После танцев я пошел её провожать. Было очень темно, но я не думал о том, как буду добираться домой, - до того мне было хорошо. Одна только мысль мучила меня: уместно ли будет поцеловать дорогую Валю на прощание? Не будет ли это неучтиво по отношению к ней? Так я переживал до самого её дома, хотя и не переставал поддерживать задушевный разговор. Когда она сказала: "Ну, до свиданья, Гена", - я всё-таки решился, обхватил ладонями её голову, притянул к себе и поцеловал в щеку. Она не обиделась, но сказала укоризненно, что делать этого совсем не следовало, так как мы слишком мало знакомы, чтобы позволить себе такие близкие отношения. На первый случай она меня прощает, потому что я человек приезжий и могу не знать здешних порядков.
Хотя происходящее между нами ещё не позволяет говорить о большом и глубоком чувстве с её стороны, тем не менее я думаю, что нахожусь на верном пути к осуществлению своей первой мечты. Ведь обратила же на меня Валя в конце концов внимание! А уж насчёт второй - послушать пение Хухри - я и не загадываю пока.
В конце концов, может же человек быть счастлив чем-нибудь одним.
К сему с приветом
Ваш друг
Тютиков Г. Ф.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Любезнейший, преданнейший мой друг!
Огромный привет Вам от меня и моего хозяина. Он узнал о нашей переписке, долго расспрашивал о Вас, и, видимо, по моим рассказам Вы ему понравились. Особенно то, что Вы большую часть своей жизни провели в лесу, возле природы. Он вообще к таким людям относится очень уважительно.
Но и я понемногу, кажется, приобретаю его уважение, хотя бы тем, с какими достойными людьми вожу дружбу. Он Вам тут насушил окуньков и хочет выслать - говорит, что очень хорошо к пиву. Но я его отговариваю, ибо считаю, что это пища слишком острая, а от пива полнеют. Я в последнее время вижусь с ним, к сожалению, не очень много, поэтому активного воздействия на его образ жизни оказать не могу. Посудите сами: рабочий день - до шести часов, потом гуляю с Валентиной. Хожу с ней в кино, на танцы, посещаю иные культурные мероприятия. Прихожу вечером поздно и сразу ложусь спать. Поэтому не исключена возможность того, что Вы как-нибудь всё-таки получите от него упомянутый подарок в плетёном коробе (их тут называют ещё пестерями).
Аким Павлович относится ко мне хорошо и внимательно, как и раньше; входит в мои нужды. Так, однажды, встретив меня в коридоре, спросил, не перейду ли я всё-таки на жительство в общежитие леспромхоза, и если да, то он сейчас же договорится насчет койко-места. Но я категорически отказался, что вызвало его заметное неудовольствие. В работу я вникаю и всё, что мне поручают, делаю старательно. И вот результат: недавно мне доверили составлять одну из глав квартального отчета. Это очень ответственная работа, сравнимая разве что с подведением баланса, и я надеюсь, что справился с ней вполне удовлетворительно.
Да, чуть не забыл. Недавно поднял пенсионные бумаги Лыкова Егора Дементьича, моего хозяина, и, сопоставив их с представленными гражданином Лыковым документами, а также произведя некоторые вычисления на арифмометре, обнаружил, что ему действительно следует осуществить перерасчёт пенсии с надбавкой 1 руб. 09 коп. в месяц, о чём уведомил упомянутого Лыкова Е. Д., вызвав его для этого в райсобес специальным письмом. Войдя в кабинет, он посмотрел на меня с нескрываемым уважением, а когда я, сообщив ему результаты вычислений, встал из-за стола, поздравил и крепко пожал руку, он почему-то рявкнул громогласно: "Служу трудовому народу!"
Вечером, когда я вернулся с работы, Дементьич сидел на лавочке и тихо пел, глядя на вечерний туман, павший в луга.
Увидав меня, он прослезился:
- Ох, Генко, Генко! Да ведь ты золотой! Ведь ты и знать не знаешь, что я тебе за твою золотую душу открою! Уж так, так уважил.
