Он обманывал и себя и друга. До поселка оставалось, по его прикидкам, километров тридцать, не меньше. Один бы он, возможно, дошел, в крайнем случае, дополз. Вдвоем этот путь не осилить. Егор чувствовал, что сил в нем осталось всего ничего.
Друг зашевелился на санях, пытаясь приподняться.
– Что ты дергаешься? Лежи, береги силы, – Егор повернул голову.
– Слышь, Егорка. Ты только не бросай меня. Не хочу я умирать здесь один, – неожиданно прохрипел Серега, разлепив обветренные губы. Каждое слово давалось ему с трудом. Он говорил с придыханием, тяжело выталкивая из себя каждый звук. – Жена у меня дома, скоро родить должна. Как глупо все получилось.
Он закашлялся тяжелым, сухим кашлем и замолчал.
– Успокойся. – Егор, прекратив растирание, взял в рот горсть снега, задумчиво пожевал. – Не брошу я тебя. Если подохнем, то вместе. А что глупо все получилось – в этом ты прав. Кто же знал, что так все нелепо выйдет.
Егор тяжело встал, утоптал снег вокруг саней и стал осторожно спускаться в долину. Приходилось идти осторожно, все время придерживая сани. Иначе они грозили сорваться вниз и увлечь за собой Егора. Но все обошлось благополучно. Спустившись, Егор остановился, привалился к волокуше. Достал из кармана и сунул в рот обледенелый сухарь и стал его медленно пережевывать. Съев, вытер бороду и посмотрел на друга. Оставшуюся еду он теперь тратил только на себя, здраво рассудив, что ему она нужнее, раз он тянет за собой такой груз. Не подкармливай он себя, вообще ослабеет, и тогда они сгинут здесь вдвоем.
Егор натянул перчатки, встал, накинул лямки и медленно потащился дальше. На дне долины снегу было меньше, чем на предгорье. Местами попадался наст, и идти стало значительно легче.
Часа через два изматывающего, изнуряющего движения Егор упал, в изнеможении, на снег.
"Все, не могу больше! – кричала каждая клетка израненного, усталого тела. – Пропади он пропадом! Не могу я больше тянуть эту чертову волокушу! Сил нет!"
От усталости и от бессилия на глаза навернулись слезы. Ему не хотелось погибать здесь, когда до дома оставалось не так и много. Егор обтер лицо снегом, приподнял голову, посмотрел на сани. Сергей все так же неподвижно лежал с закрытыми глазами. Почувствовав взгляд Егора, очнулся и, едва слышно, прошептал:
– Егор, ты слышишь меня?
– Слышу, слышу, – Егор зло отвернулся.
– Далеко еще?
– Понятия не имею. Наверное, нет, если с пути не сбились.
– Ты прости, друг, что так все получилось, – Сергей закашлялся и задышал тяжело, с хрипом. – Ты представляешь, я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Такое впечатление, что парализовало всего. Не знаешь, что со мной?
– Откуда я могу знать. Я не доктор.
– Нам, главное, до дома добраться. Там врачи, там поставят на ноги. Если все хорошо, я тебе такую поляну накрою – неделю гулять будем. – Серега замолчал, на этот раз, надолго.
"Доберемся… Еще добраться надо… Наивный. Он что, не понимает, что у него позвоночник сломан? Поэтому и руки, и ноги не двигаются. В лучшем случае, инвалидом останется на всю жизнь. И Наташка его наверняка бросит. На черта он ей такой нужен?"
Егор осмотрелся вокруг. Насколько хватало глаз, кругом простиралась белая пустыня. В этих местах он бывал еще с отцом, лет десять назад, и примерно представлял, где они находятся. Чтобы выбраться, им нужно было пройти по плато километров пять и миновать лес, видневшийся на горизонте. А там уже можно было выйти на зимник, по которому лесовозы вывозили лес с зимних делянок. Если удастся преодолеть этот путь, то можно сказать, что они спасены. Лесовозы ходили довольно часто, стараясь вывезти лес до весенней распутицы. Кто-нибудь их наверняка подобрал бы.
