Старик не стал отнекиваться. Слава богу, осталась водка после вчерашнего заевского захода, втроем с Дуней выхлестали бутылочку, а вторую только начали - Дуня воспротивилась. Она хранила Юрку от загула, и он, надо сказать, стеснялся ей перечить.
Теперь сидели за накрытым скатертью обеденным столом, и старик тянул из рюмки потихоньку, будто что сладкое. Верхняя губа его, длинная, была вся в продольных морщинах и глубоко уходила в рюмку. "Фу ты, - думал Юрка, - тапир какой-то! Смесь тапира с можжевеловым корешком".
- Раньше я по всей стране разъезжал, - говорил старик, польщенный Юркиным внимательным взглядом. - И на Алтае, и у сванов, в таких селениях, куда орел не залетал; в Сибири жил у хлыстов, - любопытнейший, знаете ли, народ…
- Писали?
Морщинистые веки старика опустились, голова пошла из стороны в сторону.
- Пробовал. Скучно получается. Сам вижу, что скучно. - И оживился снова: - Вот ведь что выходит: много видел, а сказать не могу, а другой искусством этим, стервец, владеет, а не видел ничего. Ну что тут делать?
Юрий и сам уже думал об этом.
- Это разные вещи, поверьте, - сказал он. - Ведь вот человек, которому дано, он что увидит, услышит, иной раз прочтет даже, и сразу - ну, как сказать? - завертится в нем во-от такое большущее колесо, а оно приведет в движение маленькие колесики - машина целая! - и отведет от плоского, от обычного - за предел увиденного. Проникновение за предел…
- Что, что? - живо перебил старик. - Куда проникновение?
- Ну, немного в сторону. - улыбнулся Юрка. - Мы все спешим по укатанной дорожке вперед, вперед, от рождения к смерти. А ведь есть жизнь и в ширину… градусов этак на пятнадцать!
- Вы шутите, - устало произнес старик. Он весь осел, поставил стакан, опустив голову почти до скатерти. - Шутите. А меж тем… когда доходишь до моих рубежей… нет суеты, веселья, любви… все отсечено. Вот тогда вдруг: а чем утолиться? А? Не смейтесь. Вы молоды.
- Я не смеюсь, - ответил Юрка. Он теперь и правда не смеялся. Потому что в этом понимал старика. Он знал источник, который порой слишком взахлёст, а порой скудно поил его. Но старику такой источник не дан. Да и стоит ли пригоршня чистой воды навечной прикованности к ней?
- Вот вы, Юрь Матвеич, сказали - жизнь на пятнадцать градусов в ширину…
- Может, и на двадцать пять.
- Найдите, найдите ее!
Казалось, старик сейчас бухнется на колени. "Эх, напоил его", - покачал головой Юрка и улыбнулся снисходительно.
- Постараюсь. Вам не говорили на студии? Меня оформили на должность господа бога!
Гл. VIII. Соблазн
Смотреть квартиру пошли почти что всей съемочной группой: подружились за эти полгода.
Квартира была хороша - однокомнатная, с альковом, широким коридором, заставленным книжными полками. Кухня и все прочее в белом кафеле.
Юрка глядел, будто узнавал все это, хотя никогда в мечтах его не возникало ничего такого. Он хотел, а не мечтал. И вот - получил. Правда, еще предстояло сложное оформление, но Юрка не сомневался в исходе. Ему кое-что положено в жизни, и оно будет. Кое-что. Не более того.
Когда переезжал, Дуня, провожая его, плакала. Она была крепенькая, старая уже, а румяная, и пахло от нее простым мылом, хорошо стиранными льняными и полотняными одежками.
- Как от сердца отдираю! - причитала она. - Вот ведь дальний сродник, а как сын, как сын родный!
Юрка был удивлен и тронут. Он мало думал о Дуне и не знал, что принят в ее сердце. Он накупил ей всякой одежды, сластей, положил большую пачку денег на комод, под бывшую свою пепельницу. Он знал, что едва ли навестит старуху, а она к нему не сберется, не отважится - так хоть память добрая будет.
