Гордон служил в разведке, и этим все сказано. Большую часть войны он провел в штабе, время от времени совершая вылазки в самые вредные для здоровья места. Мы стали искать, что сходного случилось с нами за эти годы. Однажды Гордон сказал: "Я встретил парня, который видел тебя в Египте. Он сказал, что встретил тебя в гостинице в Луксоре. Ты и какой-то твой приятель в военной форме пригласили его выпить". Я ответила: "Думаю, это было в "Зимнем дворце"". - "А кто был тот приятель?" - "В то время в окрестностях Каира базировались две-три тысячи бойцов, - отвечала я, - попробуй угадать".
Ну конечно, это было в "Зимнем дворце". Сомневаюсь, что там были еще какие-то гостиницы. Мы с Томом приехали ночным поездом из Каира, причем все спальные места были раскуплены, и нам пришлось всю эту жаркую бегущую по рельсам ночь просидеть, прижавшись бедро к бедру, в одном купе с медсестрами, ехавшими из военного госпиталя в Гелиополисе, и католическим священником, который все пытался организовать партию в вист. Наконец они все заснули, и тут начался рассвет - прозрачная, яркая пустынная заря. Не спали только мы, и только мы видели, как холмы на том берегу Нила из розовых стали янтарными, а вода приобрела сапфировый оттенок. На склонившихся над водой деревьях сидели, нахохлившись, большие белые цапли и цапли поменьше, черный ибис застыл на песчаном откосе как изваяние.
Возделанная полоска земли между рекой и пустыней шириной примерно с милю, ярко зеленела клевером или сочным высоким сахарным тростником, в ней копошилась жизнь - босоногие феллахи с зажатыми между бедер полами галабий, крошечные дети в ярких платьицах - алых, малиново и лимонно-желтых, вереницы верблюдов, ослов и буйвола. И все вокруг слегка колыхалось - зеленовато-серые пушистые пальмы с искривленными, похожими на змеиную кожу стволами вздымались и опадали с дуновениями легкого пустынного ветра. Мы сидели, держась за руки, и смотрели в окно - это было все равно что вместе смотреть на картину - возможно, на одно из тех насыщенных деталями полотен Брейгеля, где каждый занят своим делом: собака задрала лапу, кот дремлет на солнышке, дитя играет, - одна из тех картин, которые кажутся нам застывшими мгновениями прошлого, Я сказала, что никто никогда не замечает эти места. Не видит их такими, какие они есть. Для нас это всего лишь декорации. "Это красивая страна, - сказала я, - а мы этого не видим".
И он ответил: "Мы всегда будем это видеть".
Мы добрались до Луксора, кое-как отвязались от заполонивших платформу толмачей, а также торговцев скарабеями, ужас наводящими черными головами Рамзеса Второго, мухобойками и прочим скарбом, - и сняли комнату в "Зимнем дворце". Мы легли в постель и оставались там почти до вечера. Мы лежали на кровати обнаженные, между полосками жалюзи пробивалось полуденное солнце; я никогда и не думала, что можно столько раз заниматься любовью. У него был пятидневный отпуск. Все началось с его голоса в телефонной трубке, когда он спросил, смогу ли я выбраться на продолжительный уик-энд. Он только что вернулся с фронта, и на следующей неделе вновь собирался туда. Ну, или туда, где к тому времени будет фронт - случайное скопление минных полей и военной техники посреди безразличной ко всему пустыни. Он однажды говорил мне, что эти военные действия больше напоминают бои на море, чем на суше, - из-за всех сложных маневров, то атак, то отступлений, когда можно полагаться только на самих себя и ни в коем случае не на окружающий мир. В нем не было ничего, что могло воспрепятствовать сражению - ни городов, ни деревень, ни людей, - и ничего осязаемого, что можно было бы удерживать или завоевывать. Сражаться приходилось за едва различимый каменистый холмик, за координату на карте. Там, в пустыне, внезапно очутилось несколько сотен или тысяч вооруженных мужчин, но она по-прежнему оставалась пустыней. Он рассказывал о ней так, словно пустыня была доской для настольной игры, где фишки соперников переходили с квадрата на квадрат. Я использовала этот образ в своем материале и получила из Лондона лестный отзыв. Я сказала ему, что мне следовало бы открыть ему кредит, и он ответил, что это подождет до конца войны.