Но эти последние километры оказались непреодолимым препятствием. Егор чувствовал, что дальше двигаться не может. В глазах все время стояли радужные круги как следствие сильной усталости и постоянного недоедания. Молодое, тренированное тело исчерпало себя и отказывалось повиноваться. Мозг еще был готов двигаться вперед, но тело ему уже не подчинялось. Наступал предел человеческой выносливости.
Егор еще раз посмотрел на сани. Серега впал в забытье и, казалось, умер. Он лежал не шелохнувшись, устремив острый подбородок в небо. Егор подполз к нему, поднес рукавицу ко рту. Тут же образовалась влажная проталина.
"Жив еще, – Егор отвалился от саней и тоже закашлялся. Когда кашель закончился, в его мозгу неожиданно родилась страшная и пугающая мысль: – Лучше бы ты умер. Освободил бы и меня, и себя. Не могу я тебя больше на себе тащить, а ты все равно не жилец. Вдвоем нам не выбраться, а у одного есть хоть какой-то шанс".
Он старался отогнать ее от себя, испугавшись того, что пришло ему в голову. Старался, но не мог. Мысли приняли иное направление. Они метались в его воображении, но нужного ответа не приходило.
"Если оставить его здесь и попытаться добраться до людей? Нет. Слишком далеко. К тому времени он замерзнет, или волки разорвут… Что тогда делать? Надо уходить, спасаться самому. Я уверен, что Серега поступил бы точно так же".
От долгого сидения на снегу Егор замерз. Все тело одеревенело и было словно чужое. Он с трудом встал, но его тут же повело в сторону и опрокинуло на снег. Мозг затуманился, перед глазами встала белая пелена. Егор немного полежал с закрытыми глазами, собираясь с силами. Кое-как приподнялся, встал на ноги и неровной походкой, шатаясь из стороны в сторону, пошел прочь. Отойдя шагов на двадцать, Егор остановился, посмотрел назад.
Поднялся небольшой ветер, и пошел снег. Он почти засыпал сани и человека, лежащего на них. Егор постоял, потом повернулся и пошел назад. У саней он остановился, рукой смел снег с лица Сергея и в последний раз посмотрел на друга.
– Я не могу тебя здесь бросить. Для тебя так будет даже лучше. Прости и прощай.
Такое впечатление, что Сергей услышал его. Он открыл глаза и посмотрел на Егора. От неожиданности тот отшатнулся и сделал шаг назад. Но, собрав остатки воли в кулак, тут же навалился всем телом на друга и закрыл тому рот рукою.
– Ты что?! – последнее, что услышал Егор, но руки не отнял.
Он почувствовал слабое сопротивление, но продолжал давить все сильнее, насколько хватало сил. Вскоре человек под его рукой перестал трепыхаться и затих. Егор отнял рукавицу и увидел, что лицо друга перекосилось от боли, а глаза все так же открыты и смотрят мимо него, куда-то вдаль. Но это был уже взгляд мертвого человека, и от этого стало страшно. Егор стянул искусанную зубами Сергея рукавицу, и пальцами попытался закрыть глаза. Это сделать не удалось, и тогда он снял с плеча вещмешок и положил его на голову Сергея.
Поднявшись, Егор, не оглядываясь, побрел прочь.
* * *
Человек двигался, как в забытьи. Падал и поднимался. Падал и снова поднимался. И так бессчетное количество раз. Все его действия были направлены на одно – жить. Иногда он был не в состоянии идти и тогда полз, оставляя после себя глубокую борозду. Рукавицы он где-то потерял, но не заметил этого, а все так же, в забытьи, продвигался вперед.
Волчья стая настигла его, когда до спасительной лежневки было уже рукой подать. Он потерял сознание, а когда очнулся, то увидел вокруг себя волков. Они сидели кругом, в центре которого находился человек. Он привалился спиной к сосне, понимая проблеском сознания, что вот и настал конец. Он уже не боялся смерти, а ждал ее как искупление за тот грех, который совершил.
Волки были сыты. Они не торопились разделаться со своей добычей, звериным чутьем безошибочно угадывая: жертва от них никуда не денется. Человек осмотрелся, решая, кто нападет первым. Здоровый вожак сидел немного впереди и скалился, показывая огромные клыки. Стая, нетерпеливо поскуливая, ждала своей очереди. Но вот вожак зарычал, весь подобрался и прыгнул.
