Больной каким-то ворчанием отослал рабыню, которая находилась подле него. По углам рта у него стекала слюна, но настоять на своем он мог. Когда Тете подошла ближе, чтобы расслышать, потому что не понимала, что он говорит, он схватил ее за руку и заставил сесть на край своей постели. Беззащитным стариком он не был - и все еще мог внушать страх. "Ты останешься здесь и будешь за мной ухаживать", - потребовал он. Эти слова были последними, которые ожидала услышать Тете, и ему пришлось повторить их. Пораженная, она поняла, что ее бывший хозяин не имеет ни малейшего понятия о том, как она его ненавидит; что он и не подозревает о том черном камне, который носит она в сердце с тех самых пор, как он изнасиловал ее одиннадцатилетней девчонкой; что он не знает за собой вины и не чувствует угрызений совести… Осознав это, она подумала, что, быть может, разум белых даже не способен задержаться на тех страданиях, что они причиняют другим людям. Злопамятство угнетало только ее - его оно даже не коснулось. Вальморен, чье вновь обретенное ясновидение не позволяло ему проникнуть в те чувства, что он вызвал в Тете, добавил, что она ухаживала за Эухенией, многому научилась у тетушки Розы и что, по мнению Пармантье, не было медсестры лучше ее. Его слова были встречены молчанием - таким долгим, что Вальморен в конце концов понял, что он уже не имеет права приказывать этой женщине, и он сменил тон. "Я заплачу тебе, сколько будет нужно. Нет. Столько, сколько ты попросишь. Сделай это во имя всего того, что мы вместе пережили, и во имя наших детей", - проговорил он среди слюней и соплей.
Она вспомнила обычный совет отца Антуана и заглянула поглубже в свое сердце, но не смогла обнаружить там ни искорки великодушия. Хотела объяснить Вальморену, что как раз по этим самым причинам и не может помочь ему: из-за того, что они пережили вместе, из-за своих страданий рабыни и из-за детей. Первого он отобрал у нее при рождении, а вторую уничтожит прямо сейчас, случись Тете отвернуться. Но ничего этого произнести она не смогла. "Не могу, простите меня, месье" - это было то единственное, что она сказала ему. Она поднялась, покачиваясь от ударов своего сердца, и, прежде чем выйти, оставила на постели Вальморена бесполезный груз своей ненависти, потому что больше не желала влачить ее за собой. И молча ушла из этого дома через дверь для прислуги.
Долгое лето
Розетте не удалось соединиться с Морисом так быстро, как оба они планировали, потому что зима выдалась на севере очень суровой и путешествие оказалось невозможным. Весна застряла где-то на других широтах, и холода в Бостоне стояли до конца апреля. А к тому времени она уже не могла взойти на борт корабля. Живот еще не был заметен, но окружающие ее женщины догадались о ее состоянии, потому что красота Розетты казалась сверхъестественной. Она была румяной, с блестящими, как стекло, волосами, взгляд - глубокий и нежный - струился теплом и светом. По словам Лулы, это было нормально: в теле беременной женщины больше крови. "А откуда, вы думаете, берется кровь для младенца?" - говорила Лула. Тете это объяснение казалось неопровержимым, потому что она видела немало родов и всегда изумлялась той щедрости, с которой матери отдавали свою кровь. Но в ней самой симптомы Розетты заметны не были. Живот и груди были тяжелые, как гири, на лице появились темные пятна, на ногах надулись вены, и она не могла пройти больше двух кварталов на своих отекших ногах. Она не могла припомнить, чтобы чувствовала себя такой слабой и некрасивой во время двух предыдущих беременностей. И очень стеснялась, что находится в том же состоянии, что Розетта: ей почти одновременно предстояло стать матерью и бабушкой.