Новоселье справляли шумно, пьяно, весело. Тогда впервые в его доме появился некто Алик Родин, которого считали хорошим комическим автором, но в фильмы не брали. Он был сравнительно молод еще, красив - строен, изящен в повадках, смугл, светлоглаз, с длинными и очень черными девичьими ресницами и короткими вьющимися волосами.
Он подсел к ним в ресторане ВТО, куда закатились после худсовета - обмыть картину. Тогда, помнится, он довольно забавно изображал директора студии в роли официанта. Теперь Юрка позвал его к себе, по какой-то непонятной ассоциации связав его со светлинкой, радостью, дохнувшей тогда в ВТО детским - восхищенным и придирчивым чьим-то взглядом, осязанием чьих-то жестких светлых волос, похожих на сухую болотную траву. Было там, произошло в ресторане этом что-то неуловимое, оставившее свет и тепло.
На новоселье Алик, усевшись за стол, подпер ладонью щеку и бабьим пьяным голосом (пьян он не был вовсе) затянул "Хазбулата" на какие-то свои слова:
Ты уж встал,
Ты уж сел, -
(вместо: "Ты уж стар, ты уж сед").
И все подхватили эту игру в похожие созвучья. Кино-председатель колхоза, человек с тоскливыми глазами, изображая концертного конферансье, объявил "Поэму экстаза" Скрябина:
- Скрягин. Поем из таза.
- Тонкий ход! - кричала Нина Смирнова. - То есть Дон-Кихот!
- Арон Мюнхгаузен! - подхватил тот же Алик. Он пел на мотив нашумевших тогда "Ландышей": "Ты сегодня мне принес Синий труп из-под колес…" - и даже тут все клонились от хохота. Было прекрасное ощущение братства и озорства, и, разгулявшись, Тоня Лебедева очень забавно изобразила порывистую Лолиту Торрес - как она поет, поет, что бы там ни было, даже когда из-под нее выхватывают стул (Юрка взялся подыгрывать), даже падая, целуясь, глядя на предсмертную агонию возлюбленного (того же Юрки), только песенка печальней, да плечи дергаются, да слезы текут.
Лидия Андреевна, грузная, с одышкой, пресмешно исполняла танец своего детства: выхватила из толпы длинного застенчивого Володю Заева и носилась вокруг него, то бурно обнимая, то отталкивая и пыхтя, как паровоз…
Матчиш - испанский танец,
Он кровь волнует,
Кто бешен, кто испанец,
Матчиш танцует!
И потом терпеливо учила его, елейно напевая:
И не спе-ша
Продела-ем мы па,
За-чем же нам спешить,
Коль вре-мя есть у-чить!
Окончив танец, Володя прошелся по комнате на руках. А утром все, ничуть не уставшие, под началом Алика повторили на разные голоса знаменитое, воспетое Чапеком театральное словцо, которое говорит труппа, изображая толпу. Алик командовал:
- Тревожно! - И голоса, сходясь и разбегаясь, возвещали: "Рабабора", "Рибабора" - ропот толпы, одни голос вопросительный, другой испуганный, третий негодующий…
- Задача усложняется, - продолжал Алик. - Изобразите восхищение!
- Рабабора, рибабора! - отвечала съемочная группа, с ходу разбирая эмоции по голосам - благостно, восторженно, удивленно…
Провожал гостей Юрка с гитарой, пел им на серенадой и лад сверху, с лестничной площадки своего восьмого и пока:
О, приходите, дорогие!
И они, все ниже спускаясь по лесенке (лифт не работал), музыкальным шепотом отвечали:
Мы придем ночной порой!
Снова Юрка:
Приходите, я молю вас!
И опять они:
Мы вернемся в замок твой!
Счастлив ты, Юрка?
Счастлив.
Все получил?
Что вы! Это же малость. Но пока мне довольно! Ха-ха-ха! "Рабабора", "рибабора"…
Гл. IX. Она
Ну да, у меня странное имя - Она. На родине моей мамы, в Литве, такое имя - как листок подорожника. Дело не в имени. Он не знал, как меня звать, когда задержал на мне глаза. Что мы тогда отмечали? А, ну как же - его фильм. Сидели в Доме актера. Я не была там раньше, но всегда хотела.
