Первая мысль, которая пришла в голову Новосильцеву, была мысль о том, что хорошо было бы потихоньку вырыть тело отца и этим путем завладеть билетом, но, основательно пораскинув умом, он пришел к заключению, что за такую самодеятельность по головке его, наверное, не погладят, что придется действовать по закону. Часа, наверное, через полтора он уже находился в Сладком, в районном управлении внутренних дел, где у него был дружок, сержант милицейской службы, маленький человек с пушистыми гренадерскими усами, ёра и весельчак. Сержант выслушал Новосильцева и сказал:
– Если бы ты не был такой свистун, то мы бы с тобой все обделали втихаря. А теперь придется заводить целую волокиту с прокуратурой.
И он демонстративно постучал себя по лбу костяшками пальцев.
Вопреки этому предсказанию особой волокиты с районной прокуратурой не завелось, поскольку заместитель прокурора был до такой степени ошарашен и возмущен заявлением Новосильцева, что принципиально выписал постановление об эксгумации и чуть ли не в лицо швырнул его заявителю, как некогда швыряли вызывные лайковые перчатки.
– Он что у вас, не в себе? – спросил Новосильцев сержанта, который поджидал его в коридоре.
– Есть немного, – сказал сержант.
В ночь на 15 августа приятели вооружились лопатами, веревками, карманными фонарями и отправились на приисковое кладбище. Ночь была светлая и какая-то сторожкая, притаившаяся, так сказать ночь-засада.
Дойдя до могилы Новосильцева-старшего, приятели поплевали на ладони и стали копать. По той причине, что из-за вечной мерзлоты могилы в этих краях роют очень мелкими, не прошло и пяти минут, как сержантова лопата глухо ударила в крышку гроба. Новосильцев-младший вздрогнул, выпрямился и вытер ладонью пот. Некоторое время его колотила дрожь, которую невозможно было унять, но в конце концов он взял себя в руки и снова принялся за лопату. Вскоре гроб вырыли, поставили его на соседний холмик и сняли крышку. То, что приятели увидели, их, во всяком случае, удивило: труп был голый.
– М-да!.. – сказал сержант. – Налицо двести двадцать девятая статья. Придется возбуждать дело.
Дело, однако, возбуждать не пришлось, и вот по какой причине. На другой день утром Паша Божий, сидя па корточках возле поселкового магазина, рассказывал бичам о Полтавском сражении и на самом интересном месте полез в нагрудный карман за своей сломанной авторучкой, чтобы начертить на песке схему окружения шведов под Яковцами, и вместе с авторучкой извлек из кармана лотерейный билет, от которого остро припахивало землей. В течение минуты Паша задумчиво рассматривал билет, потом поднялся и пошел в сторону заброшенных мастерских. В мастерских он снял с себя новый костюм, переоделся в лохмотья, которыми были застелены верстаки, и направился в новосильцевскую бригаду, мывшую золото примерно в трех километрах вверх по течению Картхалы.
Новосильцева за монитором не было, он колол кувалдой негабарит, но, почувствовав спиной постороннего человека, обернулся и зло посмотрел на Пашу.
– Ты зачем сюда пришел, охломон?! – сказал он, презрительно сощуривая глаза. – Ты что, не знаешь, что без пропуска появляться на полигоне запрещено?
– Давайте отойдем, – мирно предложил Паша.
Новосильцев немедленно переменился в лице, точно он догадался, с чем пришел бич, и, бросив кувалду, пошел за Пашей. Отойдя шагов на пятьдесят, они одновременно остановились; Паша Божий опустился на корточки, достал билет и протянул его Новосильцеву.
– Посмотрите, – сказал он при этом, – не ваш ли это билет?
Новосильцев принял бумажку, повертел ее и ответил:
– А черт его знает, думаешь, я помню?! Дома у меня номер записан, а на память я, конечно, не соображу.
– Я вечером зайду, – сказал Паша. – Вы сверьтесь с записью: если номера не сойдутся, вернете билет обратно.
Вечером, в начале седьмого часа, Паша Божий зашел к Новосильцеву домой и по приветливой физиономии хозяина тотчас понял, что все сошлось.
