них всегда дважды три - пятнадцать.
Когда этой братии в какой-нибудь квартире говорили "спасибо", они отвечали: "Зачем спасибо, если есть поллитры?"
Надя сразу же стала просить:
- Уйди ты, Вася, от этого сброда. Разве ж такая работа по твоей квалификации?
И еще - были оскорбительны подачки жильцов. Как холую на чай. Недавно Кудасов попал по вызову на квартиру к пожилому писателю. Подкрутил водопроводную гайку, всех-то и дел. А писатель трояк сует. Спрашивается - за что? Василий посмотрел на этого беспомощного человека с осуждением:
- Я ж на службе, а вы меня обижаете…
Писатель почему-то пришел в телячий восторг, засуетился, начал дарить ему свой роман. Роман Василий принял, только попросил:
- Надпишите моей жене Наде. Она знаете, как любит читать…
Однажды Кудасов сам позвонил Коробову. Когда Иван Родионович стал наводить о нем справки, управдом дал отменный отзыв:
- Лучший наш слесарь. Никаких к нему отрицательных претензий.
Вот тогда Коробов и вызвал Василия к себе.
Сейчас Кудасов ерзал в кресле перед ним, а Иван Родионович не торопился начать разговор. Какой ты, Василь?
Был в войну пятнадцатилетний Вася Гусев, что окончил в сороковом году ФЗО при Кировском заводе, а вскоре создал ударную фронтовую бригаду на Челябинском тракторном. Через год наградили Василия Васильевича орденом Ленина, песню о нем сложили. И разве мало было таких Василиев Васильевичей! Пять из них повторили подвиг Матросова, двести пятьдесят стали Героями, другие возрождали Сталинград, Донбасс.
Но что же ты за человек, Василий Кудасов? Можно получить и высшее образование, а остаться даже без начального воспитания.
- Вот что, Василий Васильевич, - наконец сказал директор. - Если хотите, могу взять вас с испытательным сроком дежурным сантехником. Работа с перспективой…
- Да я… - даже привстал в кресле Кудасов, и на его худом лице можно было прочитать готовность тотчас же приступить к делу, - с милой душой!
- Вот и договорились. Только чтобы душа действительно была милой.
Ему почему-то припомнился такой эпизод из биографии "гепетеушника" Кудасова.
Тот жил на третьем этаже общежития, а девчата на втором. И придумал Вася хитрый способ для передачи "телефонограмм": клал записку в спичечную коробку со свинцовым грузилом, опускал на нитке, и, качнув, стучался в окно девчат.
Однажды "легкий клев" в стекло начался тогда, когда в комнате оказался мастер Богуч, любитель расспросов "со взломом". Он усмотрел в озорной записке покушение на устои, начал грозить Кудасову, что пошлет записку его матери. А она тоже, под стать мастеру, строгая женщина, не простила бы сыну такого…
- А ты помнишь, Василь, - опять неслужебно переходя на "ты", спросил Иван Родионович, - как стоял вот в этой комнате, понурив буйну голову, по случаю "телефонограммы" в спичечной коробке?
Кудасов расплылся в улыбке от уха до уха; ну, чудеса, и это "дир" запомнил!
- Так та ж девчонка, какой я записки посылал, - Надя, жена моя…
- Это какая же Надя?
- Да Фурмова… С чубчиком таким… - Он пальцем изобразил этот чубчик на лбу. - Мо́ляр…
- Ну, передай Наде от меня поклон. Надеюсь, она как-нибудь к нам заглянет.
- Непременно! - заверил Кудасов.
Иван Родионович достал пачку сигарет; мечтательно повертев ее в руках, с сожалением снова спрятал в стол и начал сосать мятную лепешку.
"Тридцать лет назад, - думал он, - начинали мы с разброда и шатания. Не желая признавать самоуправления, создали ребята, как сейчас помню, тайный ССС - союз сопротивления старостам. Процветала распродажа на толкучке уворованных в ФЗУ вещей. Умышленно ломали инструменты. Из рогатки - вот горе было! - повредили шипом глаз одному мальчишке. Повезли его в Одессу, едва спасли глаз. Однажды, во время педсовета, вбежал бледный комендант общежития:
- У нас в подвале, в угле, захоронена противотанковая мина!
Переполох поднялся неимоверный. Но мину разыскали. Было, всякое было… Конечно, сейчас все по-иному.