Последним усилием воли человек, за мгновение до того, как волчьи клыки добрались до него, мертвой хваткой вцепился в шею волка и повалил на снег. Его руки свело судорогой и казалось, что уже никакая сила не сможет их оторвать. В этот момент остальная стая, вслед за вожаком, ринулась на человека и стала рвать его на части.
Вскоре все было кончено. Волки, облизываясь, разошлись в стороны, и вся стая, ведомая вожаком, помчалась в тайгу. Через некоторое время на поляну осторожно, крадучись, вышел молодой лисенок. Он принюхался, поведя чутким носом по ветру. Не заметив ничего подозрительного, осмелел и принялся слизывать кровавые пятна на снегу.
К вечеру поднялся сильный ветер и окончательно замел следы кровавого пиршества.
Старик
"Старость одинокая, всем бедам беда!"
Софокл IV век до н. э.
Тяжело опираясь о клюку, старик стоял у калитки и наблюдал за прохожими. Мимо прошел, шаркая ногами, соседский мужик. Старик окликнул его:
– Колька, не знаешь, в магазин товару не завозили?
Тот приостановился. Достал мятую пачку папирос, закурил.
– Завтра должна автолавка приехать. А ты, дед, никак гостей ждешь?
– Внук должен приехать на каникулы. Почитай, на все лето. Жду телеграмму со дня на день. Хотел прикупить кое-чего.
– Это хорошо, когда гости. Особенно, если предупреждают заранее, а не сваливаются как снег на голову, – он докурил папиросу, втоптал ее в сухую, дорожную пыль. – Ладно, бывай, дед, некогда мне, идти надо.
Колька махнул рукой и отправился по своим делам. Старик постоял еще немного и пошел в дом.
Ближе к обеду почтальонша Клавка принесла наконец долгожданную телеграмму. Старик, дремавший к тому времени под раскидистой черемухой, встрепенулся, услышав знакомые шаги. В деревне редко кто выписывает прессу: не по карману. Поэтому визит почтальона часто означает весточку от родных.
Женщина села на скамейку напротив старика, положила сумку на колени.
– Здорово, дед. Все дрыхнешь?
– Да так, кимарнул немного. Что-то разморило меня после обеда.
Клавке, а вернее, Клавдии Петровне, шел пятьдесят шестой год. Находясь на пенсии, она все равно продолжала работать: молодежь в деревню не загонишь, да и на оклад такой особо не разживешься. Вот и приходилось ей таскать тяжелую сумку. Но она не роптала. С годами пообвыклась, по-своему даже полюбила эту работу. Что и говорить: отдала ей всю свою сознательную жизнь. Благодаря общительному характеру была в курсе деревенских новостей и знала почти всех жителей по именам. Муж ее погиб. Лет десять назад, глубокой осенью, поехал на рыбалку и не вернулся. Тело долго искали, но так и не нашли. С тех пор Клавдия и вдовствовала, живя одна. Правда, года три назад сошлась с одним шабашником, из города. Они тогда строили здание новой фермы. Вначале все у них вроде заладилось. Даже под ручки по деревне пару раз ходили, на зависть местным кумушкам. Но строительство закончилось, шабашники разъехались. В том числе и ее ухажер, прихватив напоследок скромные Клавкины накопления. В деревне редко что удается утаить, потому и это событие вскоре стало достоянием общественности. Кумушки за глаза шушукались, а Клавка ходила с гордо поднятой головой, как будто ничего и не случилось. Постепенно этот случай стерся из людской памяти, но Клавдия с тех пор ни одного мужика к себе близко не подпускала.
– Телеграмма тебе, дед, из города. – Клавдия Петровна открыла большую черную сумку, достала бланк.
Старик бережно взял бумагу, поднес к глазам. Буквы расплывались, сливаясь в одну бесконечную строчку.
– Вот, что б тебя! Очки-то я дома, на комоде оставил. Клавочка, милая, прочитай за-ради бога. Может, там важное чего. От моих-то давно уже вестей не было. Все-таки вспомнили старика, не забывают.