Наконец в наступающих сумерках мы встали, оделись и спустились на террасу, обращенную к Нилу. Может быть, тогда-то я и разговаривала со знакомцем Гордона. Если это так, то сейчас его уже нет: от того вечера остались только длинный пологий желто-коричневый холм над Долиной царей да гаснущее в золотисто-розовой и бирюзовой дымке солнце. Да еще мягкие звуки вечернего Египта: позвякивают в бокалах кубики люда, шлепанцы официантов ступают по каменным плитам, негромкий гул голосов, смех - все это можно услышать в какой угодно вечер в любом другом месте - в спортивном или скаковом клубе Гезиры, в "Шепхерд-отеле". Но тот вечер, и следующий за ним, и следующий остаются вещью в себе, в закрытом уголке моей памяти. Я помню, что сидела на плетеном стуле, и что узор плетения отпечатался на моем теле сквозь легкую ткань платья; помню, что смотрела на реку, на белые опавшие паруса фелюг и закатное небо, в котором начинали мерцать особенные, яркие звезды пустыни. Я помню, какой ощущала себя тогда - богатой, счастливой, более живой, чем когда бы то ни было. Ощущение и место - вот что нам остается. Для тех моих воспоминаний не существует ни последовательности, ни хронологии: я не могу вспомнить, когда мы ездили в Карнак, к Колоссу, к гробницам - все это происходила словно бы в тумане. Время растворилось и застыло, словно на картине Брейгеля, словно рисунки на стенах гробниц, где летят, идут и плывут те же гуси, утки, коровы, рыбы, что по сей день населяют Нил и его окрестности.
- Фараон, - значительно повторяет гид, - вы смотреть, где фараон приносить жертва своим боги и богини. Вы смотреть священный анх. Вы смотреть жена фараона. Жена фараона - сестра фараона. Он вступать в брак со своя сестра.
Публика выказывает тень интереса. Жара стоит немилосердная, и дышать в гробнице почти нечем.
- Инцест, - произносит полковой священник, - похоже, в то время он был в порядке вещей.
Две девушки-телефонистки объявляют, что умрут, если пробудут здесь еще хотя бы минуту.
- В таком случае, Мустафа, нам надо поторопиться, не так ли? - спрашивает священник.
Маленькая процессия бредет по освещенному факелами сумрачному песчаному коридору.
Клаудия не торопится. Она смотрит на юношески стройную фигуру фараона и его изящную супругу с темными миндалевидными глазами и высокой грудью.
- Славная пара, - говорит Том
- Да.
Свет от факела Тома выхватывает упряжку буйволов, рабов, которые несут убитых газелей, утку, выпархивающую из камышей.
- Давай-ка еще посмотрим, - говорит Клаудия. Свет факела колеблется и скачет. - Она хорошенькая. А твоя сестра красива?
- Дженнифер? Господи, никогда об этом не думал. Да, наверное, - он засмеялся, но этот аспект меня не интересует.
Он обнимает ее за плечи.
- Пожалуйста, вы торопиться, - доносится из темного коридора голос их провожатого, дамы и господа, пожалуйста, торопиться.
Клаудия не отрывает взгляда от великолепной неуязвимой пары вечно молодой и неразлучной.
- О чем ты думаешь? - спрашивает он.
- Так… ни о чем.
Он обнимает ее за плечи, она чувствует жар его груди. Ее охватывает такая истома, что она вполне могла бы снять сейчас с себя всю одежду и лечь прямо в пыль. Он поворачивает ее к себе и целует, его язык находит ее рот.
Весь тот год, что я пробыла там, эта страна представлялась мне лишь фоном. Зной, пыль и запахи, обступившие меня, казались случайной декорацией к такому значительному делу, как война. Вы примиряетесь с неудобствами, препонами и опасностью и живете тем, что имеет наибольшее значение.
Британская армия наложила отпечаток своего присутствия на природу и социум: грузовики загромождали дороги складские помещения замусорили дельту Нила, на улицах и в кафе Каира зазвучала английская речь. Среди мечетей и восточных базаров, пирамид и крепостей слышался говор Ланкашира и Дорсета, Ист-Энда, Итона и Винчестера. Каир, этот многонациональный полиглот, вобрал в себя перемены и вроде бы даже не заметил их. В чем-то он обратил сложившиеся обстоятельства в свою пользу, в чем-то остался таким, каким был всегда. Богатые богатели, бедняки по-прежнему копались в речном иле, делали топливо из буйволового помета и попрошайничали на улицах.
Возможно, впервые я заметила это тогда, в Луксоре. По крайней мере, сегодня мне так кажется. Внезапно я увидела красоту этого мира, увидела напряженную, суматошную жизнь полей и деревень, воды и пыли, листвы и соломы, людей и животных. Я почувствовала осязаемую безмерность и неизменность пустыни - ветра, разрисовывающего пески, и сияющих миражей. В ней была нежность акварели - мягкие серо-зеленые тона, приглушенный синий, оттенки золотого и коричневого. В ней были красота и равнодушие: присмотревшись, вы начинали замечать язвочки вокруг рта у детей, мух, наползающих на незрячие глаза младенцев, иссеченную в кровь ослиную спину.