Значит ли это, что наступила пора благоденствия? Далеко нам еще до него. Даже группы складываются очень по-разному. Не говоря о "дембелях" - народе серьезном, прошедшем жизненную школу, хотя и нуждающемся в воспитательной дошлифовке. Не говоря о группах с десятиклассным образованней - чертежницах, химлаборантах, полиграфистах.
Но основной-то состав - те, кто пришли после восьмого класса.
Вроде бы подростки, полудети. Весьма поверхностное представление! Человеку пятнадцать-шестнадцать лет. Он достоин доверия, уважения, хотя нередко и нуждается в поддерживающей руке. Как велика тут роль наставника!
Нервен, истеричен он - и группа такая же. Любит "заглянуть в бутылку" - беда, гони взашей из училища. Хвалятся ребята мастером - добрая примета.
Да, но бывают - и нередко - прорывы цепи "семья - училище - завод". Потеряли Алпатова. Нелады с Хлыевым.
Согласиться с тем, что у Хлыева, если говорить о духовном мире, непреодолимая антиакселерация? Перетягивать с курса на курс, а потом, вместо диплома, выдать справку: мол, учился, на производстве может быть использован по фактической квалификации? Хотя Ирина Федоровна - обаятельный лейтенант милиции - заявляет, что Котька все же выправится. Она с ним не однажды беседовала и убеждена, что внутренней гнили в нем нет.
А Середа? Его отношения с семьями учащихся либо нулевые, либо трафаретны, как обструганные планки. Он в плену у фальшивой педагогики.
Коллектив воспитателей надо гранить. Воспитывать воспитателей.
Сейчас у ребят начнутся двухнедельные каникулы, у воспитателей - страдная пора: семинары, педагогические чтения, встречи с учеными из университета. Преподавателей общеобразовательных дисциплин попросим сдать техминимум, посоветуем пойти на выставку новых машин, послушать курс спецтехнологии у Середы и Горожанкина. А мастеров производственного обучения отправим на педагогические микрокурсы.
Кое-кому из мастеров предложим поразгадывать ребусы. Ну, скажем, Петр Фирсович, приходите вы в класс: шум, беспорядок. Что станете делать, если не удастся сразу успокоить учащихся? Или: как поведете себя, коли при избрании старосты группа предложит нежелательную, неудачную, по вашему мнению, кандидатуру?..
А Рощина будет просвещать мастеров в области эстетики. Кажется, заготовила для них короткометражные фильмы".
Иван Родионович посмотрел на ручные часы. Через двадцать минут педсовет. Пожалуй, можно успеть выпить стакан чаю.
Педсовет в училище и такой же, как в любой средней школе, и совсем не такой.
Кроме учителей, приходят мастера, директора базовых предприятий, заводские наставники, то есть лица, вроде бы и далекие друг от друга, - но, по существу, делающие одно дело, объединенные им.
Так как народа обычно собиралось много, человек семьдесят, то проводили советы в педкабинете. Здесь на стенах, облицованных деревянными панелями, висели неизменные портреты классиков педагогики, а под стеклом лежали бордовые папки с докладами мастеров, преподавателей о возрастных особенностях учащихся ПТУ, о межпредметных связях и многом другом, что составляло интересы людей, сидящих в этой комнате.
…За окном зимний вечер, густо валит пушистый снег, а в большой комнате педкабинета тепло, ярок свет лампы, похожей на трехлопастный пропеллер, прилепленный к потолку, - и шумок споров, непонятных для непосвященного восклицаний: "Все это "так себе", раздутое до "ого-го!". "Пустое дело из стекла кашу варить", "Да, я грубоват, но зато моя группа"…" Круговороты споров.
Зоя Михайловна, насмешливо поглядывая на Середу, опрашивает: "Все же опустились со своего технического Олимпа на грешную землю воспитательных забот?"
Горожанкин, в окружении мастеров, говорит о вновь разрытых траншеях при подходе к училищу: "Строй да ломай - все при деле будешь".
Два молодых мастера, Стоценко и Бирюков, как братья-близнецы. Они из одного села, оба подстрижены под бокс, одного года рождения, заканчивали одну группу здесь, в училище. Вместе были в армии, в техникуме. Стоценко говорит: "Мои уже на БАМ настроились", и Бирюков ему вторит: "А мои на Атоммаш в Волгодонск".