Ночью он разбудил меня. Я глянул на часы - было без четверти два. Хозяин держал керосиновую лампу, огонёк в ней трепетал, и избу наполняло невыносимое керосиновое зловоние.
- Чего, чего? - спросонья бормотал я.
Он поманил меня за собой.
Мы вышли на крыльцо. Дед спустился вниз и пошёл по траве туда, где виднелась фигура Андрюхи, а я, дрожа от холода, присел на ступеньку. Старик вернулся, взял меня за руку и сказал:
- Пойдём.
Я ответил отрицательно и попытался объяснить, что, во-первых, мне кажется странным его поведение, а во-вторых, завтра на работу, и надо выспаться. Но хозяин схватил меня за плечо и горячо зашептал:
- Не глупи, Генко. На всю жизнь красоты узнаешь. Главное - суть, суть надо понять. Рази ж я тебя туда допустил бы, ежли бы ты мне на сердце не пал? Ехай, ехай... - он начал подталкивать меня к Андрюхе.
- Удобно ли так? - спросил я, намекая на то, что находился в одних трусах.
- Да Хухре-то, матушке, какая разница! - махнул рукой Дементьич. - Ты садись на меринка-то, давай подсажу.
Но я, услыхав, какое путешествие мне предстоит, побежал в дом, где снял с гвоздика висящий в моей каморке небольшой магнитофон, подаренный мамашей в день выпуска из техникума. Разве мог я оставить этот долгожданный момент незапечатлённым средствами современной техники! Должна же моя любимая оценить вместе со мной необыкновенное пение, а также хоть в какой-то мере приобщиться к тайнам природы, как это делаю я.
Но на душе всё-таки было неспокойно, и, выйдя из дому, я сказал, тоскуя, что и не знаю, куда ехать, и управлять лошадью не умею, и потом - какой из Андрея конь, ему в обед сто лет будет, вот-вот сам свалится, не то что всадника нести.
- А ты погляди, погляди, - проговорил старик. - Только сторожись на болоте-то, смотри, а то шляется там невкоторый народец.
Мерин, заслышав нас, ударил в землю копытом, фыркнул и заржал. С трудом вскарабкался я на острый круп его и, охватив шею, задал вопрос:
- Теперь куда?
- Теперь езжай! - весело взвизгнул Дементьич. - Андрюха, пошёл - ну!
И мы с Андреем мирно затрюхали по пыльной тропке. После нескольких шагов я лёг на шею коня, чтобы не свалиться, и задремал, а когда сознание вернулось - то ли во сне, то ли наяву, - мы были уже в лугах.
Они начинались сразу за картофельными делянками - это была как бы граница, - когда за картофельными кустиками и низенькой чахлой травкой вдруг взмётывались высокие густые валы, в которых неминуемо должны были мы завязнуть. Но Андрей лишь слегка касался травяного покрова: распростёршись, он несся над ним всё быстрее и быстрее. Куда девалась дряхлость мерина, острые его лопатки, седая полувылезшая грива? Круп его налился; профиль морды, когда он оборачивался, был твёрд и резок. Тревога и нетерпение охватили меня. Конь давно перешёл на галоп, и я сидел на нём, не опасаясь свалиться - лишь слегка держался за гриву. Воздух рвался и полыхал сзади. Миновали первую гряду лугов, вторую, скакали уже долго, и давно должны были кончиться эти луга, потому что дальше начинался лес, но они всё не кончались, и мы скакали, скакали, скакали...
