Внизу открылась и с силой вновь захлопнулась наружная дверь. Кто-то назвал консьержке свое имя. На мгновение на нижней площадке показался свет. Беспрестанно зажигая восковые спички и ворча, по лестнице поднимался кто-то из жильцов. Тереза и Жорж поспешили войти в переднюю. Гостиная была еще освещена, и свет резал им глаза. Они моргали и не решались взглянуть друг на друга.
- Вы поняли? - спросила она.
Он покачал головой.
- Я вам не верю. Вы клевещете на себя, чтобы избавиться от меня. И все это из-за Мари… Ну что ж, - продолжал он с неожиданной яростью, - ваша хитрость ни к чему не приведет. Я на ней не женюсь. Слышите? Я никогда на ней не женюсь… Ага! Я вам срываю весь эффект!
Прислонившись к книжному шкафу и полузакрыв глаза, Тереза отвернула голову, боясь выдать охватившую ее жуткую радость, которую она всеми силами старалась заглушить в себе. Он не женится на Мари! Что бы ни случилось, девочка его не получит. Жорж никогда не будет принадлежать ей. Эта радость вызывала в Терезе стыд, граничащий с ужасом. Она хотела бы тут же на месте упасть мертвой, хотела, чтобы тоска, сжимавшая ей грудь, была последней предсмертной тоской, но ничто в мире не могло бы помешать ей насладиться этим чудесным счастьем - быть той, которую он предпочел.
Когда она убедилась, что может придать лицу суровое выражение, что ни одним взглядом не выдаст своих переживаний, она медленно повернула лицо к Жоржу. Опустив голову и бессильно уронив руки, стоял он посреди комнаты, глядя исподлобья с видом злой собаки, готовой укусить.
- Мне очень жаль, - сухо сказала она. - Надеюсь, вы перемените свое решение. Что касается меня, я больше ничего не могу сделать. Я уверена, что хоть в этом я неповинна. Думаю, что больше нам не о чем говорить.
Открыв дверь, она отошла в сторону, чтобы пропустить его. Но, не трогаясь с места и не сводя с Терезы глаз, он наконец произнес:
- Нужно, чтобы вы знали… Нужно, чтобы вы были предупреждены: я не могу больше жить без вас.
- Это только так говорится!
Тон Терезы был нарочито небрежен. Она делала вид, что не придает никакого значения этому "я не могу больше жить без вас". В действительности же она поняла, она успела достаточно повидать на своем веку, чтобы не обмануться и сразу уловить в этих словах определенный оттенок, оттенок безысходного отчаяния. Она не сомневалась, что ей следует понимать их буквально. Этот тип юношей был ей знаком. Тогда, осторожно подойдя к Жоржу, она тем же движением, что и в начале вечера, положила его голову себе на плечо, на которое он оперся всей тяжестью своего тела. Чтобы лучше рассмотреть Жоржа, она нагнула голову и склонилась над ним, как женщина, любующаяся своим младенцем. Он не улыбался. Печальные глаза его были широко открыты. Терезу поразило, что это молодое лицо уже отмечено следами изношенности. И это не только шрамы - последствия шалостей резвого школьника, почти везде видны были мелкие складки кожи, а на лбу уже глубокие морщины. Но когда он закрыл глаза, его гладкие, нежные веки были все же веками ребенка.
Внезапно Тереза оторвалась от этого созерцания и, предложив Жоржу сесть в кресло, придвинула к нему свой пуф. Сделав усилие, она заговорила тоном благоразумия. Она сказала, что она уже старая женщина, которая ничего не может ему дать. Самым лучшим доказательством ее любви будет то, что она заставит его отойти от жалкой развалины, от человека конченого.