Однажды утром на Французском рынке Тете увидела нищего-калеку, который своей единственной рукой бил в два жестяных барабана. Ноги́ у него тоже не было. Она решила, что его, верно, отпустил хозяин, чтоб он сам зарабатывал себе на хлеб как мог, поскольку хозяину такой раб уже не приносит пользы. Калека был еще молод, улыбка его сверкала двумя рядами белых зубов и лукавством, которое ярко контрастировало с его жалким состоянием. Ритм жил в его душе, в его коже, в крови. Он играл и пел с такой радостью и бьющим через край энтузиазмом, что возле него собралась толпа. Женские бедра двигались сами собой в унисон с этими неудержимыми барабанами, а цветные дети подпевали хором словам, которые, очевидно, слышали уже не один раз; и пели сами, устраивая сражения на шпагах-палках. Вначале слова показались Тете непонятными, но вскоре она поняла, что это креол, язык плантаций Сан-Доминго, и смогла в уме перевести на французский припев: "Капитан Ла Либерте, / любимец Макандаля, / бился своей саблей, / чтобы спасти генерала". Колени у нее подогнулись, и она сползла на ящик с фруктами, с большим трудом поддерживая равновесие огромного живота, и так на ящике и дождалась, пока музыкант не закончил выступление и не собрал подаяние с публики. Она уже очень давно не говорила на креоле, выученном в Сен-Лазаре, но ей удалось поговорить с музыкантом. Мужчина прибыл с Гаити - из страны, которую он все еще называл Сан-Доминго; он рассказал ей, что руку потерял в дробилке для тростника, а ногу - под топором палача, потому что пытался бежать. Она попросила, чтобы он медленно повторил ей слова песни, чтобы лучше разобрать текст, и вот так она узнала, что Гамбо уже стал легендой. В песне говорилось, что он защищал Туссена-Лувертюра как лев, сражаясь с солдатами Наполеона, пока наконец не упал с таким множеством ран от пуль и штыков, что их нельзя было сосчитать. Но капитан, как и Макандаль, не умер: он встал, обернувшись волком, готовый вечно сражаться за свободу.
- Его многие видели, мадам. Говорят, что этот волк бродит вокруг Дессалина и других генералов, потому что они предали революцию и продают людей в рабство.
Тете уже давно смирилась с возможностью того, что Гамбо погиб, и песня нищего только подтвердила для нее эту смерть. Этим вечером она отправилась в дом Адели повидать доктора Пармантье, единственного человека, с кем она могла разделить свое горе, и рассказала ему о том, что слышала на рынке.
- Я слышал эту песню, Тете. Ее поют бонапартисты, когда напиваются в "Кафе эмигрантов", но они добавляют еще один куплет.
- Какой?
- Что-то о братской могиле, в которой гниют негры и свобода, и да здравствует Франция, да здравствует Наполеон.
- Но это же ужасно, доктор!
- Гамбо был героем при жизни и продолжает им быть после смерти, Тете. Пока ноют эту песню, он всегда будет оставаться образцом храбрости.
Захария ничего не знал о той боли, которую переживала его жена, потому что она позаботилась о том, чтобы ее скрыть. Тете как свою главную тайну хранила эту первую любовь, самую сильную в своей жизни. Она редко о ней упоминала, потому что не могла подарить Захарии такую же яркую страсть: их любовь была мирной и неспешной. Ничего не зная обо всем этом, Захария на все четыре стороны света распространял известие о своем будущем отцовстве. Он привык блистать и повелевать. Так он вел себя и в Ле-Капе, где он был рабом, и даже то, что за это его чуть не убили, раздробив ему лицо на плохо склеенные позже куски, не послужило ему уроком: он был все таким же транжирой и болтуном. Он бесплатно раздавал выпивку клиентам казино "У Флёр", чтобы они выпили за здоровье ребенка, которого ждет его Тете. Его компаньонка, Флёр Ирондель, была вынуждена его одернуть, потому что времена пришли неподходящие ни для того, чтобы швыряться деньгами, ни для того, чтобы плодить завистников. Ничто так не раздражает американцев, как негр-фанфарон.
Розетта снабжала всех свежими новостями от Мориса, которые приходили с опозданием в два или три месяца. Профессор Харрисон Кобб, выслушав все детали истории Мориса, предложил ему свое гостеприимство - поселиться в его доме, где он жил вместе с матерью, выжившей из ума старушкой, что ест цветы, и сестрой - бездетной вдовой, давно потерявшей мужа. Позже, когда профессор узнал, что Розетта беременна и должна родить в ноябре, он уже настоятельно попросил, чтобы Морис не искал другое жилье, а привез свою семью в его дом. Агата, его сестра, больше всех была воодушевлена этой идеей, ведь так Розетта сможет помогать ей в уходе за матерью, а присутствие в доме ребенка принесет радость им всем. Этот громадный дом, продуваемый сквозняками, с его пустующими комнатами, куда годами не ступает ничья нога, с их предками, взирающим с развешенных по стенам портретов, просто нуждается в том, чтобы в нем появилась влюбленная пара и ребенок, объявила она.
