- Так что, Антон Тимофеевич, жиды изводили русских людей, расстреливали, закапывали в землю живьем, предавали страшным казням, расчищая в России место для создания иудейского царства. И в окровавленную Россию повалили евреи со всего мира, занимали все видные места, когда что ни начальник, то еврей, что ни генерал, то еврей, что ни писатель, то еврей, а русский у них в денщиках, а тех, которые православную веру в себе сохранили, тех обмотали колючей проволокой. И не стало слышно на Руси православных молитв, не стало видно крестов, а только одни иудейские пентаграммы, и серпы, которыми Русь под корень косили, и молотки, которыми гвозди в русские ладони вколачивали. И не было бы на земле такого государства, как Россия, и такого языка, как русский, а только один иврит. Но Бог смилостивился над Россией, святомученики шибко молились за святую Русь и православную веру, и Господь послал России великое Чудо, - Иосифа Виссарионовича Сталина…
Садовников слушал священника, и притаившаяся в глубине сознания звезда переливалась и дивно трепетала, как нерожденный младенец в утробе матери, как нерожденное светило в утробе Вселенной, перед тем, как выйти в черную пустоту и озарить своими радугами мрачный космос. Садовников чувствовал, как близятся в его жизни долгожданные светлые перемены. Как светоносное будущее, которое он выкликал долгие годы, готово явиться, искупив все потери и горести. Так в ПОЛЯХ, стоя в тени от тучи, видишь, как вдалеке несется сверкающая черта света, зажигает мрачные холмы, темные травы, и там, где она пролетела, все сияет, чудесно горит и ликует.
- Так что, Антон Тимофеевич, есть одно указание, которое долгие годы было тайным, а теперь стало явным. Когда Иосиф Виссарионович заканчивал второй курс Тифлисской семинарии, он поехал в Гудауты, в тамошний монастырь, и был принят местным игуменом, который сказал ему: "Жиды станут убивать Россию, а ты станешь убивать жидов". И с этого момента Иосиф Виссарионович оставил семинарию и примкнул к революционерам, которые замыслили захват России. И как же нужно было любить Бога и Россию, и как же Бог должен был любить Иосифа Виссарионовича, чтобы он один одолел всех большевистских евреев и освободил Россию от ига? За это сатана решил наслать на Россию Гитлера, чтобы одно иго заменить другим и от России не оставить ни пылинки. Какой же должен был быть у Сталина ум и воля и молитвенная вера, чтобы он поднял весь народ на Священную войну и Россия одолела сатану, принеся христову жертву в тридцать миллионов своих сыновей и дочерей? Поэтому русская Победа сорок пятого года - это Христова Победа, а Сталин - Христов избранник, Христов воин и святой. После Победы Иосиф Сталин стал помазанник и некоронованный русский царь. Победа сорок пятого года была продолжением Русского Чуда. И я, Антон Тимофеевич, когда на фронте ходил в атаку и кричал: "За Сталина!", всегда добавлял "За Россию и Иисуса Христа!"…
Садовников чувствовал, как, спрятанная в глубины разума, невидимая миру, переливается и трепещет звезда, подобная той, что, усыпанная алмазами, переливалась на груди Генералиссимуса. Подобная той, что сияет в созвездии Льва. Это о ней говорил поэт: "Звезда пленительного счастья". Это о ней пели солдаты: "Звезда Победы нам свети!" Он верил, что восход звезды неизбежен, и ее свет озарит отца Павла, стоящую рядом Веру, старушку на ступенях храма, нищенку, кормящую голубей. Взойдет, взойдет над Родиной эта серебряная, голубая звезда.