– Прямо я и не знаю, как тебя благодарить! – сказал Новосильцев, вводя Пашу в комнаты. – Давай, что ли, примем на грудь? Ты что больше обожаешь: водку или вино?
– Я водку не пью, – сказал Паша.
– Что касается выигрыша, – продолжал Новосильцев, – то четвертая часть – твоя.
– Мне ничего не надо.
– Ну, ты ненормальный!.. Паша пожал плечами.
– Слушай, а как он к тебе попал?
– Нашел, – ответил Паша и опустил глаза долу.
– В нагрудном кармане синего пиджака? Паша кивнул.
– Ладно, – сказал Новосильцев, – мы это дело замнем на радостях, только ты признайся: сам откапывал?
– Что откапывал? – спросил Паша.
– Значит, не сам. Тем лучше.
Новосильцев пошел на кухню и через пару минут вернулся в обнимку с банкой кабачковой икры, бутылкой водки и двумя бутылками марочного вина.
– Послушайте, а что это у вас такой разгром? – поинтересовался Паша. – Точно Мамай прошел…
Новосильцев самым добродушным образом рассмеялся.
– Это я лотерейный билет искал, – сказал он сквозь смех. – Еще денька два поисков, и жить было бы негде. Ну ладно, бери стакан. С добрым утром, как говорится!
– А почему "с добрым утром"?
– Ну, это так говорится, чтобы интереснее было жить. Сначала говоришь "с добрым утром", а после того, как выпьешь, "утром выпил – весь день свободен". Это вроде поговорка такая. А вы что, безо всего пьете?
– Мы безо всего.
– Скучный вы народ, бичи, неизобретательный, нет у вас огонька!
Паша смолчал.
– Скажу больше: паскудный вы народ – ты уж не обижайся. Ну, посуди: здоровые мужики, а живете как паразиты, бутылки собираете – это же срамота! Неужели вам нравится такая позорная жизнь?
– Вообще, бичуют не потому, что нравится.
– А почему?
– Потому, что по-другому уже не могут. В другой раз отколется человек от житья-бытья, да так, я бы сказал, фундаментально отколется, наотрез, что обратного хода нет.
– Не понимаю я этого! – сказал Новосильцев и крепко ударил по столу кулаком. – Ноги есть, руки есть, голова на месте – ну все есть для того, чтобы вернуться к нормальной жизни!
– Нормальная жизнь – это как? – немного слукавил Паша.
– Работать иди! Деньги будешь иметь, общежитие дадут – вот как!
– Да некуда идти, в том-то все и дело. В начальники меня не возьмут, в контору какую-нибудь завалящую и то не возьмут.
– На стройку иди, на стройку возьмут.
– Да ведь на стройке, чай, вкалывать надо, а у меня руки спичечный коробок не держат. Я ведь насквозь больной, истлел весь внутри.
– Ну разве что внутри, – недружелюбно заметил Новосильцев. – Снаружи ты еще молоток.
– Это только так кажется. Я еще годика два побичую, и все – холодный сон могилы.
– В таком случае твое дело табак. Как говорится, налицо полное отсутствие перспективы. Только вот что интересно: как же ты дошел до жизни такой?
– Обыкновенно дошел, – сказал Паша и протяжно вздохнул. – В семь деся т восьмом году приня л срок за раст рат у. Отбывал его в Сусумане. В семьдесят девятом жена прислала развод и сразу же вышла замуж. В восемьдесят первом освободился я и на радостях в Сладком загулял. Когда через неделю очнулся – гол как сокол. И есть нечего, и ехать не на что, да и ехать-то, будем откровенно говорить, некуда…
– Слабость это, – сказал Новосильцев. – Не мужик ты, вот в чем беда.
– Ничего не поделаешь, у всякого своя внутренняя конституция.
– Никудышная у тебя внутренняя конституция: говоришь и плачешь.
– Да как же мне не плакать, если я горе лопатой ел?!