Все собравшиеся в этой комнате знали, что речь пойдет сегодня о воспитательной работе с учащимися в группе, на заводе, в общежитии, что на свет божий появится ворох проблем, что вспыхнут страсти, оживятся молчуны и притихнут говоруны.
Но пока шли перепалки вполсилы, тихие доверительные разговоры.
…Педсовет набирал обороты, и все чаще звучала на них фамилия Хлыева.
Иван Родионович, слушая эти выступления, думал, что надо бы иметь немногочисленный "психологический консилиум", куда могли бы войти лучший психолог училища, опытнейший наставник, мудрый мастер.
И тогда отпадет необходимость целому педсовету тратить свое драгоценное время на хлыевых. "Консилиум" будет дотошно выслушивать "больного", знакомиться с "историей болезни", теми лекарствами, что уже прописывались, устанавливать диагноз и метод дальнейшего лечения. Если необходимо - приглашать родителей; если болезнь запущена - принимать радикальные решения и уже их выносить на педсовет.
…К удивлению Коробова, обычно отмалчивавшийся Середа выступил с решительной защитой Хлыева:
- Мы с Петром Фирсовичем были у его матери…
Он назвал рабочий поселок километрах в двадцати от города - ездили туда электричкой.
Выяснилось, что отец Константина сейчас, очередной раз, - в тюрьме. А мать, Федосья Степановна, рабочая, недавно сломала ногу, лежит дома одна без присмотра.
- Мы жучим Хлыева и за опоздания в училище, а он, оказывается, ездит, чтобы помочь матери. Наша группа установила дежурства: два раза в неделю несколько человек отправляются в поселок. - Середа нашел глазами мастера Голенкова, тот кивнул, подтверждая. - Привозят продукты, кое-что починяют, делают уборку. Я думаю, со временем Хлыев приблизится к нам, изменится.
- Точно, - прогудел Петр Фирсович, - недавно принес мне свое рацпредложение…
Середа поглядел на мастера: "Стоит ли так примитивно вызволять Хлыева?" Кое-кто заулыбался.
Петр Фирсович, уловив настроение коллег, сдвинул густые, в проседи, брови:
- Принес! Дурной, дурной, а котелок-то варит. Дельное приспособленьице придумал… Экономит время…
Иван Родионович усмехнулся. Несколько дней назад он зашел в мастерскую. Привычно опахнуло запахом каленой стружки, нагретого масла, гулом моторов.
В углу, у широкого окна, склонился над деталью Хлыев, весь поглощенный работой.
- Как дела, мастер? - подошел к нему Коробов.
Парень словно бы очнулся, поднял голову. Берет у него сдвинут на ухо, почти белые волосы спадают на лоб.
- Соображаем, - сказал он и добавил (теперь-то понятно, чью фразу): - Монтажнику, первое дело, - котелком варить!
…С самого появления Хлыева в училище Петр Фирсович стал искать пути сближения с ним. Мастер наблюдал за тем, как паренек ведет себя в группе и как ребята относятся к нему, обстоятельно разговаривал с лейтенантом милиции Ириной Федоровной и, конечно же, с самим Хлыевым. Тот кривлялся, на откровенность не шел. А вот поездка к Федосье Степановне - сначала самого Петра Фирсовича, а затем, под его нажимом, и Середы - дала многое.
Оказывается, Хлыев больше представлялся отпетым, а на поверку был неплохим сыном, человеком по натуре добрым, бессребреником, не отлынивал от физического труда. Все это, несомненно, надо было взять на вооружение. Вырисовывалась, как говорил Коробов, "диагностика запущенности" парня.
В поселковой школе - а Голенков побывал и там - Костю с пятого класса зачислили в "неисправимые", порой приписывали шкоды, к которым он отношения не имел, и тем утверждали его в мысли, что "как ни кинь, а будешь виноват". Зато после восьмого класса, чтобы избавиться от Хлыева, ему дали причесанненькую характеристику, в которой разглядеть его истинного было невозможно.
…Середа, сказав, что Хлыев, возможно, приблизится к коллективу, провел ладонями по вискам, словно сам себя одобрительно погладил, и сел. "Еще бы не приблизиться, если ты сам, наконец-то, к нему приблизился", - подумал директор.