Я постигала все это через него и вместе с ним. Теперь он и это место для меня одно целое, в памяти слились его прикосновения и голос, картины и запахи.
Перед рассветом она лежит в постели и не спит. Рядом на столике - "лунный тигр". "Лунный тигр" - зеленая спираль, которая тлеет всю ночь, отгоняя комаров и осыпаясь серым пеплом. Его алый глаз - постоянный спутник горячей, пронизанной комариным звоном тьмы. Она лежит, ни о чем не думая, - она просто есть. Еще один дюйм "лунного тигра" плавно опускается на блюдце. Том двигает рукой.
- Ты не спишь? - шепчет Клаудия.
- Нет.
- Надо было сказать. Мы могли бы поговорить.
Он кладет руку на ее бедро:
- О чем?
- О том, на что вечно не хватает времени. Обо всем.
- Мы провели вместе около пятидесяти часов. С тех пор, как познакомились.
- Сорок два.
- Ты считала?
- Конечно.
Тишина.
- Я люблю тебя, - говорит он.
- Да, - говорит Клаудия. - Я тоже. В смысле, тоже тебя люблю. Давай разговаривать. Расскажи мне про все.
- Отлично. Что именно - все? Ты хочешь знать, как я отношусь к Олдосу Хаксли? Или к Лиге Наций? У нас наверняка найдется, о чем поспорить… я знаю, ты это любишь.
- Потом. Давай расскажем друг другу о себе, сейчас мне хочется только этого.
- Мне тоже.
Он берет ее руку. Они лежат рядом. Как фигуры в гробнице, приходит на ум Клаудии. "Лунный тигр" тлеет, источая легкий дым, за окном - жаркий черный бархат ночи, река и пустыня.
Том зажигает сигарету. Теперь в темноте светятся два красных глаза - "лунный тигр" и "Кэмел".
- Люди, когда они знакомятся так, как мы, всегда считают свой случай особенным. Одно и то же… что мы могли никогда не встретиться.
- Родственные души, - подхватывает Клаудия, - дети бури.
- Вот именно. Ведь как получается. Нас с тобой свел Гитлер. Ничего себе мысль.
- Обойдемся без таких мыслей. Поищем что-нибудь подостойнее. Жизнь. Судьба. В этом духе.
Некоторое время они лежат молча.
- Начни ты, - говорит Том, - я же почти ничего о тебе не знаю. Ты умеешь играть на пианино? А где научилась говорить по-французски? И почему у тебя на колене шрам?
- Нет, это скучно. Не хочу рассказывать. Хочу, чтоб ты со мной нянчился. Хочу лежать вот так, рядом с тобой, всю жизнь и слушать, как говоришь ты. И чтобы так заснуть. Расскажи мне какую-нибудь историю.
- Я не знаю никаких историй. Такой уж я, начисто лишен воображения. Разве что про себя самого.
- Вот и отлично.
- Ну, если ты хочешь… Это очень заурядная история. Родился неподалеку от Лондона, семья не богата, но и не бедствовала. Отец - директор школы, мать… Детство омрачали только тщательно скрываемый страх перед большими собаками и опека старшей сестры. Школьные годы отмечены неумением построить латинское предложение и несовместимостью с крикетной битой. Юность… что же, юность приобретает уже некоторый интерес, наш герой отчасти преодолевает апатию, эгоцентризм и интроверсию… начинает обращать хоть какое-то внимание на других людей и, натурально, выказывает слабооформленные идеалистические стремления изменить мир и тому подобное.
- Ox, - вздыхает Клаудия, - значит, ты из этих..
- Из этих. Ты осуждаешь?
- Ну что ты, конечно же нет. Продолжай. И что же ты делал?
- Ну, всякие обычные наивные вещи. Вступал в достойные организации. Участвовал в политических митингах. Читал книги. Говорил ночь напролет с друзьями, которых интересовало то же, что и меня.
- Наивные, говоришь? Что же тут наивного? Я бы сказала, что ты действовал как прагматик.
- Тс-с… это же моя история, я сам решаю, как ее рассказывать. Редакторы имеют право на примечания. Ну так вот… Приступ юношеской самоотверженности во имя общества оформился в должность репортера в одной северной провинциальной газете… ты бывала на северо-востоке в период Великой депрессии?
Клаудия пытается вспомнить.
- Если ты не отвечаешь сразу, значит, не была. Это невозможно забыть, поверь. Гемпшир так до сих пор и не оправился. Короче говоря, после увольнения, стоя в очереди за пособием по безработице, я решил, что единственная стоящая карьера - политика. В двадцать три года это казалось совершенно естественным, навести порядок в мире на счет раз не представляло труда - была бы возможность. Я погрузился в это дело с головой, у меня была и своя программа - образование, равные возможности, социальное благосостояние, перераспределение доходов.