Рядом и впереди нас стали мелькать какие-то тени. Они проносились вперёд или отставали - но было ещё темно, и я не мог угадать их очертаний. Наконец Андрей перешёл на шаг - можно стало оглядеться. В огромной, распластанной между далёких, чуть угадывающихся лесов долине, в густой траве происходила неведомая жизнь: мелькали спины животных, подымались над травой их морды; раздавались крики, шипение и писк. Стаи птиц кружили над нашими головами. Стада уток пересекали дрожащий лунный диск и исчезали в зыбком пространстве. Я глянул в сторону и увидал трусящего впереди медведя - он бежал, смешно вскидывая зад. Он тоже порявкивал, и рявканье это, вплетаясь в остальные звуки, разносилось вместе с ними в сереющем воздухе. Что за страх, Олег Платонович, родился во мне тогда? - совсем, совсем не ужас - было в нём и нечто сладкое. Помню, такой же страх возник, когда я впервые летел на самолете. Нет, не подумайте, лететь было совсем не страшно, страшно было вот что. Самолет вёз меня небольшой, я сидел напротив дверцы, и стоило встать и приоткрыть её - и не было бы на земле человека счастливее меня: я ринулся бы один в пустое пространство, испытывая полет. Но чем бы я за это поплатился! Так же и тут. Рядом находилась жизнь, одно упоминание о которой холодит душу своими слепыми скрытыми силами и своей непознанностью. Конечно, учёные много работают в области познания биологической сущности, но есть ли черта, отделяющая явления познаваемые от тех, которые никогда не будут познаны? Да тем даже и прекрасней они, что тайна. Я думаю, что подчинение стихийного сознания зверя человеческим потребностям - дело не только неосуществимое, но и опасное. Я это ощутил, потому что стоило мне спрыгнуть с коня, и я был бы разорван, уничтожен. Но такая деталь: звери двигались по своим, как бы чётко определённым для каждого путям, и пути эти были очерчены той сферой жизни, какую нёс в себе каждый из них, поэтому только изредка рёв становился свирепым и кровь падала на траву. Андрей, видно, хорошо знал дорогу, умело избегал опасности, которой наполнено было всё кругом, - и я без особого беспокойства за наши жизни мог вбирать в себя фантастические картины бушевавшего вокруг мира. Бежавший по поляне медведь вдруг остановился и потёрся задом о выступающий из земли сухой пенёк. Тотчас с него соскользнуло длинное узорное тело и, обвившись вокруг задней лапы зверя, прильнуло одним концом к серой пятке. Зверь охнул, бросился бежать - но через несколько шагов ткнулся мордой в траву, будто уснул. Я ударил пятками в бок коня - он тревожно фыркнул, ускорил шаг и, настигнув отползавшую от медведя змею, с силой ударил по ней передним копытом. Хрустнула раздробленная голова, взвилось тело - и исчезло позади нас.
Тем временем быстро светало. Я снова задремал, ухватившись за шею коня, а очнулся от мягкого толчка - что-то ударило меня в бок. Открыл глаза и увидел, что лежу на вытоптанной животными тропочке, чуть поодаль стоит Андрей и, хрустя, жуёт траву. Встав на ноги, я огляделся. Там, сзади, за лугами, виден был городок, крыши его домов и огородов. Луга блестели, лоснились от росы, и не такими уж теперь они казались большими. И зверей не было видно в траве. "Приснилось, что ли?" - подумал я. Но лес-то, который я видел на скаку, - вот же он, рядом с нами! Я подошел к Андрею, погладил его по шелковистой шее и побрёл по тропочке впереди него. Ну и видик у меня был, я представляю: в дедовых сапогах, в плавках, с магнитофоном, висящим на шее. Не поздоровилось бы мне, если бы мамаша увидала меня в этот момент! Ведь она всегда требовала в одежде скромности и элегантности. Скромность явно была, а вот насчет элегантности - сильно сомневаюсь.
Мы вошли в лес и долго брели то чащей, то кустарником, то тихими лесными полянами, покуда не вышли к краю большого болота. Осока и камыш окружали его, а также росли на островках, высовывались из зелёной, покрытой ряской воды. Тропочка исчезла. Андрей обогнал меня и пошёл впереди. Скрипели деревья, булькала и пучилась вода, кричала кукушка в глубине леса. Сонно и глухо было в этом мире. Я присел на полусгнившее бревешко и опустил голову, прислушиваясь к вновь забродившей во мне тревоге. Андрей, чавкая копытами по воде, скрылся в кустарнике. "Зачем я здесь? - пришло вдруг мне в голову. - Что я здесь оставил? Чужой, один. Спал бы спокойно дома, а то завтра на работу, а я не высплюсь. А если Андрей убежит от меня, или заблудится на обратном пути? Как тогда выбраться отсюда? Ведь я совсем не знаю здешних лесных мест. Куда это, к какому болоту он меня занёс? И какое мне дело до жабы? Добро бы действительно что-нибудь, а то - жаба." Но хоть и думал так, всё равно сознавал, что не уйти мне с этого места: удержит сила, которая привела сюда, несмотря на мои сомнения. Я съёжился на бревешке и затих в ожидании. Сидел долго, весь продрог и хотел уже идти в кустарник за Андрюхой, как вдруг...