Морис понял, что Розетта не сможет приехать и летом, и смирился с тем, что разлука продлится больше года - пока не кончится зима и Розетта не оправится от родов, а ребенок не будет в силах вынести морское путешествие. Тем временем он подпитывал свою любовь морем писем, как делал это и раньше, и старался каждую свободную минуту посвящать своим занятиям. Харрисон Кобб взял его к себе секретарем и платил гораздо больше, чем полагалось за работу, которая состояла в классификации его бумаг и помощи в подготовке к занятиям. Это была не слишком тяжелая работа, и она позволяла Морису уделять время изучению законов и тому единственному делу, которое виделось Коббу значимым, - движению аболиционистов. Они вместе появлялись на публичных манифестациях, писали памфлеты, обходили редакции газет, торговые заведения и офисы, выступали с речами в церквах, клубах, театрах и университетах. Харрисон Кобб нашел в Морисе одновременно и сына, которого у него никогда не было, и такого товарища в борьбе, о котором он даже и не мечтал. Рядом с этим молодым человеком победа его идей казалась ему близкой - рукой подать. Его сестра Агата, как и все в семье Кобб, включая старушку-мать, которая ела цветы, тоже была аболиционисткой. И она считала дни, оставшиеся до того момента, когда они вместе отправятся встречать в порту Розетту с ребенком. Семья смешанной крови - лучшее, что только могло попасть им в руки, ведь это было само воплощение равенства, которое они проповедовали, самое весомое доказательство того, что расы должны и могут смешиваться и жить в мире. Какое впечатление произведет Морис, когда предстанет перед публикой со своей цветной супругой и младенцем, чтобы защищать идею эмансипации! Это будет красноречивее, чем миллион плакатов. Морису горячие речи его благодетелей казались несколько абсурдными, потому что в действительности он никогда не считал Розетту другой, не похожей на самого себя.
Лето 1806 года было очень длинным и принесло в Новый Орлеан эпидемию холеры и несколько пожаров. Тулуза Вальморена в сопровождении монахини, его сиделки, перевезли на плантацию, где собралась вся семья, спасаясь от страшной летней жары. Пармантье подтвердил, что состояние здоровья пациента стабильно и деревенский воздух, без сомнения, пойдет ему на пользу. Лекарства, которые Гортензия растворяла в его супе, потому что он отказывался их принимать, не улучшали его характера. Он сделался злобным, да таким, что сам себя не мог выносить. Все его раздражало - от натирающих кожу пеленок до невинного смеха дочерей в саду, но больше всего - Морис. Он прекрасно помнил каждый этап жизни своего сына. Вспоминал каждое слово из тех, которыми они обменялись в конце, и перебирал их тысячу раз, стараясь найти объяснение этому разрыву - столь болезненному и окончательному. Он думал, что Морис унаследовал сумасшествие семьи своей матери. По его венам текла разжиженная кровь Эухении Гарсиа дель Солар, а не сильная кровь Вальморенов. Он не узнавал в этом ребенке ни одной своей черты. Морис был в точности как его мать: те же зеленые глаза, та же склонность к фантазиям и стремление к саморазрушению.
Вопреки ожиданиям доктора Пармантье, на плантации пациент обрел не отдых, а лишнее беспокойство, поскольку здесь смог убедиться в той разрухе, о которой предупреждал его Санчо. Оуэн Мерфи со всей своей семьей уехал на север - занять ту землю, которую он с таким трудом приобрел после тридцати лет тяжелой, как у вьючного животного, работы. Его место по рекомендации отца Гортензии занял молодой управляющий. На следующий же день после приезда Вальморен решил искать другого, потому что этот человек не обладал опытом, чтобы управлять плантацией такого размера. Производство значительно снизилось, а поведение рабов казалось вызывающим. Было бы логично, если бы за эти проблемы взялся Санчо, но очевидным для Вальморена было и то, что его компаньон выполнял чисто декоративную роль. Это вынуждало его опереться на Гортензию, даже зная, что чем больше власти в ее руках, тем глубже он погружается в свое кресло паралитика.
Санчо втайне поставил перед собой задачу примирить Вальморена с Морисом. Он должен был сделать это, не возбуждая подозрений у Гортензии Гизо, у которой дела шли лучше, чем она сама ожидала, ведь теперь она контролировала и своего мужа, и его состояние. Он поддерживал контакты с племянником посредством очень коротких писем, потому что по-французски писал не очень хорошо, хотя по-испански делал это лучше, чем сам Гонгора, уверял он, хотя никто в его окружении и понятия не имел, кто такой этот господин. Морис отвечал ему, посвящая в детали своей жизни в Бостоне и осыпая благодарностями за помощь, которую тот оказывал его жене: Розетта писала ему, что частенько получает деньги от дяди. Морис рассказывал дяде и о тех черепашьих шагах, которыми двигалось вперед движение против рабства, и еще об одном предприятии, которое очень его интересовало, - экспедиции Льюиса и Кларка, отправленной президентом Джефферсоном исследовать земли по берегам реки Миссури. Задача экспедиции состояла в изучении индейских племен, а также флоры и фауны этого почти неизвестного белым района; кроме того, ставилась цель достичь по возможности побережья Тихого океана. Санчо стремления американцев занимать все больше и больше земель никак не трогали. "Кто много на себя берет, мало имеет", - думал он; но Морис был так сильно увлечен этим делом, что, если бы не Розетта, ребенок и аболиционизм, он бы, не раздумывая, отправился вслед за исследователями.