– И все-таки я это отказываюсь понимать! Ведь в такой стране живем: палец о палец только нужно ударить, чтобы человек был, как говорится, сыт, пьян и нос в табаке, и тем не менее кое-кто умудряется горе лопатой есть!..
– Никто не обязан быть счастливым, – сказал Паша.
– Нет, обязан! – возразил Новосильцев.
– Нет, не обязан!
– Нет, обязан, потому что, если есть возможность достигнуть счастья, человек обязан достигнуть счастья!
– Нет, не обязан, потому что для некоторых счастье – это несчастье, и наоборот!
– Что-то я не врублюсь, – сказал Новосильцев, изображая тупое недоумение. – Ты, что ли, намекаешь на то, что некоторые нарочно наживают себе несчастья? Да ведь это же анекдот, не дай бог за границей узнают про такие наши дела – животы со смеху надорвут!
– Ну, не то чтобы нарочно… Тут, конечно, все немного сложнее, но отчасти в общем-то и нарочно. Понимаете, какое дело: есть в нашем характере одна загадочная струна, которая постоянно наигрывает такую строптивую мелодию, – в народе она называется "только чтобы не как у людей". Это очень могущественная струна, которая во многом определяет музыку нашей жизни. Даже когда у нас на каждом углу будут бесплатно раздавать легковые автомобили, каждый десятый станет принципиально пользоваться общественным транспортом или демонстративно ходить пешком. Даже когда у нас созреет полное, всеобщее и, может быть, даже неизбежное счастье, то, уверяю вас, проходу не будет от юродивых, непризнанных гениев и возмутительных одиночек. И это не потому, что каждый десятый у нас просто не приспособлен для счастья или его сбивает с пути струна, хотя тут отчасти и неприспособленность и струна, а потому, что наша жизнь как-то заданно, запрограммированно рождает разных намеренных несчастливцев типа генерала Уварова, который в один прекрасный день вышел из дому, погулял по Питеру и исчез…
– Погоди, – сказал Новосильцев и стал разливать спиртное. – Мы с тобой за этими разговорами совсем пьянку выпустили из виду.
– Я даже думаю, – продолжал Паша, – что без этих людей наша жизнь невозможна, без них мы будем не мы, как Афродита с руками уже будет не Афродита. Вы спросите почему? Да потому, что всеобщее благосостояние – это та же самая сахарная болезнь, и организм нации, если он, конечно, здоров, обязательно должен выделять какой-то горестный элемент, который не позволит нации заболеть и ни за что ни про что сойти в могилу. Вот у нас сейчас действительно нет голодных и холодных, действительно только палец о палец нужно ударить, чтобы завалиться холодильниками и коврами, и тем не менее в другой раз квартала не пройдешь, чтобы какой-нибудь хмырь не стрельнул у тебя двадцать копеек из жалости к самому себе. Или: у нас, слава богу, полная семейная свобода, по разводам, слава богу, держим первое место в мире, и тем не менее в другой раз и кружки пива нельзя выпить без того, чтобы тебе не пожаловались на жену…
– Ну, с добрым утром! – сказал Новосильцев, опрокинул в себя стакан, выдохнул и добавил: – Утром выпил – весь день свободен!
– Вот вы говорите – "свободен", – опять завел Паша. – Да где же свободен-то?! На самом деле вы не только не свободны, а вы просто-напросто белый раб! Вы белый раб промышленного производства, собственных потребностей и общественных предрассудков. Кто действительно свободен, так это я! А вы из-за несчастного лотерейного билета чуть собственный дом по бревнам не разнесли!
– Эх, голуба моя! – проговорил Новосильцев, и взгляд его как-то окаменел. – Если бы ты знал, на что я пошел ради этого дурацкого билета, ты бы со мной здороваться перестал. Ведь я из-за него родного отца из могилы вырыл!
– Да ну вас, – отмахнулся Паша. – Вы тоже скажете…
– Даю голову на отсечение, что правда вырыл! – сказал Новосильцев и крепко ударил по столу кулаком. – Вот до чего я черствая, бесчувственная скотина! И главное, непонятно: на хрена мне сдался этот билет?! Ведь я безо всякого билета хоть завтра три "Москвича" возьму и еще останется на запчасти! Нет, наверное, я, точно, раб. Послушай, а может, мне того… тоже забичевать?