– Да ладно, дед, успокойся, чего ты распереживался. Сейчас прочитаем. Тут всего-то одна строчка. Слушай: "Приеду 24 встречать не надо Сергей".
Старик, слушая, смешно причмокивал губами, как будто пробуя каждое слово на вкус. Повертел телеграмму в руках, еще раз поднес к глазам. Словно сверялся, правильно ли Клавдия прочитала ему текст, не обманула ли.
Та улыбнулась, наблюдая за этими манипуляциями. Среди местных старик выделялся некоторой странностью. У него не было близких друзей, знакомство ни с кем не водил. Жил почти отшельником. Только когда приезжали родственники из города, преображался: надевал лучший костюм, начищал до блеска ботинки и выводил всех на люди. В деревне особо ходить некуда, кроме как в магазин – центр всей деревенской жизни. Шли не торопясь. С каждым из встречных старик останавливался и заводил разговор – о чем-то малом, незначительном. Посещение магазина могло растянуться на полдня и превращалось в целое событие. Односельчане, зная эту странную особенность старика, не осуждали его. В целом он был незлобивым человеком и большого зла никому никогда не делал.
– Значит, двадцать четвертого внучок приедет. А сегодня какое?
– Девятнадцатое.
– Почти неделя еще. Хорошо. Поможет хоть забор поправить, а то скоро совсем уже завалится.
– Он же молоденький еще. Сколько лет-то ему, ты говорил? Четырнадцать?
– Уже пятнадцатый пошел.
– Все равно, мал еще. Успеет наработаться за свою жизнь. Пусть отдохнет здесь, на деревенских хлебах. На рыбалку вон пусть сходит или еще куда. А ты – "забор"!
– Ничего, пусть привыкает. Безотцовщина – некому учить уму-разуму. Мать с ним уже не справляется. Вот и отправляет сюда на все лето, подальше от городской жизни. Я тут намедни письмо получил. Да ты помнишь, сама приносила, я еще на сенокосе был. Так вот, дочка пишет, что Сережка, внук-то, покуривать начал. Спрашивала совета, как быть. Я ей и отписал, чем ему по подворотням прятаться и чинарики собирать, пусть лучше в открытую курит. И выслал ей сто рублей. Я сам начал курить в пятнадцать лет, а в пятьдесят бросил, как отрезал. Правда, по первости тяжело было, все портсигар с собой таскал. Вытащу, бывало, из кармана, поверчу в руках и положу обратно. Так и бросил. И он, подойдет время, тоже бросит.
Такая словоохотливость была необычна для старика. Насидевшись один в пустом доме и соскучившись по человеческому общению, он хотел выговориться. Клавдия слушала его, не перебивая. Эта способность слушать и снискала ей уважение среди сельских жителей.
– Вот приедет внук, как раз клубника поспеет. Он любит ее, клубнику-то. Она аккурат спеет к его дню рождения. Я и не трогаю грядки до его приезда, пусть сам в них ковыряется.
– А дети-то что, не ездят к тебе?
– Да как не ездят! В прошлом годе только были. Сперва сын приезжал. С двумя внуками. Только он недолго побыл, неделю всего. Машину дров помог расколоть, да и так, по хозяйству кое-что успели сделать. Он в городе большой начальник, люди его уважают. Вот урывками и приезжает, когда сможет. Затем дочка приехала. Та долго гостила. Месяца полтора. Настирала, намыла мне все. Большую комнату переклеила новыми обоями. Красиво теперь. Я как зайду, так любуюсь. Глаз не оторвать. Одним словом, навела порядок. Ну, а сейчас внук приедет. Во как. – Старик поднял кверху большой палец и сказал: – Чего греха таить, повезло мне с детьми, не забывают родителей. Нет большего зла, чем позабыть свой отчий дом, свои корни.
Старик, о чем-то задумавшись, замолчал. Клавдии Петровне показалось даже, что он снова задремал. Она тронула его за руку.
– Дедусь, спишь что ли? – осторожно позвала.
Тот встрепенулся, как ни в чем не бывало, нашарил рукой клюку, тяжело поднялся.