В тюрьме
Тете родила дочку в жарком месяце июне; роды принимали Адель и Розетта, которая хотела ближе познакомиться с тем, что ждало через несколько месяцев и ее, а Лула и Виолетта в это время прохаживались по улице, нервничая не меньше Захарии. Когда Тете взяла девочку в руки, она разрыдалась от счастья: ведь ей можно любить эту малышку, не опасаясь, что ее отнимут. Она была ее собственная. Ей придется оберегать девочку от болезней, несчастных случаев и других вполне естественных несчастий, как и всех других детей, но не от хозяина, который вправе распорядиться ею, как ему заблагорассудится.
Счастье отца было чрезмерным, а устроенные им празднества такими обильными, что Тете испугалась: они могли навлечь несчастья. На всякий случай она отнесла ребенка к жрице Саните Деде, которая взяла с матери пятнадцать долларов за защиту девочки посредством собственной слюны и крови петуха. Потом все отправились в церковь, чтобы отец Антуан окрестил малышку под именем ее крестной матери: Виолетта.
Остаток этого влажного и жаркого лета показался Розетте нескончаемым. По мере того как рос живот, ей все больше не хватало Мориса. Она жила вместе с матерью в домике, купленном Захарией, и была все время окружена женщинами, не оставлявшими ее ни на минуту, но чувствовала она себя уязвимой. Она всегда была сильной - и считала себя везучей, - но теперь стала боязливой, мучилась кошмарами и самыми ужасными предчувствиями. "Почему я не уехала с Морисом в феврале? А если с ним что-то не то? Если мы больше не увидимся? Нам не нужно было никогда расставаться!" - плакала она. "Не думай о плохом, Розетта, ведь мысли могут сбываться", - говорила ей Тете.
В сентябре некоторые семейства уже вернулись в город, и среди них и Гортензия с дочерьми. Вальморен остался на плантации, по той причине, что ему еще не удалось заменить управляющего и он был сыт по горло своей женой, как и она - им. Ему не хватало не только управляющего, он не мог рассчитывать и на общество шурина, который уехал в Испанию. Санчо получил известие, что может вступить во владение имеющими определенную ценность, хоть и заброшенными, землями семейства Гарсиа дель Солар. Это неожиданное наследство явилось для Санчо, скорее, лишней головной болью, но он очень хотел еще раз повидать свою страну, в которой не был уже тридцать два года.
Вальморен понемногу восстанавливался после удара благодаря стараниям своей сиделки-монахини - суровой немки, которая была совершенно невосприимчива к вспышкам ярости своего пациента и заставляла его каждый день делать хоть по нескольку шагов и упражнять пострадавшую руку, сжимая набитый шерстью мячик. Кроме того, она лечила его и от недержания, хотя принимаемые меры граничили с унижениями, поскольку были связаны с заменой мокрых пеленок. Тем временем Гортензия обосновалась со своей свитой нянек и другой прислуги в городском доме и вознамерилась наслаждаться наступающим сезоном светской жизни, будучи свободной от этого мужа, который висел на ней гирей. Возможно, ей и удастся устроить все так, чтобы он был жив, раз уж это необходимо, но находился на достаточном от нее удалении.
Прошла всего лишь неделя с тех пор, как семья вернулась в Новый Орлеан, когда Гортензия Гизо, не изменившая своей привычке переделывать шляпки, отправилась со своей сестрой Оливией на улицу Шартре купить ленты и перья, где и встретилась с Розеттой. В последние годы она пару раз видела девушку издалека, и ей не составило труда ее узнать. На Розетте было темное платье из тонкой шерсти и вязаная шаль на плечах, а волосы собраны в пучок, но скромность ее наряда ничуть не снижала горделивости ее облика. Для Гортензии красота этой девушки всегда была провокацией, и больше, чем когда бы то ни было, теперь, когда сама она утопала в жиру. Она знала, что Розетта не уехала с Морисом в Бостон, но никто ей не говорил, что она беременна. И Гортензия мгновенно ощутила сигнал тревоги: этот ребенок, особенно если это будет мальчик, мог стать угрозой ее спокойной жизни. Муж ее, такой слабохарактерный, использует этот предлог, чтобы примириться с Морисом, и все ему простит.