Всё началось с немыслимого, грохотом обрушившегося на меня гвалта - ни одного голоса нельзя было разобрать в нём. Птицы, снова появившиеся вверху, лягушки, насекомые - вся окрестная живность исходила криком. Внезапно возникнув, он внезапно и оборвался. А на его месте возник тоненький, нежнейшей чистоты звук. "Хухря!" - замер я.
Если рассудить здраво, ничего особенного в этом голосе, наверное, не было. Колокольчики можно и в городе послушать, а потом, бывают и более сладкогласные существа, канарейки, например, соловьи. Но мне тогда было не до этих рассуждений. А только запело и заплакало сердце мое от этого нехитрого звука. И если бы пела она здесь всю мою жизнь - всю жизнь так и просидел бы на этом бревешке. И не надо было бы ни есть, ни пить.
Я настроил магнитофон и включил его. Колокольчик то возносился всё выше и выше, то замирал, и тогда я думал: вот-вот зашевелятся камыш или осока, и выползет из них безобразная Хухря с обломком стрелы во рту. Только я-то не Иван-царевич.
Кто-то прошлёпал к бревешку и, шумно дыша, уселся рядом. Я поглядел - это был старый знакомец, водяной. В лад с переливами колокольчика у него дрожали плечи, раздувался толстый, похожий на сливу нос. Да и в нём самом вдруг отчетливо проявилось что-то жабье: старая такая, сморщенная жаба. Он заметил, что я обратил на него внимание, и воскликнул, будто опомнясь:
- О! Тебя и сюды занесло! Привет, привет!
- Не занесло, а сам пришёл, - обиделся я. - Выдумаете тоже - занесло!
- Сам, значит, пришёл. - Голосок у него стал елейный. - И за какими же, интересно, делами?
Чтобы завоевать расположение старого водяного, я стал объяснять ему, что хочу познать тайны природы, так как очень её люблю.
- Это правильно, - важно сказал он. - Люби, люби.
Он вскочил с бревешка, приставил ладонь к глазам и долго смотрел в сторону кустарника, где скрылся Андрюха. "Невкоторый народец", - вспомнил я слова Дементьича. Смысл этих слов надо было понимать так, что "невкоторого народца" следует опасаться, да и, насколько вы помните, у меня были для этого основания.
Однако водяной никакой враждебности ко мне не проявлял. Наоборот, раскинув руки и сладко улыбаясь, пошёл ко мне, что-то мурлыча и напевая. Но стоило чуть утратить бдительность, он моментально оказался сзади и вскочил мне на спину, крепко обхватив руками шею и сжав ногами бока.
- Ух ты! Ух ты! - завопил он. - А чего это мы крутимся-то, а? Верещим-то чего? Ан я сам природа и есть! Люби давай! Пошёл, но! Да не туда-а!
И снова, как тогда на озере, какая-то сила потянула меня к болоту. Я даже крикнуть не мог, только захрипел и упал на четвереньки вместе с водяным. Но он оседлал меня сверху и закричал:
- Давай, давай! Уж там наслушаесся! Машину притащил, шпиёна! Ты погоди-и! Но! Но!
Я снова упал, на этот раз на бок, лицо моё провалилось в тину, и только край глаза на мгновение выхватил вдруг заполнившую всё небо губастую морду коня с огромным карим зрачком.
Почувствовав свободу, я поднялся, шатаясь. Вдали по осоке улепётывал от Андрюхи водяной. Бежал он ходко, рубаха пузырилась на спине. На бегу он ругался, но как-то неуверенно, словно боялся, что Андрюха его всё-таки догонит. Дождавшись мерина, я вскарабкался на него, и мы поплелись обратно домой. С одной стороны, я находился под сильнейшим впечатлением от испытанных мной потрясений, с другой - переживал за то, что могу опоздать на работу. Ещё думал о том, что не зря тревожно было у меня на душе, когда я двинулся в это путешествие. Теперь вроде бы всё позади, а тревога осталась, не исчезла. Почему бы это? И что я сделал этому "невкоторому народцу", почему он так невзлюбил меня? Ведь сам-то я не испытываю ни к кому неприязни и хочу всем только добра!