– Что я тебя, Клава, на улице держу? Хватит на солнцепеке седеть, пойдем в дом. Я тебя конфетами свежими угощу. Вчера в магазин ходил, а там как раз завоз был. Вот по случаю и прикупил. Заодно и расскажешь, что в деревне нового.
Клавдия Петровна тоже поднялась, перекинула тяжелую сумку через плечо.
– Некогда мне с тобой чаи распивать. Еще пять домов обойти нужно, да и так дел по горло.
– Да ладно. Подождут твои дела. Не так часто ты к старику и захаживаешь. Пойдем.
Шаркая ногами, по деревянным мосткам пошел к дому. Клавдия Петровна не знала, что и делать. На сегодня дел было запланировано много. Но по такой жаре не хотелось никуда идти. Посмотрев на часы, решила, что полчаса у нее есть, и направилась вслед.
Старик шел не спеша, опираясь на клюку. Одна из досок на мостках провалилась, образуя яму в настиле. Остановился, горестно покачал головой.
– Осторожно, Клава, не провались, – сказал, не оборачиваясь. – Совсем мостки сгнили. Ну, да ничего. Приедет внук, заменим доски.
По ступеням они поднялись на высокое крыльцо и прошли в дом. Дверь была низкая, и Клавдии Петровне пришлось нагнуться, чтобы не удариться головой о притолоку. Несмотря на то, что старик вот уже который год жил один в доме, у него была удивительная, несвойственная одинокому мужчине, чистота. В большой комнате, куда он провел гостью, в строгой последовательности лежали домотканые половики. На них не было заметно ни одной складки, ни одной морщины. Словно хозяин по ним вообще не ходил. Большой круглый стол посередине комнаты аккуратно застелен цветастой скатертью. В центре – большая ваза, доверху заполненная краснобокими яблоками, очень аппетитными на вид. На стене тикали старинные ходики.
После полуденной изнуряющей жары приятно было оказаться в домашней прохладе. Клавдия Петровна села на скрипнувший под ее весом диван и вытянула под стол ноги, отдыхая. Что ни говори, тяжело целый день бегать с почтовой сумкой через плечо.
Между тем, старик хлопотал на кухне. На столе уже появилась цветастая чашка, предназначенная для гостей, и граненый стакан, из которого хозяин предпочитал пить сам. Он поставил на стол вазочку с клубничным вареньем, насыпал в блюдце конфет. Вынес большой самовар, начищенный до блеска. Подвинул к столу стул и сел. Клавдия Петровна смотрела на старика и гадала, сколько же тому лет. Человек он был пришлый и жил в их деревне всего лет пятнадцать. Поэтому никто точно не знал его возраста. Кто говорил, что ему восемьдесят с гаком, кто – что нет и семидесяти. Старик уже давно не курил, практически не употреблял спиртного. Вел спокойную, размеренную жизнь, понапрасну не расстраивался. А для старого человека это самое главное.
– Ну, рассказывай последние деревенские сплетни. Я живу здесь, на окраине, ничего толком не знаю. Сама видишь, ко мне редко кто заходит.
Клавдия Петровна налила себе чаю. Взяла одну карамельку, сунула в рот. Хотела сразу раскусить ее, но осеклась, чуть не сломав зуб. Конфеты были явно не первой свежести. Посмотрела на старика. Тот, как ни в чем не бывало, прихлебывал чай. Стараясь не обидеть хозяина, не выплюнула конфету, а стала перекатывать ее во рту.
– Ты, наверное, слышал, у Петровича бык пропал, трехлеток. Искали всей улицей, дня два. Бык хороший был, откормленный.
– Нет, не слыхал. Это у которого Петровича? У Севостьянова, что ли?
– У него.
– Так и не нашли?
– Нашли, на третий день, к вечеру. Помнишь, у нас бригада, из города, ферму строила?
– Помню, как же не помнить. Они мне еще машину досок привозили.
– Ну, вот. Они землю брали за деревней. Большую яму вырыли. Вырыть-то вырыли, а когда уезжали, огородить забыли. Вот туда бык и навернулся. Утонул, значит. Еле нашли. Яму-то полностью водой залило. Хорошо, Васька-скалолаз догадался багром пошарить, так и нашли.