- Так что, Антон Тимофеевич, нас опять масоны и жиды одолели и опять русскому человеку дохнуть не дают, и задумали православие осквернить, подменить его католичеством, и папу римского посадят выше Патриарха. И опять русский народ поведут на крест, и он с креста станет молиться о Русском Чуде и о новой Русской Победе, которую Господь пошлет России вместе с новым святым - жидоборцем. Оттого я в своей келье держу портрет Иосифа Виссарионовича и молюсь за него в алтаре, и жду, когда у России появится новый заступник, и сердце мне подсказывает, что он уже есть, но покуда не явлен, ибо не исполнилась чаша русских страданий. И нам надо молиться и терпеть. Ибо претерпевшим до конца даруется Победа…
Ударил колокол. Голуби шумно взлетели. Служитель отворил двери храма.
- Заговорился я тут, - заторопился отец Павел, - пора надевать облачение.
Служба шла медленно и торжественно, неуклонно наполняясь таинственной красотой. Так зацветают сады. Вначале голые темные ветки, сквозь которые сочится синева. Потом ветвистая крона становится розовой и малиновой от прихлынувших соков. Затем все дерево обрызгано прозрачным изумрудом проснувшихся почек. И внезапная, как бесшумный взрыв, белизна, могучая сила, все в цветах, благоухает, гудит золотыми пчелами, и дерево в лазури под солнцем, как дивная Богородица, о которой ликует молитва: "Богородица, Дева, радуйся. Благодатная Мария, Господь с тобой".
Садовников стоял в стороне у столпа, а Вера ушла вперед, к алтарю, ее заслонили прихожане, и лишь иногда становилось видным ее бледное лицо и гибкие поклоны, а потом она словно исчезала, и вместо нее в высоком подсвечнике горели свечи.
Садовников слышал высокие страстные возгласы молодого священника, читавшего озаренную свечами книгу, и рокочущий голос отца Павла из глубины алтаря: "Благословен Бог наш и ныне, и присно, и во веки веков, аминь!". Сладостные воздыхания хора, в котором женские голоса напоминали золотое шитье. Видел, как солнце растопило золото алтаря, и он отекает медом. Дьякон кружил по храму с кадилом, развешивая сизые струйки дыма, перед которыми склонялись головы в светлых платочках, похожие на полевые цветы. Он чутко, с молитвенным замиранием сердца, внимал волшебному языку, в котором, помимо слов, присутствовала неизречимая тайна, доступная не разуму, а только открытому сердцу. Его мысль то следовала за молитвой: "Слава Тебе, Господи, слава Тебе!", и ему казалось, что перед ним струится тончайшая золотая нить. То эта нить исчезала, и он погружался в рокочущий и пьянящий гул, в котором реяли безымянные силы, клубились сладкие дымы, проносился молниеносный луч, зажигая на темной доске алое крыло, голубой хитон, золотистый воздетый перст.
"Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!"
Его молитвы, возносясь к Творцу, захватывали своим порывом образы дорогих людей, с которыми он расстался здесь, на земле, но которые продолжали жить в бессмертных мирах, посылая ему на землю свою неземную любовь.
Он молился о бабушке, видя ее чудное лицо, карие сияющие глаза, слыша умиленный голос, когда она обращалась к нему: "Ангел души моей!" И сама эта мысль о бабушке, его стремление увидеть, обнять, поцеловать ее седую голову уносили его к Творцу. Вера в то, что она жива, видит его, и им уготована встреча, - эта вера раскрывала над ним лучистый, уходящий ввысь коридор. Он летел по этому коридору, окруженный лучами, обнимал бабушку, которая все так же, как и в земной жизни, сидела в маленьком креслице в тихой дремоте.
"Тебе поем, Тебе благословим, Тебя благодарим, Господи!" Храм наполнялся людьми. Ставили свечки, припадали губами и лбом к чудотворной иконе. Служка обносил прихожан медным блюдом, на которое падали деньги. Горбатая старушка снимала с подсвечников огарки и складывала в картонную коробку. Хор тянул свою золотую пряжу. А Садовников думал о маме, как она возвращалась домой с работы, и ее енотовый воротник пахнул снегом и тонкими духами. Он любовался ее прекрасным лицом, принимал ее шубку, на которой таял снег. И его детское сердце ликовало, - мама опять была дома, опять им предстоит чудесный вечер, и она станет читать ему Пушкина: "Мосты повисли над водами, вечнозелеными садами ее покрылись острова". И "лоскутья сих знамен победных, сиянье шапок этих медных, насквозь простреленных в бою". И сразу же, при мысли о маме, у его глаз возник прозрачный световод, улетающий сквозь своды храма в негасимый свет, где мамино лицо казалось иконописным лицом, и он припадал к нему шепчущими целующими губами.