– А что? – сказал Паша. – Вы не смотрите на нас, среди бичей были и выдающиеся фигуры, например Хлебников, Горький, Александр Грин… Наконец, кто такой Иисус Христос, если не самый заправский бич?!
– Погоди, давай еще выпьем, – предложил Новосильцев и уже нацелился разливать спиртное, но Паша торопливо прикрыл свой стакан ладонью.
– Я больше не буду, – сконфуженно сказал он при этом. – Честно говоря, я вино видеть не могу. И вообще: пойду-ка я, пожалуй, домой. То есть не домой, просто пойду, а то совсем уже ночь.
– Тогда давай я тебя провожу?
– Так я и говорю: некуда меня провожать.
– Действительно… – сказал Новосильцев. – Ну, будь здоров! А костюмчик ты носи, пусть это будет как бы память о нашей встрече. Ты ничего человек, гражданин бич, я отвечаю, – положительный человек. Только вот философия у тебя завиральная – чистый идеализм. Я буду говорить откровенно, ты уж не обижайся: прохиндеи бичи, алкоголики и полные прохиндеи. Неужели ты и вправду подумал, что Аркадий Новосильцев может забичевать? Да он скорее выроет всех своих предков до тр… сейчас… до тринадцатого колена, чем будет собирать пустые бутылки и похмеляться одеколоном!
Пашу Божия эти слова задели. Сначала он собрался в отместку тоже сказать что-нибудь обидное Новосильцеву, но потом передумал и решил ему по-хорошему объяснить, что-де даже в качестве прохиндея и алкоголика средний бич олицетворяет собой протест против диких благосостоятельных суеверий. Впрочем, ему тотчас пришло на ум, что всякие теории, исходящие от человека в лохмотьях, пахнущих машинным маслом, должны прозвучать неизбежно и именно завирально.
– И билет ты зря отдал, – вдруг сказал Новосильцев с видимой неприязнью. – Дурак ты, дурак!..
– Зря, – согласился Паша.
НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ
Сколько русских рассказов народилось благодаря железнодорожному транспорту, то есть сколько художественных идей и просто строптивых мыслей в разное время ни драпировалось путевыми знакомствами, а также купейными разговорами, которые у нас почему-то обязательно венчаются моралью и станцией назначения, я вынужден навязать читателю еще один, так сказать, железнодорожный рассказ. Тут уж ничего не поделаешь, поскольку занимательное знакомство, одинаково лестное и для нашего национального самосознания, и для наших форм социального бытия, о котором пойдет речь в этом рассказе, действительно совершилось в вагоне электропоезда, следовавшего из Загорска в Москву, как сейчас помню, 11 сентября позапрошлого года. Я, может быть, и рад был бы опереться на какую-то более свежую обстановку, но что было, то было; вообще, сочиняя рассказы, я всегда ориентируюсь на действительность, так как для меня очевидно, что наша жизнь – это чистой воды художественная проза.
Итак, 11 сентября позапрошлого года я сел в электричку и, чтобы скоротать время до отправления, принялся за газету. Кстати замечу, что газеты я читаю "от корки до корки" и на все четыре полосы у меня уходит максимум полчаса. В тот раз я даже уложился минут в пятнадцать, хотя мне попалась мудреная статья о похищении целого молокозавода, и, когда я уже дочитывал прогноз погоды на 12 сентября, напротив меня поместилась одна старушка. То, что это была не наша старушка, я понял с первого взгляда. Она представляла собой сухонькое, седенькое, какое-то надтреснутое существо в замечательно белом плаще и в очках с цепочкой, придававших ее лицу нечто лошадиное, гужевое. Я решил: должно быть, это американская старушка, из тех, что сто лет бьются как рыба об лед, чтобы на сто первом году проехаться по Европе. По причине того нервно-приветливого отношения к иностранцам, которое нам привили еще в петровские времена, мне очень захотелось с этой старушкой поговорить. Я светски посмотрел ей в глаза, улыбнулся, кашлянул и сказал:
– Хау ду ю файнд рашн чечиз?