Говоря это, Тереза намеренно откинула волосы, закрывавшие ее чрезмерно большой лоб, обнажила уши, проделав все это с небрежностью, стоившей ей, однако, героических усилий. Она удивилась, не заметив немедленных результатов, - так трудно бывает нам понять, что любовь часто не придает никакого значения внешности, что седая прядь волос, которую нам хотелось бы скрыть, не только не производит неблагоприятного впечатления, если ее обнаруживают, а, наоборот, вызывает умиление. Нет, не полуразвалину видят сейчас ненасытные, влюбленные глаза Жоржа, а какое-то незримое существо, выдававшее свое присутствие взглядом, хрипловатым голосом, существо, самому незначительному слову которого Жорж придает громадную важность и значение. Тщетно пыталась Тереза обратить его внимание на свой лысеющий лоб. Он не мог отказаться оттого, что ему было дано: видеть ее вне времени, освобожденной от телесной оболочки. Страсть, если она даже преступна, всегда открывает нам тайну души любимого существа; и целая жизнь, запятнанная преступлениями, не ослабляет того сияния, которым наша любовь окружает это существо.
Терезу удивляло, что по мере того, как она громадным усилием воли лишает себя последних средств защиты, не уменьшается страсть, которую она читает в этих устремленных на нее глазах. Отдает ли он себе отчет в том, каких усилий стоит этой женщине каждое ее слово? Любой ценой хотела бы она скрыть от него пропасть, созданную между ними разницей лет, уверенность, что эта любовь - что бы ни случилось - приговорена к смерти, и к смерти совсем недалекой! А между тем именно на этом стремится она сосредоточить свои собственные мысли, именно на это хочет обратить внимание Жоржа.
- Вам двадцать лет… - повторяла она, - мне же больше сорока. (Назвать точную цифру она все же не решилась.) Чего можете вы ждать от меня? Было бы достаточно одной ночи, чтобы рассеять иллюзию, которую вы создали себе…
Он возразил, что ему уже не двадцать лет:
- Мне двадцать два… Впрочем, разве вы забыли, что вы сказали в тот день, когда вы пришли ко мне? Ведь вы же первая пришли ко мне… Разве я искал вас? Вы сказали мне…
Желая восстановить в памяти точные слова Терезы, он закрыл глаза.
- Вспомните: когда я глупо похвастался, что мне всего двадцать два года, вы ответили: "Вам скорее следовало бы сказать, что вам уже двадцать два года". И вы добавили еще одно ужасное слово - ужасное для меня, так как благодаря ему мне стало ясно то, отчего я безотчетно страдаю со времени моего отрочества: "Раз путешествие началось, это равносильно тому, что вы уже доехали…"
- Какая у вас прекрасная память!
Тереза смеялась. Но она дорого дала бы, чтобы эти слова никогда не были ею произнесены. Между тем Жорж покачал толовой:
- У меня ни на что нет памяти, кроме того, что исходит от вас. Я всегда скучал, теперь же - с тех пор, как я знаю вас, - у меня появилось развлечение: вспоминать и обдумывать каждую, даже самую незначительную фразу, сказанную вами. Я могу без конца думать о любом произнесенном вами слове. Между той минутой, когда сказанное вами мне кажется совершенно новым, и той, когда я уже перестаю понимать его, могут пройти часы, дни… Но среди этих фраз есть одна, которая кажется мне все более и более понятной. Да, начать путешествие - значит уже доехать. Но тогда зачем же нужно противопоставлять ваш возраст моему? Какая разница между нами, вместе отправившимися в путешествие? Молодость… вода, текущая у меня меж пальцев, песок, который мне не дано удержать… Те немногие существа, которые склонны любить меня, привязываются лишь к видимости силы, к моей мнимой свежести… Но я, я… то, что останется от меня через несколько лет… до этого им нет ни малейшего дела. Даже Монду… В глубине души он считает меня глупым. Он говорит: "То, что интересно в тебе, это - животное".