Священники удалились в алтарь, и там, за резными вратами, на престоле, начиналось таинство, в котором небо сходило на землю, а земля устремлялась в лазурь. Материя преображалась в дух, пшеничный хлеб в божественное тело, алое вино в багряную кровь. И в этом претворении участвовало все мироздание, от крошечной, летящей в мирах пылинки, до ангельских вестников, трубящих в золотые трубы.
Садовников думал о жене. Не той, которая явилась ему в синих снегах среди солнечных сосен, и за ней по поляне тянулась янтарная лыжня. И не той, которую целовал в золотистом сумраке, и над их головами качалась тень от беличьей шкурки. И не той, что склонилась над старинными рукописями, и у вишневых, таких любимых глаз пламенела алая буквица. И не той, что исчезла в ослепительной вспышке взорвавшегося звездолета, от которого долго на окрестные ночные леса опадала мерцающая роса. Он думал о жене, как о восхитительном счастье и невыносимой потере. Как о чуде, посланном ему бог весть за какие заслуги, и о несчастье, которое посетило его бог весть за какие грехи.
Стеклянный коридор уносил его мимо икон с домоткаными рушниками, мимо букета цветов перед чудотворной иконой, сквозь пустую белизну церковного купола, в хрустальную лазурь, которая окружала жену. И ее улыбка была дивной и печальной, а ее вишневые глаза были полны обожания к нему и тайного сострадания. Она просила его не грустить, не убиваться, обещая неизбежную встречу.
Таинство в алтаре продолжалось. Душа Садовникова в предчувствии чуда страшилась и ликовала, мучилась и благоговела. Звезда, тайно горевшая в глубине сознания, была той серебряной звездой, что лучилась в голубой вифлеемской ночи. Садовникову вдруг начинало казаться, что идет снег, и подсвечник с огнями стоит среди снежной поляны. Ему чудилось, что вокруг туманятся осенние золотые леса и нимбы святых неотличимы от сияющих берез и осин. Доносилось благоухание незримых весенних ландышей, и он слышал весенние переливы соловьев. А потом к его голове склонялась летняя ветка с тяжелыми алыми яблоками.
В эти минуты ожидания, когда в храме многоголосо разносилось: "Отче наш, сущий на небеси, да святится имя Твое", Садовникову являлись те, о ком он не вспоминал многие годы. Учитель словесности с острым подбородком, седыми висками и серыми насмешливыми глазами, когда он декламировал вслух стихи Маяковского. Лейтенант из соседнего взвода, с которым пили спирт из алюминиевых кружек, и к вечеру, пробитый крупнокалиберной пулей, он лежал в морге, и рана пламенела на голом запыленном теле. Садовников не молился о них, но чувствовал, что они, слушая пение, ожидают своего воскрешения.
По стенам храма побежали прозрачные волны света, словно за окнами было море и храм плыл как ковчег.
Внезапно Садовников ощутил бесшумный удар света, который понесся по храму как весенняя буря. Этот свет зажигал тусклые лики икон, серебряное шитье на синем облачении священника, глаза прихожан. Этот свет вдруг коснулся Веры, которая стала на секунду серебряной и прозрачной, словно это была ее душа, и эта душа была драгоценна, прекрасна. Садовников испытал обожание, нежность, свою с ней божественную связь. Благодарность Господу, который ее вручал ему на бережение и любовь.
Царские врата растворились, и отец Павел, величавый, торжественный, вынес дары. Свершилось чудо преображения, материя превратилась в дух, не подвластный смерти.