В большом зале там были артисты из цыганского театра. Они, знаете, как птицы жарких стран, в разном оперении - розовые, зеленые. И гортанные голоса… Сразу, как мы вошли, я их и увидела. Ну точно - залетные птицы!
Все уже расселись - нам были заказаны столики, - а я еще иду, иду медленно и гляжу. У нас на студии тоже красивые девочки, особенно Тоня - она меня и позвала. Тоня просто себя ведет.
- Поедем, Онка, что ты?
- Я из другой группы.
- Ну и что? Я тебя приглашаю.
- Я не одета.
- Вот пустяки!
А сама в джерсовом длинном платье с блестками, на груди цепочка. Прямо в гриме поехала: глаза - два черных колодца, дна им нет. А я замухрышка рядом с ней, я же знаю.
- Ты в своих брючишках, - говорит, - отлично глядишься. В тебе есть элегантность.
- Спасибо, Тоня. Поеду, поеду! Вызвали несколько машин.
В такси места не хватило, меня к кому-то на колени посадили - я ведь девочка! Ну и ладно! К кому-то!.. Это и был он, он самый, я только не знала, и отношения наши были деревянные, и сами чурки. Две чурки.
У них тут все целуются запросто - в кино, - обнимаются. А мне вот неприятно у чужого, пусть и пожилого, мужчины на коленях сидеть. Ну, что об этом! Это все забылось сразу. Потому что вошли в залу, как в праздник. Швейцар у двери всем улыбается, кланяется. И эти цыгане.
А потом сели, заказали вина, закуски. Пока заказывали - оживились, лица разгорелись. А принесли - а говорить вроде нечего. О делах группы - уж надоело, а так - о чем же? Выручил Алик Родин, - он хоть и неважный артист, а его всегда выпивать берут - хорош за столом. Он умеет всех изображать.
И вот он волосы на лоб спустил, брови рукой растрепал, рот в ниточку вытянул, и получился директор нашей киностудии. Ну точно! Все захохотали, захлопали, а он салфетку через руку перекинул, согнулся в спине и важным директорским голосом:
- Разрешите, э… я вас, э… обслужу. У вас заказик еще не приняли?
И так сказал про "заказик", ну точно сейчас отравит, яд подсыплет.
Тут все наперебой:
- Водки подай!
- Где приборы!
- Целый час ждем!
А он все тем нее, директорским:
- Прошу вас не набуздаться, как третьего дня-с. А час - это не единица времени. У нас годами ждут-с. Да-с. Не всем так фартит, как некоему Бурову-с, нашему молодому специалисту, э… нашему будущему…
Буров Юрий Матвеевич…
У него глаза светлые под наплывшими веками, - ох, как он на Тоню глядел! Впил её всю, с ее джерси и цепью!.. Я увидела и отвернулась.
Сидели кругом чужие люди, вливали вино в горло, скалили зубы, шумели. И никому, никому не было дела до меня.
Я опять поглядела. Эти двое подняли отдельный тост.
- За ваши удачи, - сказала Тоня интимным голосом. У нее, наверное, такой специальный голос для любовных сцен.
- Устал, - ответил он серьезно, не в тон ей.
- Да вы… да мы еще только начинаем! Что вы! - закричала она.
Ей было безразлично. Он это услышал, поднял и опустил плечо, погасил глаза.
- За вас, Тоня.
Она стала рассказывать:
- Я столько видела в жизни, что вы! Меня два раза в театральный не приняли, со второго курса за профнепригодность хотели выгнать, ой, что вы!
Он. Юрий Матвеич, теперь кивал головой:
- Да, да, превратности судьбы…
Вот тогда он и поглядел на меня. Поглядел хорошо, спокойно. И улыбнулся.
- Подсаживайся к нам. И бокал тащи, я тебе лимонаду налью.
И вдруг глаза у меня хлоп-хлоп, и горячо им, а щекам холодно - слезы остывают. Ведь, может, я и правда больше всего лимонад люблю. И мороженое. А все тут такие взрослые, такие ласковые, им наплевать на меня. Не друзья. И свои вроде, да чужие. А он хорошо посмотрел. И когда напился, тоже хорошо так гладил меня по волосам. Получалось, что у них с Тоней взрослая любовь, а я - их дочка. Или нет - их оправдание. Без меня не так все. Не так чисто. Не так ласково. И домой мы поехали втроем: завезли меня в мой деревянный пригород (я там угол снимаю), подождали, пока мне дверь откроют.
И уж ни часочка я в эту ночь не спала! Точно ждала чего. А чего? Ветки стучали в стекло. Почки уже толстые, лопнут - пойдут белые цветы. Три деревца всего вишенных под окном, а глянешь - будто улица белым рука прикрылась. И выбежать тогда, проскакать по расчерченному асфальту, столкнуть соседского мальчишку с тротуара на мостовую… Ой, может, я и правда еще глупая, размечталась!
Гл. X. Серым по серому (Экскурс в прошлое)
Кто знает, где найдешь тех, кого потерял в пути. - через десять, пятнадцать, двадцать лет? И какими найдешь их?
Психологи, работающие с тестами, заметили, что характерологические особенности человека (черты характера, то есть) не меняются от рождения до самой смерти. Отчего же тогда смелый мальчишка, возросши, становится трусливым чиновником, а отличник-тихоня, от которого не ждали ничего, кроме исполнительности, поражает вдруг независимостью мысли и гражданским мужеством?
- Было это заложено, - скажет ученый-психолог, - вот поглядите эту и эту графу… А перемены происходят из-за изменения психического состояния или изменения обстоятельств, от давления снаружи на такую-то и такую-то слабую черту или от поддержки обстоятельствами такой-то сильной… - И опять покажет соответствующую графу. То есть я понимаю так: есть клавиатура, сложная клавиатура данного человеческого характера. Она неизменна. А уж что сыграет на ней жизнь…
Виталий окончил лесной техникум в тот день, когда Лида Счастьева вернулась из Москвы, сдав последний институтский экзамен.
…Теперь это стало событием двадцатилетней давности. Но каждое событие значимо (это ясно и без психологов), а какое-то из них и решающе. Итак - Крапивин двадцать лет назад. Молоденький лесовод Виталий и Лида Счастьева, окончившая педвуз.
Лида похудела, стала совсем девчонистой, - было даже неясно, станут ли ее слушать.
Они с Виталием столкнулись в дверях школы.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, Виталий.
Польстило, что его запомнили. Он не знал, что мы помним тех, кому сделали добро, много больше, чем тех, кто нам его сделал.
Он, смущенный, выбежал на улицу и пошел псевдолегкой походкой, какой двигаются люди, полагая, что на них смотрят. Но на него не смотрели, он в этом убедился, оглянувшись: дверь школы была закрыта.
Тогда он вернулся. Поднялся на второй этаж, к учительской. Директор Пал Палыч звучал за закрытой дверью:
- Ну и отлично! Горжусь, горжусь, девочка. С таким аттестатом и в аспирантуру не грех, а? Но я рад, что к нам.
Лида тоже что-то говорила, но тихо. Виталию было жаль, что он уже не школьник; он здорово знал историю, не по-школьному. А она - историк. Он бы отвечал ей - ух, как!
Как всегда беззвучно, подошел Юрка, положил руку ему на плечо:
- Слыхал новость? Лида Счастьева в школу пришла.
Виталий кивнул на учительскую. Юрка понял, поднял короткие широкие брови: так, так…
Голоса приблизились к двери, Виталий шагнул за угол, к химическому кабинету. А Юрка остался.
- Здравствуйте.
- Ты чего, Буров? - спросил Пал Палыч.
- Я - узнать, когда выпускной вечер.
- А, да, Лидочка, в субботу непременно приходите на выпускной. В субботу, Юра, в семь часов.
- Спасибо.
Потом Виталий глядел в окно на две удаляющиеся точки. Он не хотел бы идти с ней вот так. Потому что неизвестно, о чем говорить.
Выпускной вечер удался. Было не только весело, но и тепло. И грустно. Ну, в общем, как должно быть и как бывает не всегда.
Нал Палыч говорил коротко и искрение:
- У вас много чего еще будет в жизни. А детства не будет. Школы не будет. Теперь придете к нам уже в другом качестве, с дочками и сынками - первоклассниками. Милости просим, милости просим!
Девочки хлюпали, мальчики смущались: какие там дочки и сынки?!
Лида стояла среди учителей, - пожилые женщины то и дело обнимали ее, что-то шептали, обнажая желтые зубы, и Виталий вдруг подумал: не съели бы.
Когда начались танцы, сразу ее пригласил Юрка. Круг танцующих распался. Она смутилась, повела плечом, но продолжала танец. Виталий был уверен - остановится. Нет, продолжала. У неё были теперь длинные волосы, очень яркие глаза, случайная худоба (отощала просто!), а ноги, четко вышагивающие фокстрот, были крепкими, не худыми, создавали ощущение уверенного стояния на земле. Слитые челюсти, широковатые скулы. И во всех движениях лица и тела - странное сочетание порывистости и ровности, прочности (что перетянет?!).
Постепенно включились и другие пары. Она танцевала не лучше всех.
Потом Юрка снова пригласил ее, и опять, и опять. Если она отказывалась, он стоял возле. Виталий не танцевал, потому что не хотелось. Что-то томило, требовало выхода.
Только когда подошла Лида и сказала:
- Потанцуйте со мной, - он пошел.
Виталий знал, что она подошла из-за Юрки (не спасаться же ей от него возле директора!).
Начали танец. Лида сказала чуть насмешливо:
- Пал Палыч моих будущих учениц - девятиклассниц - прогнал: слишком модно причесались. "Или развейте, говорит, свои кудельки, или домой". Они ушли.
- Ну и молодцы, - ответил Виталий, не очень умело ведя ее в танце.
- Вы за гордость? - спросила Лида.
- Я против… вот этого… вмешательства.
Виталий сам удивлялся, что говорит почти не запинаясь, как только с мамой и с Юркой мог. А память подкидывала новое, а возбуждение давало слова:
- В начале девятнадцатого века старики москвичи были возмущены "парижской модой" носить очки. На гулянье в Сокольниках кто-то привел молодую лошадь, на которой были огромные жестяные очки. И на переносице надпись: "А только 3-й год!" Обсмеяли моду! А кому она помешала?
Лида улыбнулась.
- Старикам очки были не нужны? Вот здоровущие-то!
- Просто они не читали! - догадался Виталий, и они рассмеялись оба. Потом спросил о Москве: - Вам не хотелось остаться там?
- Хм… Сама не знаю. Смешно, наверное, но я скучала по Крапивину.
- Родина, - откликнулся Виталий, поняв ее. - Знакомые места, кругом знакомые люди…
- А что? - победно улыбнулась Лида. - Здесь люди прямее. Независимее.
- Конечно! - подхватил Виталий, будто всю жизнь только и думал об этом. - Ведь здесь не было крепостного права и татарского ига тоже не было.
Виталий испытал некоторую неловкость, потому что высказал мысль не свою - отцову, переданную мамой. Но его речь явно понравилась - Лида кивнула утвердительно: да, мол, так. И заговорила о Москве - что Москва долго ощущала близость царского двора, который всегда нес произвол. Даже царь Алексей Михайлович Тишайший раздавал боярам тумаки и дергал их за бороды.
- А весь семнадцатый век? - возразил Виталий. - А смуты? А стрелецкий бунт? А потом раскол?
Перешли к протопопу Аввакуму…
Им казалось, что за их словами стоит серьезная мысль, а на самом деле они только выхвалялись знаниями, они оба в равной мере не созрели еще для мысли. Да и время не требовало зрелости-то.
- А вы заметили, - понизив голос и выводя Лиду из круга (кончился танец), сказал Виталий, - вы заметили: ведь протопоп Аввакум и главный враг его жизни патриарх Никон родились и долго жили в соседних селах - верстах в пятнадцати друг от друга! Это бывают такие совпадения! Люди редко встречаются зря! Вы обратили внимание, Лида, - встретишь кого-нибудь или узнаешь о чем-то и в тот же или ближний день снова столкнешься с тем же?!