- Ну и как? - спрашивает Клаудия. - Почему же…
- Не сработало? Потому что, как мы с тобой оба знаем, природа вещей не такова. Наш незадачливый герой оставил честолюбивые помыслы и огляделся вокруг в поисках чего-то нового. На то, чтобы повзрослеть и набраться немного - или много - ума, ушел год или два. На деле же он осознал, что является несведущей посредственностью, а для того, чтобы одержать верх над противниками, необходимы аргументы. Так что я решил рот держать закрытым, а глаза и уши - открытыми. Тетя оставила мне маленькое наследство, и я потратил его на билет до Америки. Погляжу на страну свободы, думал я. Поучусь чему-нибудь. Буду смотреть и слушать. Напишу статью-другую и подзаработаю. Так я и сделал. И вернулся еще старше и умнее.
- Ну-ка, ну-ка, - говорит Клаудия, - ты пропускаешь существенные перипетии сюжета.
- Я знаю. Нет на все это времени. Как-нибудь в другой раз. А пока только фабула. Америка. Средний Запад. Юг. Снова в поле зрения пороки общества, но отношение к ним уже более взвешенное. Журналистика. Трезвые, продуманные статьи. Некоторые имели успех.
- Тебе стоило заняться тем же, что делаю я, - говорит Клаудия. - Правда, почему ты не?..
- Не забегай вперед, пожалуйста. До этого мы еще не добрались. Нацисты тогда воспринимались как назойливый шум по другую сторону Ла-Манша. А наш герой начал получать удовольствие от роли путешественника.
- Перестань говорит "наш герой", - прерывает Клаудия, - прямо как в рассказах из детских журналов.
- До чего же ты начитанная девочка. Я-то надеялся, что ты не обратишь на это внимания. Как я уже сказал, мне понравилось путешествовать. Я писал о бедственном положении греческого крестьянства и крючкотворстве итальянских политиков, а когда этим не удавалось прокормиться, подряжался туристическим агентом Я тогда объехал большую часть Европы. Раз побывал в России. Начал подумывать об Африке - видишь, как мечты иногда сбываются? А между тем назойливый шум по другую сторону Ла-Манша становился все слышнее. И теперь уже определенно действовал на нервы.
- Да, - говорит Клаудия, - можно мне вставить слово?
- А я думал, ты хочешь, чтобы я рассказывал
- Так оно и есть. Но ты упустил кое-что интересное.
- Думаю, все что угодно может оказаться интересным… с той или иной точки зрения.
- Верно, - соглашается Клаудия. - Но твоему повествованию не хватает личностного отношения. Ты умалчиваешь о том, что чувствовал. И о том, - добавляет она небрежно, - был ли ты все это время один или с кем-то.
- Ага, - говорит он, - теперь я понял. Попробую исправиться. Объясню, почему так мало этого самого личностного отношения. Все это время наш герой… прости, все это время я носился с грандиозными идеями общественного переустройства, соответствия духу времени и так далее и тому подобное. Я старался мыслить абстрактно… сейчас я понимаю, что это была роскошь, которую я тогда мог себе позволить. Но позволь уверить тебя, - он скользнул рукой по ее обнаженному телу, - поверь, что с тех пор многое переменилось. Нельзя соответствовать времени… в том смысле, что ты никогда не знаешь, что именно пробудит в тебе личностное отношение. С меня довольно. Смотри-ка, начинает светать. Ты узнала все, что хотела? - Он поворачивается к ней.
- Не совсем, - говорит Клаудия, - ты не сказал…
- Один, - отвечает он. - До сих пор. Но теперь, я думаю, с этим покончено.
Он обводит пальцем овал ее лица. В занимающемся свете Клаудия видит его глаза, нос, губы.
- Это место в твоем рассказе нравится мне больше всего, - говорит она.
- Мне тоже. О, мне тоже.
Господи, думает Клаудия, Господи, ну может же быть все хорошо, ну пожалуйста, пусть все будет хорошо. "Лунный тигр" почти догорел, на месте зеленой спирали образовал серая - из пепла. Сквозь жалюзи пробивается солнце. Действительность вступает в свои права.
7
Я не могу писать о Египте в соответствии с хронологией. Что такое Древний Египет? Так называемый Древний Египет. В моей истории мира конкретной и изменчивой, словно узоры калейдоскопа, - Египту отведена роль благодушной и неуничтожимой силы, которая обрела бессмертие, разнеся по музеям земного шара свои резные надгробья, раскрашенный алебастр, папирусные свитки, гранитные плиты, золотые украшения, ляпис-лазурь, черепки и дощечки. Если исходить из актуальности, Египет - не прошлое, а настоящее. Образ Сфинкса знаком даже тем, кто слыхом, не слыхивал о династиях и фараонах; монументальность Карнака также близка людям, выросшим на архитектуре тридцатых.