Тереза положила руку на колено юноши. Она искала, что бы такое сказать ему, будто существовали слова - противоядие тем словам, которые он еще может произнести. Она говорила ему все, что приходило в голову: что молодость действительно не представляет никакой ценности, что уяснить себе важно одно: цель жизни. У каждого человека есть такая цель, будь она самой возвышенной или самой низменной. Разве он не замечал, что все его товарищи постоянно чем-нибудь увлечены - у одних это Бог, у других король, у третьих рабочий класс, не одно, так другое… есть и такие, которых захватывает просто игра, сколько существует в настоящее время таких девушек и юношей, все мысли которых заняты физкультурой…
Тереза старательно обдумывала свои фразы, но Жорж пожимал плечами, качал головой.
- Нет, что следовало бы… вы как-то вечером это сказали. (И так как Тереза вздохнула: "Что там еще я сказала?") Помните? Вечером того дня, когда я с вами познакомился… после того, как, проводив Мари на вокзал, я осмелился прийти сюда. Вы были великолепны… Вы сказали… - И почти слово в слово он повторил: "Следовало бы, чтобы вся жизнь с человеком, которого мы любим, была длительным отдыхом под солнцем, бесконечным отдыхом, полным животного спокойствия… эта уверенность, что рядом, совсем близко, так близко, что можешь коснуться его рукой, есть существо, созвучное тебе, преданное и удовлетворенное, существо, которое так же, как и ты, никуда не стремится. Вокруг должно царить такое оцепенение, при котором замирает всякая мысль и, следовательно, даже в помыслах невозможна измена…"
- Это, бедный мой мальчик, слова, брошенные на ветер, слова, которые говорят, когда нечего сказать. Вы отлично понимаете, что они не соответствуют ничему реальному. Любовь не все в жизни, особенно для мужчины…
Теперь она начала развивать эту тему. Она могла бы говорить до зари; рассуждения, полные благоразумия, в которые она пускалась из чувства долга и произносить которые ей стоило больших усилий, не запечатлевались в мозгу Жоржа. Безусловно, он даже не слышал их, так как лишь те из ее слов, которыми поддерживалось его отчаяние, доходили до его сознания. Он воспринимал от Терезы лишь то, что давало пищу его отчаянию. И именно поэтому, возможно, сама того не сознавая, Тереза дала своим словам то направление, которого он добивался. По мере того как она перечисляла основания, по которым двадцатилетний юноша может любить жизнь, она мало-помалу вновь обретала иронический тон; тогда, насторожившись, он обратил к ней печальное, страстное лицо, из-за полуоткрытых губ блестели зубы. "Да, политика, конечно… - говорила Тереза. - Но не следует принадлежать к числу людей, у которых сердечные увлечения берут верх надо всем. Чаще всего они испытывают от этого стыд, они делают вид, что интересуются тем, что страстно волнует окружающих их людей, они, как нечто позорное, скрывают эту безудержную тоску, безнадежную оттого, что обладание для таких людей - химера: то, чем они уже обладают, перестает для них существовать; каждую минуту перед ними снова встает вопрос о том, не разлюбили ли их, не произошло ли охлаждение…"
Казалось, Тереза говорит для себя одной. Она продолжала:
- Ведь никогда не перечитывают старых писем, не правда ли? Их предпочитают рвать, не перечитывая, так как они являются свидетелями того, чего уже не существует… В самые счастливые минуты для существа, воображающего, что оно нас любит, вдруг оказывается возможным обходиться без нас… его занимают личные дела, его семья… нам от него перепадают крохи. В лучшем случае мы получаем лишь ту каплю воды, которую богач со дна пропасти просил у Лазаря. А иной раз даже и того не получаем! Ибо любимое существо почти всегда является тем пресловутым Бедняком, слава которого велика, но который лишен всего и ничего не может дать нам, чье сердце горит любовью к нему… Впрочем, нет, Жорж, я говорю вам совершеннейший вздор. Все эти рассуждения не имеют никакого смысла или же имеют смысл лишь для меня одной. Не смотрите на меня такими безумными глазами.