- Будем надеяться, - согласился он. - А вот Алпатова мы с вами, Петр Фирсович и Константин Иванович, потеряли. И за то прощения нам нет.
Рощина смотрела на Константина Ивановича пристально, настойчиво, требуя глазами прямого ответа, словно продолжая давний и не очень приятный для Середы разговор.
Константин Иванович почувствовал этот взгляд.
- Потеряли, - неохотно признал он.
"Дошло, - сердито сдвинул брови Коробов. - Надо тебя в следующем году, счастливчик Середа, послать на четырехмесячные педкурсы. И станут там тебя, дорогой инженер, просвещать: что такое социальная психология, и дадут знания истории педагогики, да научат новейшим методам преподавания твоего предмета. Это тебе не повредит".
12
Егор появился в своей прежней школе в самом начале второй четверти. Завуч, приняв у него документы и выслушав краткое объяснение, продребезжал:
- Ну вот, говорил я, Алпатов, - не для тебя это ГПТУ. Далось оно тебе… Теперь класс догонять придется.
- Догоню, - угрюмо ответил Егор и поплелся в класс.
Сел за последним столом рядом с Колькой Жбановым. Жбанов расспрашивать не стал, только оглядел с любопытством:
- С возвращеньицем, - и поскреб рыжую встрепанную голову.
Многие девятиклассники были незнакомы Егору - большую часть их перевели сюда из соседней школы при доукомплектовании.
На перемене подошел Ленька "Стой! Проверь свой вес!", начал бесцеремонно выведывать, что да почему. Но и с ним Егор не вступал в объяснения, только сказал: "По семейным обстоятельствам". Правда, Ксюша на своем уроке, увидя Егора за дальним столом, громогласно изрекла:
- Вернулся, Алпатов? В ГПТУ не тебе место, а Жбанову.
И Колька Жбанов дурашливо закивал огненной головой, подтверждая, что, конечно же, его место там, а здесь он - на горе Ксюше.
Егор сидел на уроках рассеянный, угрюмый, в глазах его застыла тоска. Он слушал и не слышал, стал получать тройки, и учителя поговаривали между собой, что вот, поди ж ты, как быстро испортило мальчика ГПТУ, где нужна не столько голова, сколько руки.
Его стали укорять в нерадивости, особенно в невнимательности в те минуты, когда, сидя в классе, Егор думал об училище: "Сейчас там кончился третий урок началась большая перемена. Ребята читают стенгазету "Эврика". Тоня бежит по коридору - дает комсомольские поручения… Антон вывешивает расписание занятий секции бокса. С классным журналом в руках идет в учительскую Зоя Михайловна. Петр Фирсович подозвал к себе Хлыева… Гриша стоит у окна, покусывает губу, наверно, вспоминает своего друга. А Середа готовится встретить группу в кабинете…"
О Середе, впрочем, Егор старался не думать. Равнодушием своим, тем, что отвернулся, Середа предал его. Ну не предал, так оскорбил.
Выздоровление у матери пошло быстро. Сначала Маргарита Сергеевна несколько встревожилась, что сын плохо ест, никуда кроме школы не ходит, не смотрит телевизор. Потом успокоилась: "Ничего, перемелется", и упорно стала отправлять его в домоуправление - не откладывая, получить паспорт и прописаться.
Маргарита Сергеевна посвежела, с прежним пылом рассказывала Егору о какой-то подлой Клавке из универмага, которая замышляла против нее козни, мстительно - об известной всему городу распущенности новой жены его отца: "Он еще с ней наплачется. Приползет ко мне на коленях - я его не приму".
Об училище они не говорили никогда, но жил Егор как-то сонливо, в школу ходил через силу, по обязанности, и все думал о своем.
Думал он и о том, что мама вовсе не смертельно больна и с ума не сошла бы, как пугала, а просто ей нужна была эта жертва, потому что о себе она заботилась куда больше, чем о нем. Придя к этой мысли, Егор с вновь вспыхнувшей ненавистью глядел и на торшер, словно составленный из белых лепестков розы, и на выставку хрусталя.
Но тут же его опять захлестывала жалость к матери: в нем она видела сейчас свою единственную опору в жизни.
Однажды, уже под вечер, возвращаясь со школьного комсомольского собрания, Егор вдруг столкнулся с отцом и, наверно, его новой женой. Отец посмотрел как-то виновато, растерянно, остановился: