Зарите
На следующий день под вечер донья Эухения родила. Все было довольно быстро, хотя она не помогала до самого последнего момента. Доктор находился рядом - сидел на стуле и смотрел на нее, ведь вытягивать из матерей младенцев - не мужское дело, - так он нам и сказал. Хозяин Вальморен думал, что врачебная лицензия с королевской печатью стоит больше опытности, и не хотел звать тетушку Розу - лучшую повитуху северной части острова: даже белые женщины прибегали к ее услугам, когда приходил их час рожать. Я держала свою хозяйку, обмахивала ее, молилась с ней по-испански, дала ей выпить чудодейственной святой воды, привезенной с Кубы. Доктор отчетливо слышал удары сердца ребенка, готового родиться, но донья Эухения отказывалась ему в этом помочь. Я объяснила ему, что моя хозяйка вот-вот родит зомби и что Барон Самди уже здесь - пришел, чтобы забрать его, а доктор стал смеяться, да так, что слезы из глаз. А этот белый уже несколько лет изучает вуду, знает, что Барон Самди - служитель и соратник Беде, лоа царства мертвых! Вот уж не знаю, что показалось ему таким смешным. "Какая странная мысль! Не вижу здесь никакого барона!" Барон не показывается тем, кто его не уважает. Вскоре доктор понял, что вопрос не был таким комичным, потому что донья Эухения была очень возбуждена. И он послал меня за тетушкой Розой. В гостиной я нашла хозяина, он сидел в кресле и дремал после нескольких рюмок коньяка, но он разрешил мне позвать крестную, и я помчалась за ней. Она уже ждала меня, полностью готовая: в своем белом ритуальном платье, с сумкой, ожерельями и асо. И, ни о чем меня не спрашивая, она направилась к большому дому, поднялась на галерею и прошла в дверь для рабов. Чтобы добраться до комнаты доньи Эухении, ей нужно было пройти через гостиную, и удары ее клюки по дощатому полу разбудили хозяина. "Осторожнее там, с мадам", - предупредил он ее своим гнусавым голосом, но она не обратила на него никакого внимания. Только шла дальше, на ощупь одолевая коридор, и добралась наконец до комнаты, где ей приходилось бывать довольно часто, оказывая помощь донье Эухении. На этот раз она была здесь не как лекарка, а как мамбо, и ей предстояло помериться силами с компаньоном Смерти.
Тетушка Роза с порога увидела Барона Самди, и ее охватила дрожь, но она не отступила. Она с почтением приветствовала его, потряхивая постукивающим косточками асо, и попросила у него позволения подойти к кровати. Лоа кладбищ и перекрестков, с белым лицом черепа и в черной шляпе, отошел, приглашая ее подойти к донье Эухении. Та билась с разинутым ртом, как рыба на суше, вся мокрая, с красными от ужаса глазами, борясь со своим телом, которое старалось вытолкнуть ребенка, а она сама изо всех сил зажималась, удерживая его. Тетушка Роза повесила ей на шею одно из своих ожерелий из семян и ракушек и произнесла несколько успокоительных слов, которые я повторила по-испански. Потом она обернулась к Барону.
Доктор Пармантье смотрел как зачарованный, хотя сам он видел только ту часть сцены, где была тетушка Роза, но я-то видела все. Моя крестная зажгла сигару и стала ею размахивать, наполняя воздух дымом, который затруднял дыхание, потому что окно здесь всегда было закрыто, чтоб не залетали комары. И тут же она нарисовала мелом круг вокруг кровати и принялась кружить в танце, отмечая асо все четыре угла комнаты. Когда же она закончила приветствовать духов, то принялась сооружать алтарь, доставая из сумки священные предметы, и возложила на него приношения - тафию и камешки, и наконец уселась в изножье кровати, готовая к переговорам с Бароном. Оба пустились в долгие торги на креольском, таком приглушенном и быстром, что я мало что поняла, хотя и слышала не раз произнесенное имя Серафимы. Они спорили, сердились, смеялись, она курила сигару и выдыхала дым, который он глотал целыми клубами. Это продолжалось долго, и доктор Пармантье начал терять терпение. Он попытался открыть окно, но, так как им уже очень долго не пользовались, рама не поддалась. Кашляя и плача от дыма, доктор пощупал пульс доньи Эухении, как будто бы не знал, что дети выходят снизу, очень далеко от запястья.
Наконец тетушка Роза и Барон пришли к согласию. Она подошла к двери и с глубоким почтением простилась с лоа, который покинул комнату, прыгая, как лягушка. После этого тетушка Роза объяснила хозяйке: то, что в ее животе, - не плоть для кладбища, а самый обычный ребенок, которого Барон Самди не заберет. Донья Эухения перестала сопротивляться и стала тужиться, приложив к этому делу все свое усердие и душевные силы, и вскоре струя желтоватой жидкости, смешанной с кровью, залила простыни. Когда показалась головка ребенка, крестная аккуратно обхватила ее и помогла выйти тельцу. Она протянула мне новорожденного и объявила матери, что это мальчик, но та даже не захотела на него взглянуть, отвернула голову к стене и в изнеможении закрыла глаза. Я прижала его к груди, держа крепко-крепко, потому что он весь был покрыт слизью - очень скользкий. У меня возникла полная уверенность в том, что мне придется любить этого ребенка, как будто бы он был мой собственный, и теперь, после стольких лет и такой любви, я знаю, что не ошиблась. И я заплакала.
Тетушка Роза подождала, пока хозяйка не вытолкнет из своего тела то, что там еще оставалось, и обмыла ее. Потом она выпила глоток тафии из поставленной на алтарь бутылки, сложила свои пожитки в сумку и вышла из комнаты, опираясь на палку. Доктор быстро записывал что-то в своей тетрадке, а я тем временем плакала и обмывала ребенка - он был легонький, как котенок. Я завернула его в одеяльце, которое я вязала вечерами на галерее, и понесла его отцу - чтобы он познакомился с сыном, но к тому времени у хозяина в теле было уже столько коньяка, что я не смогла его разбудить. В коридоре уже ждала рабыня с набухшими грудями, только что выкупанная и с бритой головой - от вшей. Она должна будет кормить своим молоком хозяйского сына в большом доме, ее же собственному ребенку достанется рисовая водичка в негритянской деревне. Ни одна белая женщина не кормит своих детей - так я тогда думала. Женщина уселась на корточках на пол, расстегнула блузку и взяла ребенка, который тут же присосался к груди. Я почувствовала, что кожа моя горит, а соски отвердели - мое тело было готово для этого ребенка.
В этот же час, в хижине тетушки Розы, умерла Серафима - одна, даже не заметив этого, потому что спала. Так это было.
Наложница
Его назвали Морисом. Отец ребенка до мозга костей был растроган этим нежданным подарком Небес, посланным ему, дабы противостоять одиночеству в старости и возродить честолюбивые планы. Сын продолжит династию Вальморенов. В тот день никто на плантации не работал: Вальморен объявил выходной, велел зажарить несколько туш животных и послал к тетушке Матильде троих помощников, чтобы всем хватило обжигающе острых кушаний из маиса и обширного набора пирогов и овощей. Он дал разрешение устроить календу на главном дворе, прямо напротив господского дома, и двор тут же наполнился шумной толпой. Рабы украсили себя тем немногим, что у них было - цветная тряпочка, ожерелье из ракушек, цветочек, - принесли свои барабаны и другие предметы, тут же ставшие инструментами, и вскоре уже звучала музыка, и народ плясал под насмешливыми взглядами Камбрея. Хозяин велел выставить две бочки дешевого рома - тафии, и каждый раб получил приличную порцию в свою тыкву - выпить за новорожденного. На галерее появилась Тете с завернутым в одеяло ребенком, отец взял из ее рук сверток и поднял над головой, показывая рабам сына. "Вот мой наследник! Его зовут Морис Вальморен, как моего отца!" - провозгласил он хриплым от волнения, потускневшим после вчерашней выпивки голосом. Его слова были встречены молчанием морской пучины. Испугался даже Камбрей. Этот невежественный белый совершил немыслимую ошибку, дав своему сыну имя покойного деда: тот, услышав свое имя, может выйти из могилы и умыкнуть внука, чтобы взять его с собой в царство мертвых. Вальморен решил, что молчание вызвано почтением, и распорядился второй раз обнести всех тафией и продолжить веселье. Тете забрала новорожденного и бегом покинула место действия, обильно орошая его личико слюной, чтобы отвести от него несчастье, накликанное неосторожностью отца.
На следующий день, когда дворовые убирали оставшийся после этого грандиозного карнавала мусор на главном дворе, а остальные рабы уже снова работали в тростниках, доктор Пармантье засобирался обратно в город: малютка Морис сосал грудь кормилицы, как теленок, а у Эухении не было никаких симптомов смертельно опасной брюшной лихорадки. Тете натерла ей груди снадобьем из жира и меда и перетянула их красной суконной тряпицей - метод, применяемый тетушкой Розой, чтобы молоко пропало еще до того, как начнет вытекать. На ночном столике Эухении выстроились в ряд пузырьки: со снотворными каплями, облатками от тоски и сиропами от страха, - ни одно из этих средств вылечить ее не могло, что признавал и сам доктор, но все вместе они облегчали ее существование.
Испанка стала тенью: кожа цвета золы и черты лица, искаженные даже не столько душевным расстройством, сколько чрезмерным употреблением опиумной настойки. Как объяснил Вальморену врач, Морис в утробе матери тоже пострадал от действия наркотика, потому-то и родился таким маленьким и слабым: наверняка он будет болезненным ребенком. Ему нужны воздух, солнце и хорошее питание. Доктор велел давать кормилице по три сырых яйца в день, чтобы молоко у нее стало пожирнее. "Теперь на твоем попечении и госпожа, и ребенок, Тете. И в лучших руках мне трудно их себе представить", - прибавил он.
Тулуз Вальморен щедро оплатил доктору его услуги и с сожалением распрощался, потому что по-настоящему ценил этого образованного и покладистого человека, в обществе и при участии которого долгими вечерами в Сен-Лазаре он наслаждался бесчисленными партиями в карты. Ему будет недоставать их бесед, особенно тех, в которых обнаруживались разногласия, потому что такие споры побуждали его упражняться в свое удовольствие в подзабытом уже искусстве аргументации. Сопровождать доктора на обратном пути в Ле-Кап Вальморен отрядил двух вооруженных надсмотрщиков.
Когда Пармантье уже паковал вещи - рабам это дело он не доверял, поскольку к своим вещам относился с особым педантизмом, - Тете осторожно постучалась в дверь его комнаты и едва слышно, тоненьким голоском спросила, не может ли она переговорить с ним по личному вопросу. Пармантье частенько приходилось общаться с Тете: он пользовался ее услугами толмача для общения с Эухенией, которая, казалось, начисто забыла французский, а также с рабами, особенно с тетушкой Розой. "Ты очень хорошая медсестра, Тете, но не обращайся с госпожой как с инвалидом, она должна сама справляться", - сказал он ей как-то раз, когда стал свидетелем того, как она с ложечки кормит хозяйку кашей, и узнал, что девушка высаживает госпожу на горшок, чтобы та не испачкалась, делая эти дела стоя, а потом подтирает ее. Тете четко отвечала на его вопросы на совершенно правильном французском, но никогда первой не заводила разговор и не смотрела ему в лицо, что ему самому давало возможность разглядывать ее в свое удовольствие. Ей, должно быть, было лет семнадцать, хотя тело ее было не девичьим, а женским. Вальморен рассказал доктору историю Тете во время одной из их совместных вылазок на охоту. И теперь он знал, что мать рабыни прибыла на остров уже беременной и была куплена одним офранцуженным, коннозаводчиком Ле-Капа. Женщина попыталась спровоцировать аборт, за что получила больше ударов плетью, чем вынесла бы в ее положении любая другая, но ребенок в ее чреве оказался упрямым и родился в положенное время и вполне здоровым. Едва мать смогла встать на ноги, она попыталась размозжить младенцу голову об пол, но дочку у нее вовремя отобрали. В течение нескольких недель о девочке заботилась другая рабыня - пока хозяин не принял решение оплатить младенцем проигрыш в карты французскому чиновнику по фамилии Паскаль, но мать об этом уже не узнала, бросившись в море с парапета. Вальморен сказал доктору, что покупал Тете в качестве горничной для жены, но получил гораздо больше, ведь из девушки получилась не только горничная, но еще и сиделка, и экономка сразу. По всей видимости, теперь ей предстояло стать еще и нянькой Мориса.
- Что тебе, Тете? - спросил у нее доктор, аккуратно складывая свои ценные инструменты из серебра и бронзы в лакированную шкатулку.
Она закрыла дверь и немногословно, без всякого выражения на лице рассказала ему, что чуть больше года назад родила сына, которого видела лишь одно мгновенье - сразу после его рождения. Пармантье показалось, что у нее дрогнул голос, но когда она заговорила вновь, поясняя, что ребенок родился как раз тогда, когда ее хозяйка отдыхала от жизни на плантации в одном из монастырей Кубы, он услышал тот же нейтральный тон, что и раньше.
- Хозяин запретил мне упоминать о ребенке. Донья Эухения ничего не знает, - закончила Тете.
- Месье Вальморен поступил правильно. Его супруге не удавалось родить ребенка, и она очень переживала, когда видела детей. Кто-нибудь еще знает о твоем сыне?
- Только тетушка Роза. Думаю, что догадывается об этом и главный надсмотрщик, но у него нет доказательств.
- Теперь, когда мадам родила собственного ребенка, положение изменилось. Наверняка твой господин захочет получить твоего ребенка назад, Тете. В конце концов, этот ребенок является его собственностью, не так ли? - проговорил Пармантье.
- Да, это его собственность. К тому же это его сын.
"Как же мне не пришла в голову такая очевидная вещь!" - подумал доктор. Он не замечал ни намека на близкие отношения между Вальмореном и рабыней, но ведь можно же было предположить, что, имея жену в таком состоянии, в котором находилась его супруга, мужчина будет искать утешения с любой другой доступной ему женщиной. Тете была очень привлекательна, в ней было что-то загадочное и сексуальное одновременно. Такие женщины, как она, - драгоценные камни, разглядеть которые среди булыжников может только тренированный глаз, подумал он; это плотно закрытые шкатулки, которые, чтобы оценить их тайны, любовнику следует открывать постепенно. Любой мужчина мог бы почувствовать себя счастливцем рядом с таким сокровищем, но доктор сомневался, что Вальморен сможет ее оценить. Он с грустью вспомнил свою Адель. Она тоже была природным алмазом. Подарила ему троих детей и многие годы совместной жизни - такой скромной, что ему никогда не приходилось в чем-либо оправдываться перед мелочным и корыстным обществом, в котором он осуществлял свою врачебную практику. Если бы стало известно, что у него есть цветная сожительница и дети, белые тотчас бы отвернулись от него. И напротив, самым естественным образом принимались слухи о том, что доктор - гомосексуалист и поэтому холостой, а также тот факт, что он частенько пропадал в кварталах офранцуженных, где сутенеры предлагают юношей на любой вкус. Из-за любви к Адели и детям доктор и не мог вернуться во Францию, в какое бы отчаяние ни впадал на этом острове. "Так, значит, у малютки Мориса есть брат… Да, моя профессия позволяет узнавать многое", - пробормотал сквозь зубы доктор. Вальморен отправил свою жену на Кубу вовсе не поправить здоровье, как объявил в свое время доктору, а для того, чтобы скрыть от супруги то, что творилось в ее собственном доме. Но к чему все эти ухищрения? Подобная ситуация была вполне обычной и всеми принятой, остров кишел бастардами-полукровками, да и среди рабов Сен-Лазара, как успел заметить доктор, бегала парочка маленьких мулатов. Единственным объяснением могло быть то, что Эухения не потерпела бы, что муж спит с Тете - ее единственным якорем в омуте безумия. Вальморен, должно быть, почувствовал, что это добило бы ее, но при этом его цинизма не хватало, чтобы признать, что жене его действительно лучше бы умереть. В конце концов, решил доктор, это не его ума дело. Вальморен, по-видимому, имел свои резоны, а докапываться до них не входит в его обязанности. Но ему очень захотелось узнать, продал ли Вальморен ребенка или всего лишь имел намерение держать его какое-то время в отдалении.
- И что же могу сделать я, Тете? - задал вопрос Пармантье.
- Пожалуйста, доктор, не могли бы вы спросить у месье Вальморена? Я должна знать, жив ли мой сын, продан ли он и кому…
- Мне нельзя спрашивать, это было бы проявлением невоспитанности. На твоем месте я бы больше о нем не думал.
- Да, доктор, - ответила она еле слышно.
- Не волнуйся, я уверен, что он в хороших руках, - прибавил Пармантье печально.
Тете вышла из комнаты и бесшумно закрыла дверь.
С рождением Мориса жизнь в доме переменилась. Если Эухения просыпалась спокойной, Тете одевала ее, выводила прогуляться по двору, а потом устраивала ее на галерее с Морисом в колыбели. Издалека Эухения казалась нормальной матерью, оберегавшей сон своего сына, если бы не москитные сетки, окружавшие обоих. Но эта иллюзия рассеивалась вблизи, стоило обратить внимание на отсутствующее выражение лица женщины. Через несколько недель после родов с ней случился очередной припадок, и она больше не желала выходить на свежий воздух, поскольку была совершенно уверена в том, что рабы подкарауливают ее, чтобы убить. Она целые дни проводила в своей комнате, переходя из опиумной заторможенности к горячечному бреду и обратно, столь далекая от реальности, что очень редко вспоминала о сыне. Она никогда не интересовалась, как его кормят, и никто ей не говорил, что Морис рос, присосавшись к груди африканки, иначе она немедленно решила бы, что молоко отравлено. Вальморен надеялся, что неумолимый материнский инстинкт сможет вернуть жене рассудок - как ветрянка, что проймет ее до костей и сердца, очистив изнутри. Но когда он увидел, что жена трясет Мориса как тряпичную куклу, пытаясь заставить его замолчать, и вот-вот сломает ребенку шею, он понял, что самую серьезную угрозу для малыша представляет его собственная мать. Он отобрал у нее сына и, не в силах сдержаться, отвесил ей такую пощечину, что она опрокинулась на спину. До тех пор он никогда не бил Эухению и сам удивился своей жестокости. Тете подняла с пола свою хозяйку, рыдавшую, не в силах понять, что случилось, уложила ее в постель и пошла приготовить настойку от нервов. Тулуз перехватил ее на полдороге и вложил ей в руки младенца:
- С этого дня заниматься моим сыном будешь ты. И очень дорого заплатишь, если с ним хоть что-нибудь случится! Не позволяй Эухении даже прикасаться к нему! - прорычал он.
- А что мне делать, если госпожа будет требовать дать ей ребенка? - спросила Тете, прижимая к себе тельце Мориса.
- Мне плевать, что ты будешь делать! Морис - мой единственный сын, и я не допущу, чтобы эта ненормальная причинила ему вред.