Поднявшись, она обошла низкий пуф, на котором сидел Жорж, и обеими руками закрыла ему глаза. Он схватил ее за руки. Тереза подумала о своих старческих огрубевших руках, покрытых крупными веснушками, подумала о том, что в эту минуту Жорж должен будет их заметить. Но, если он и увидел эти веснушки, он, безусловно, полюбил их, как все, что принадлежало Терезе; впрочем, он прижимал губы к ладоням, к запястьям ее рук… Она не отнимала их, думая о тех словах, которые она не сумела удержать, и о том, что Жорж будет без конца повторять эти слова про себя. Она произнесла вполголоса:
- Я отравляю вас.
Произнося эти слова, она почувствовала, как запылали ее щеки. Жорж не шевельнулся и не оторвал губ от маленьких, покрытых веснушками рук Терезы. Но по едва ощутимой дрожи Тереза поняла, что слова эти его взволновали. Возможно, подумала она, выход из положения открывается с этой стороны: чтобы спасти хотя бы Жоржа, следует идти именно этим путем. Мари погибла, она погубила ее, но Жоржа можно еще спасти. Уже не раздумывая, она повторила:
- Я отравляю вас, вас тоже.
- Отлично, - с насмешкой в голосе сказал Жорж. - Отлично, Тереза (он впервые с робкой нежностью назвал ее по имени), я вас понял. К чему настаивать?
И он еще сильнее прижался губами к ее рукам, не выпуская их. Они услышали, как Анна приготовляет на ночь комнату Терезы. Затем дверь, ведущая в кухню, захлопнулась. Они поняли, что остались одни в квартире. Дом засыпал, улица затихала. Дрожащие отблески огня играли на стеклах книжного шкафа, вывезенного из Аржелуза. На мраморе камина лиловым пятном выделялся конверт, на котором Мари написала красными чернилами: Мадам Дескейру, улица Бак. Тереза не спускала с него глаз; подобно пловцу, который, желая отдышаться, недвижно лежит на воде с обращенным к небу лицом, она, замерев, в полной неподвижности лишь плыла по течению, ощущая на своих руках губы Жоржа, она не делала ни одного движения, которое он мог бы принять за знак поощрения.
- Вы мне не верите? - снова начала она глухим, раздраженным голосом.
Спокойным движением освободив руки, несмотря на попытку юноши их удержать, она отошла немного в сторону. Они стояли, выжидающе разглядывая друг друга. В какое отчаяние приводила Терезу его недоверчивая и в то же время жалкая улыбка! И в ответ на его слова: "В глубине души вы меня ненавидите…"
- Я ненавижу вас за то, что вы не хотите мне верить. Вы похожи на прочих аржелузских глупцов: на мое преступление вы смотрите их глазами, вам кажется невероятным, чтобы я могла совершить столь гнусный поступок, вам непонятно, что он является почти пустяком в сравнении с тем, что делаю я здесь, на ваших глазах, с тех пор, как вошла в вашу жизнь. Я вижу, вы только сын тех крестьян, которые считают себя безгрешными, поскольку они никого не убили! Ну что же! Да! В течение целой зимы я подливала мышьяк в чашку человека, который был моим тюремщиком в тюрьме, худшей, чем любой каменный острог… Подумаешь, какое дело! В то время, как сейчас моими жертвами являетесь Мари и вы, вы, воображающий, что любите меня…
Говоря, она не глядела на Жоржа, но, взглянув на него, она спохватилась:
- Я хочу сказать, вы, в продолжение нескольких дней думавший, что любите меня… Теперь все кончено, не правда ли?
И так как он пожал плечами, она продолжала с раздражением:
- Как? Что вы посмеете сказать? Вы, может быть, скажете, что я не совершила этого поступка? Нет, я совершила его, но он - ничто в сравнении с другими моими преступлениями, более подлыми, более скрытыми, без всякого риска… Еще раз спрашиваю вас: неужели же вы не видели, к чему с самого начала нашего знакомства клонились все мои слова? Вы качаете головой? Не понимаете, что я хочу сказать?
Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел ей прямо в глаза.
- Жорж, отчего вы на меня так смотрите? Нет, я не чудовище… Вы сами… Если вы хорошенько пороетесь в памяти… впрочем, не надо даже особенно долго искать… Конечно, вы никогда не увеличивали дозы лекарства, чтобы избавиться от человека… Но есть ведь еще масса способов уничтожать себе подобных!
И почти шепотом:
- Сколько людей выбросили вы из своей жизни?
Губы юноши шевелились, но он не мог произнести ни слова. Тереза подошла ближе, и отступать ему было некуда.
- Я говорю не только об историях с женщинами… но о случаях, более сокровенных, имеющих место в жизни каждого человека… иной раз даже в детстве.
- Откуда вы это знаете? - спросил он.
Тереза рассмеялась от удовольствия. Теперь она удовлетворена. Ласковым тоном она сказала: "Ну вот и хорошо! Так расскажите же…" Но он отрицательно покачал головой.
- Это невозможно.
- Мне-то можно сказать все.
- Это вовсе не оттого, что я вас стыжусь… Просто - это слишком трудно; это непередаваемо… Мне никогда не приходила в голову мысль, кому бы то ни было об этом рассказывать, мне рассмеялись бы в глаза; это же совершеннейший пустяк.
Не спуская с него глаз, Тереза продолжала настаивать:
- Вы все-таки попытайтесь. Не беда, если вы и застрянете на полдороге. К тому же я здесь, я помогу… Решайтесь!
Они продолжали стоять друг против друга, Жорж - по-прежнему прислонившись к стене.
- Я был в третьем классе лицея, мне было четырнадцать лет, - начал он вполголоса. - В одном классе со мной учился мальчик из дальнего города, полный пансионер, никогда не выходивший за пределы лицея, нескладный, небрежно одетый школьник, хотя у него было, как мы говорили, "смазливое личико". Он очень привязался ко мне. Я был сентиментальным ребенком, и это создало мне репутацию доброго мальчика, но сердце у меня было черствое. Я ничего не делал, чтобы отдалить его от себя, и дал ему возможность занять значительное место в моей школьной жизни, но произошло это не вследствие дружеского расположения к нему, а от безразличия: для меня он был просто товарищем, таким же, как и другие, разве только несколько большим "надоедой". В конце концов он добился от своих родителей и нашего начальства разрешения проводить свободные дни в моей семье (мы имели в Бордо постоянную квартиру, и мои родители жили там почти круглый год, все время, пока я посещал лицей). Я никогда бы не поверил, что мальчику, столь непрактичному в житейских вопросах, каким был мой товарищ, удастся добиться успеха в этих переговорах. Очевидно, удачу следовало приписать тому, что он был славным, неиспорченным, крайне религиозным ребенком, и учителя рассчитывали на благотворное влияние, которое он окажет на меня, уже тогда слывшего вольнодумцем. Несмотря на то что я не возражал против его планов, все же в то утро, когда он с сияющим лицом прибежал сообщить мне об одержанной им победе, я почувствовал в глубине души досаду. Я сделал вид, что разделяю его радость, но с этого дня ему пришлось много страдать от моего дурного настроения. Я не мог простить ему посягательства на мою "домашнюю жизнь", которая была для меня священна. Кроме того, я считал его фанатиком, находил, что он смешон и надоедлив, и не упускал случая дать ему это понять. Думаю, что никогда в жизни он не чувствовал себя таким несчастным, как в те четверги и воскресенья, когда мы после обеда отвозили его в автомобиле по душным и пыльным улицам обратно в лицей…
Жорж сделал паузу и, проведя рукой по глазам, взглянул на Терезу:
- Вот видите? Это же совершеннейший пустяк.
- Не нахожу, продолжайте.