Так мы двигались и двигались, не ощущая ни пройденного пути, ни времени, пока знакомый голос не окликнул:
- Э! Робяты! Ступайте давайте сюды!
Я поднял голову и обнаружил, что подъезжаю к мостику через речку, а на мостике сидит мой хозяин и удит рыбу. Он участливо закутал меня в свою фуфайку и пешком отправил домой.
Когда я уже отошел немного по тропочке, он крикнул вдогонку:
- Ну, как тебе? Поглянулось, нет?
Я остановился и кивнул головой. Отвечать мне не хотелось из-за навалившейся вдруг страшной усталости, но потом собрался с силами и сказал, что эту поездку я, наверно, запомню навсегда. Он радостно покивал. К разговору про Хухрю я не был готов - слишком сильно было ещё впечатление, а говорить о водяном почему-то не хотелось.
На работу я не опоздал - успел даже вздремнуть пару часов, потому что, когда я добрался до дома, было всего около шести. Проснувшись, услышал звон колокольчиков за окном и сразу вспомнил ночное происшествие. Вышел на крыльцо - это хозяйки гнали в стадо коров. В лугах за домом стлался туманен., в котором одиноко маячил Андрюха. Егор Дементьич сидел на завалинке и курил цигарку. Увидев меня, он закашлялся и произнёс:
- Эх, погодка-то! Разгулялась, задери её лешак!
Вечером я, отправляясь на свидание с Валей, захватил с собой магнитофон. Мы сели на скамейку перед её домом, и я включил его, затаённо улыбаясь в ожидании впечатления. Но там только что-то шипело и щёлкало. Или намокла плёнка в росной траве, или механизм повредился во время моей схватки с проклятым водяным, - я чуть не заплакал от отчаяния, что сорвалась моя попытка приобщить Валю к сделанному мной открытию. Я даже не решился ей сказать, что там было записано, так как по выражению моего лица и голоса она бы поняла, как много потеряла и как мне невыразимо жаль её.
Настоящим уведомляю также, что леску за номером третьим, о которой Вы просили, удалось достать в здешнем культмаге через Олимпиаду Васильевну, и надеюсь, что Вы получите её в самое ближайшее время.
В чем остаюсь
с искренним уважением
Тютиков Геннадий Филиппович
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
Здравствуйте, уважаемый и преданный мой друг, Олег Платонович!
Тысячу раз извиняюсь и прошу прощения за столь долгое молчание. Ещё тысячу, ещё миллион раз! Только сегодня, получив Ваше письмо с вопросом, почему не отвечаю, понял, сколь дорого мне Ваше расположение и как нехорошо я поступил, испытывая его. Были, были причины - Вам одному поведаю их. Сижу над бумагой и вспоминаю, а сердце то взмоет высоко, то покатится вниз под горку, как камень. Кстати, и болезнь моя явилась одною из причин молчания. Болел я долго, неистово, кричал в бреду; старик сидел у моей постели сутками - теперь сам слёг. Врач дала бюллетень, записав: "Фолликулярная ангина", но я-то знаю, что дело тут не в простуде, совсем не в ней... Приведу удивительно подходящий к этому случаю отрывок из письма горячо любимого мною классика русской литературы Гоголя Николая Васильевича: "Теперь я пишу Вам, потому что здоров благодаря чудной силе Бога, воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать. Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни!" Бог тут, конечно, ни при чём. А насчет чудного - судите сами. Да судите, вместе с тем, заодно уж, легко ли даётся оно человеку!
Ни одно из последних моих писем не обходилось без рассказа о чувствах к девушке; работающей в столовой на раздаче, по имени Валентина. И какова же была моя радость, когда она наконец обратила на меня внимание! Это я тоже уже описывал.