Вернулись из храма домой, и день казался Садовникову нескончаемо прекрасным, он смотрел на Веру, будто она явилась ему в новой красоте, открылась ее чистая и такая драгоценная душа. В ней было все пленительно. Темные, со стеклянным блеском волосы, в которых вдруг возникал таинственный отлив, как в крыле лесной птицы. Белая жемчужная шея, на которой билась беззащитная голубая жилка, и ее хотелось накрыть ладонью. Вишневые глаза, в глубине которых дрожала солнечная искра, и ему хотелось поцеловать эти глаза и почувствовать, как щекочут губы ее ресницы. Когда она двигалась по комнате, за ней кружился рой бесчисленных разноцветных пылинок, и это были крохотные планеты, реющие в мироздании. Когда она садилась у открытого окна, он чувствовал, как восхитительно пахнут на клумбе белые и фиолетовые флоксы. Когда солнце светило на ее платье, то сквозь прозрачную, напоенную солнцем ткань он видел ее гибкое тело, в котором было столько танцующей грации, очаровательной легкости, что казалось, она вот-вот полетит.
Его зрения стало столь острым, что он различал за рекой, на туманном лугу хоровод бабочек-белянок. Его слух был столь чуток, что он слышал, как поет птица в синей листве языческого дуба. В преображенном мире все пело, благоухало, было исполнено жизни.
Он увидел, как деревянный Никола, стоящий на верстаке, осторожно опустил к ногам свой отточенный меч, поднял обеими руками священную книгу и осенил его и Веру крестным знамением, и под его деревянными веками радостно и влажно вспыхнули синие глаза.
Они пообедали, она вымыла посуду и вытирала полотенцем фарфоровую, с ромашками, кружку. Поймала на себе его обожающий взгляд.
- Сегодня в церкви я почувствовала, что окончательно выздоровела. Мне было так хорошо стоять среди этих молящихся женщин, чувствовать, что я одна из них, и все мы молимся об одном и том же. Чтобы на земле были мир и любовь. Чтобы те, кто нас на время покинул, знали, как мы любим их. И чтобы Господь даровал нам счастье. Когда я на вас посмотрела, я вдруг увидела, как из ваших глаз исходит чудесный свет. Он коснулся меня, и мне стало так хорошо.
- Милая вы моя, - тихо сказал он.
Когда кончился багряный августовский вечер, и сразу стало темно и звездно, и городская окраина, где было мало фонарей и беспокойных отсветов, погрузилась в бархатную темноту, Садовников сказал Вере:
- Вы помните, шаман Василий Васильев говорил о созвездии Льва и одной, малозаметной звезде 114 Лео, координаты которой он вводил в космический навигатор? Об этой звезде Иннокентий Анненский писал: "Среди миров, в мерцании светил одной звезды я повторяю имя". Ее таинственную музыку слышал Лермонтов: "И звезда с звездою говорит". На нее, окруженную другими светилами, в предчувствии неизбежных утрат, смотрел Гумилев: "И гаснет за звездой звезда, истаивая навсегда". Хотите, я покажу вам голубую звезду 114 Лео?
- Хочу, - сказала Вера.
Садовников повел ее в чуланчик. Отдернул штору, закрывающую одну из стен. Открылась узкая крутая лестница, ведущая к потолку, в котором виднелся закрытый люк. Он стал подниматься, увлекая ее за собой. Сквозь люк они проникли на чердак. Садовников включил свет, и они оказались в помещении под крышей, где стоял утлый диванчик, старые, уставленные книгами полки. Висели застекленные гербарии трав и цветов. Были разложены на столе окаменелые раковины, куски кремния с отпечатками древних папоротников. Лежал отшлифованный, с просверленным отверстием, каменный топор. И среди этих ветхих предметов и природных раритетов сиял стеклом, сталью, драгоценными сплавами телескоп, - чудо оптики, электроники, вычислительной техники, - спасенный Садовниковым от уничтожения, укрытый в этом старом, на окраине, доме, где было мало ночных огней и ночами над утлыми крышами текли и переливались созвездия.