– Чего-чего? – спросила она.
Я смутился. На лице у старушки было явно американское выражение, то есть такое выражение, будто, кроме нее, никого на свете не существует, но это свое "чего-чего" она произнесла совершенно так, как его произнесли бы, скажем, в цветочных рядах на площади Ильича.
– Я говорю, как вам понравились наши церкви?..
– Церкви как церкви, – сказала старушка, – обыкновенные церкви; я в этой архитектуре, честно говоря, ни бум-бум.
Затем она внимательно посмотрела мне в глаза и добавила:
– Да вы небось подумали, что я иностранка? Я кивнул.
– Нет, с одной стороны, я действительно иностранка, но, с другой стороны, стопроцентная русская. Я ведь в Калининской области родилась, в Старицком районе, деревня Тычки.
Электричка дернулась и поплыла вдоль перрона. "И правда, – подумал я, – чего бы она поехала в электричке, если бы была полная иностранка?"
– Но как раз перед войной я очутилась на Украине, и в сорок третьем году меня угнали в Германию. Поэтому я через два года оказалась гражданкой Соединенных Штатов, так как нас освобождали союзники и мне сделал предложение один американский артиллерист. Я тогда, несмотря ни на что, убедительная была девка – кровь с молоком!
В эту минуту к нам подсела компания из четырех человек. Двое немолодых мужиков в каких-то безобразных соломенных шляпах, вообще одетых оскорбительно неопрятно, стали решать кроссворд, а двое мужиков помоложе, один из которых, судя по интонации, наверное, был какой-нибудь некрупный руководитель, затеяли горячий и маловразумительный разговор.
– Ну вот, – продолжала моя старушка, – с тех пор я там у них и живу. Город Маунт-Вернон, штат Иллинойс.
– Стало быть, – сказал я, – вы там живете без малого сорок лет, как же вы до сих пор по-английски-то не выучились говорить?
– Ну почему, – как-то квело возразила моя старушка. – Немного по-ихнему я кумекаю. Но, правду сказать, с мужем я сорок лет разговариваю на пальцах.
Старушка примолкла, и до меня стали доходить соседские голоса.
– Опера Беллини из пяти букв?
– "Норма".
– Тогда я ему говорю, – заглушил кроссвордщиков некрупный руководитель. – "Если ты, гадина, – говорю, – не починишь сегодня передний мост, то я из тебя душу выну!"
– А он чего?
– А он отвечает: "Будет сделано, товарищ начальник".
– И все-таки это странно, – сказал я старушке. – Как это: за сорок лет не выу читься английскому языку?! Я прежде держался такого мнения: направь русского человека в понедельник на Сейшельские острова, он в среду уже стихи будет по-ихнему сочинять…
– Главная причина, что я женщина малограмотная, – сказала моя старушка. – Не помню, как в школе дверь открывается. До войны я всего и проучилась-то пять с половиной классов. Спроси меня, где находится какой-нибудь Берингов пролив, я не отвечу, вот до чего я темная!
– Действительно, – согласился я. – На сегодняшний день это звучит несколько диковато.
– Но, правду сказать, в Маунт-Верноне, штат Иллинойс, в глаза это особенно не бросается. Там, если даже с кем и побеседуешь по душам, то до Берингова пролива дело все-таки не дойдет. У меня так далеко разговор сроду не заходил…
Сказав это, старушка что-то призадумалась, и до меня опять стали доходить соседские голоса.
– Однако проходит день, проходит другой, – рассказывал некрупный руководитель, – а эта гадина, как говорится, ни шьет, ни порет. Тогда я вызываю его к себе в кабинет, достаю из сейфа небольшую монтировку и говорю: "Если, – говорю, – гадина, ты к завтрашнему не починишь передний мост, то я тебе вот этой монтировкой голову проломлю!"
– А он чего?
– Он говорит: "Будет сделано, товарищ начальник".
– Советский писатель из семи букв?
– Новиков-Прибой.
– Ты что, очумел?! Тут же два слова через дефис!