- Вы астроном? - ахнула изумленно Вера. - Я догадывалась, что вы звездочет.
- Этот телескоп благодаря лазерному наведению и уникальной оптике способен проникать в самые отдаленные туманности, а компьютеры едва заметную пылинку превращает в звезду.
Он усадил Веру на диванчик. Сам разместился перед телескопом в поворотном кресте. Нажал кнопку, отчего крыша стала бесшумно раздвигаться. Выключил свет. И в нагретое за день чердачное помещение хлынула душистая ночная прохлада, и звезды, белые, бриллиантовые, разноцветные, потекли, задышали, и чердак, окруженный звездами, стал покачиваться, словно это была ладья в океане.
Компьютер выбрал на карте звездного неба созвездие Льва, труба телескопа бесшумно шарила среди туманностей и галактик. И на Садовникова из черной бездны вдруг прянул бриллиантовый зверь, разбрасывая могучими лапами звезды, сверкая ликующими алмазными глазами. Душа Садовникова возликовала в ответ. Космический Лев направлял ему летучие лучистые силы, и кровь счастливо звенела, омытая небесным потоком, и каждая кровяная частица была крохотной звездой, звенела и мчалась среди небесных светил.
Компьютер управлял окулярами, увеличивал мощь телескопа, и в звериной гриве, полной звездной пыли, обнаружилась пушка, усыпанная звездами, - ее ствол, лафет и колеса драгоценно переливались, и в недрах ствола туманился снаряд, которому было не суждено ударить в Рейхстаг. Тут же зыбко мерцало здание Рейхстага, и на его стенах серебрились подписи, оставленные русскими пехотинцами. Садовников смотрел на пушку. Это она из небес рассказала свою историю юноше Коле Скалкину.
Компьютер растворял одни за другими небесные врата, открывая зрачку Садовникова бесконечные глубины неба, пока не распались серебристые туманы, не раздвинулись лучистые волокна и не явилась во всей своей прозрачной красоте и великолепии голубая звезда 144 Лео. Она была окружена едва заметным сиянием. В ней трепетала и пульсировала таинственная сердцевина, из которой синева выплескивалась, как влага из животворного источника. Это был источник, плодоносящий в глубине Вселенной, и влага, которая из него изливалась, орошала Вселенную живой водой, зажигала погасшие светила, возвращала к жизни умершие планеты. Садовников с благоговением смотрел на звезду, и ее синева напоминала небо, какое бывает в вершинах мартовских берез, цвет ангельских плащей на иконе рублевской Троицы, и тот восхитительный синий луч, который загорался в утренней росинке, когда он мальчиком вышел на крыльцо.
Звезда дышала, звала. Она видела Садовникова, любила его. Говорила, что он не случаен в мироздании. Мироздание знает о нем и любит. В ответ в Садовникове молитвенно отзывалась каждая кровинка, каждый вздох и удар сердца. Отзывалась сокровенная тайна, которую он прятал в сердцевине разума и которая восхищенно откликалась на зов голубой звезды. Эта тайна была такой же голубой звездой, и обе эти звезды говорили, передавали одна другой свою любовь, свое упование на пленительное счастье, свою весть о бессмертии.
Садовников почувствовал, как на плечи его легли легкие руки. Вера подошла сзади, и он ощутил на плечах ее тонкие пальцы. Голубая звезда бесшумно полыхнула и утонула в черной глубине среди жемчужных россыпей и серебристых туманов. Не оборачиваясь, он положил ладони на ее пальцы. И она говорила:
- Я не знаю, кто вы. Но знаю, что вы добрый, могучий, отважный. Вы всем желаете блага и ко всем спешите на помощь. Вы спасли меня в самый страшный час мой жизни, кинулись и заслонили от черных лучей. Я хочу служить вам, быть рядом с вами, ухаживать за вами. И если вдруг вам станет худо и в вас вопьются черные лучи, я брошусь и заслоню вас, как это сделали вы.