- Я заплакал. Правда, старик умрет естественной смертью. Не то, что тот студент… - Сдвинув по-девичьи плотнее колени, Урю нахмурил брови, взглянул на меня своими черными глазами и добавил: - Мне тоже захотелось вернуться к естественности, к природе, и вот я ушел из труппы и сейчас живу один… Это была уже другая труппа, не та, в которой я играл во время войны и был там актрисой. Та труппа после поражения распалась. Но знаете, приняв свой мужской облик, я все-таки продолжал играть женские роли…
С минуты на минуту к Урю должна была прийти его гостья, и я забеспокоился.
Расслабив тело, Урю сидел с опущенной головой. Теперь он также походил на цветок, но только поникший.
РАССКАЗЫ ВЕЛИЧИНОЙ C ЛАДОНЬ
(перевод С. Гутерман)
Случай с мертвым лицом
- Представляю, как вам не терпится взглянуть на бедняжку, - проговорила теща, торопливо провожая ого в комнату, где лежала его мертвая жена. - Вот посмотрите, что с ней сделала смерть, - сказала она и хотела откинуть белое покрывало с лица покойницы.
Но зять неожиданно остановил ее:
- Подождите минутку. Я бы хотел взглянуть на нее без посторонних. Нельзя ли мне побыть с ней одному?
Слова его произвели несколько странное впечатление на родственников, наполнивших комнату. Все молча вышли, задвинув за собой сёдзи.
Он отдернул белое покрывало.
Страдальческое выражение застыло на мертвом лице женщины. Высохшие щеки ввалились, и из полуоткрытого рта торчали пожелтевшие зубы. Верхние веки, тонкие и прозрачные как папиросная бумага, казались приклеенными к глазным яблокам. Набухшие жилы на лбу говорили о перенесенных муках.
Боясь пошевельнуться, муж долго сидел, вглядываясь в некрасивое и измученное лицо мертвой.
Потом он встал, приблизился к покойнице и дрожащими руками попытался сомкнуть ей челюсти. Но как только он отнял руки, покойница снова ощерилась. Он снова сжал ей рот, но губы опять медленно раздвинулись, обнажив уродливо торчащие вперед зубы. Так он проделал несколько раз, но все безуспешно. Тем не менее он заметил, что глубокие, горестные складки вокруг рта сделались мягче, нежнее.
Он почувствовал, что пальцы его стали горячими, будто все тепло его тела ушло в них, и принялся энергично растирать суровые морщины и набухшие жилы на ее лбу. Он делал это до тех пор, пока у него не запылали ладони.
Тогда он снова уселся рядом и стал смотреть на лицо покойницы, которое от тепла его рук сделалось каким-то новым - более спокойным, умиротворенным и добрым.
В это время в комнату вошли мать и младшая сестра жены.
- Вы, наверное, устали в дороге. Вам нужно пообедать и отдохнуть.
Но вдруг мать залилась слезами и прерывающимся голосом произнесла:
- Боже мой! Какая сила в человеческом духе! Бедной девочке так не хотелось умереть до вашего возвращения! И вот словно чудо совершилось. Стоило вам один только раз взглянуть на нее, и лицо ее стало таким спокойным, ласковым… А теперь хватит… Пусть бедняжка мирно спит.
Младшая сестра покойницы своими неизъяснимо прелестными, лучистыми глазами заглянула в его чуть сумасшедшие глаза и, рыдая, упала на колени.
Аригато
Осень в горах стояла в этом году чудесная, и хурма уродилась на славу.
Небольшая гавань у южной оконечности полуострова. Со второго этажа автобусной станции, рядом с которой примостилась лавчонка с дешевыми сластями, спускается шофер в желтом кителе с фиолетовым воротом. Снаружи стоит большой красный рейсовый автобус с фиолетовым флажком на радиаторе.
Переминаясь с ноги на ногу и держа в руке тощий пакетик - наверное, с какими-нибудь дешевыми карамельками, - возле станции стоит пожилая женщина. Рядом - молоденькая девушка.
Взглянув на аккуратно зашнурованные башмаки шофера и подняв затем лицо, женщина сказала:
- Значит, нынче ваша очередь вести машину, Аригато-сан? (Неизменно вежливый шофер по всякому поводу говорил "спасибо", и потому в округе его ласково прозвали Аригато-сан, то есть Господин Спасибо.) Это добрая примета. Раз вы нас повезете, может, и моей девчонке улыбнется счастье.
Шофер смотрел на девушку и молчал.
- Больше откладывать нельзя, - продолжала женщина. - Эдак ведь может без конца тянуться. К тому же скоро зима. А в холода жалко мне ее везти в такую даль. Раз все равно надо, так уж лучше, покуда стоит погода. Вот я и решила ехать сегодня.
Шофер молча кивнул и твердым солдатским шагом направился к автобусу.
- Садитесь, тетушка, на передние места. Здесь не так трясет, путь ведь не близкий.
Женщина ехала продавать дочь в публичный дом, находившийся в городке, который стоял в шестидесяти километрах отсюда и был связан железной дорогой с другими городами.
Горная дорога была тряская. Девушка сидела сразу за спиной шофера и видела одни лишь его освещенные послеполуденным солнцем прямые, широкие плечи, накренявшиеся то вправо, то влево на крутых поворотах. Его обтянутая желтым кителем спина казалась ей широкой, как мир. И казалось ей, что это он своими плечами раздвигает горы, высившиеся по обе стороны петлявшей дороги.
Им предстояло проехать через два высоких горных перевала. Автобус нагнал повозку. Кучер тотчас свернул к обочине.
- Аригато! - звонким, чистым голосом поблагодарил шофер, кивнув, точно дятел, головой.
Впереди показалась подвода с бревнами. Она тоже отъехала к краю дороги.
- Аригато! - снова прокричал шофер, поравнявшись с возчиком.
Затем посторонилась большая грузовая тележка с кладью.
- Аригато!
Потом рикша.
- Аригато!
Потом всадник.
- Аригато!
Если бы ему за пятнадцать минут пути попалось тридцать повозок, он бы и тридцать раз произнес свое "спасибо". Доведись ему проехать четыреста километров, он бы и тогда не нарушил этого правила вежливости. Оно было для него столь же простым и безыскусственным, как естественна прямизна ствола криптомерии.
Прошло уже более трех часов, как они выехали из гавани. Шофер зажег фары. Каждый раз, когда навстречу попадались телега или всадник, он тотчас гасил огни, кланялся и говорил: "Спасибо".
Возчики, кучера и всадники на всей шестидесятикилометровой трассе считали его лучшим и самым вежливым шофером.
Когда мать с дочерью вечером вылезли из автобуса на площади, где была автобусная станция, девушку всю трясло, ноги у нее подкашивались, голова кружилась.
- Погоди минуту, - бросила ей через плечо женщина и поспешила за шофером.
- Послушайте, - обратилась она к нему. - Моя девчонка говорит, что влюбилась в вас. Ничего удивительного! Ведь любая городская барышня проедет с вами тридцать-сорок километров и наверняка втюрится. Так чего же ожидать от бедной крестьянской девушки!.. Я вас очень прошу… В ноги поклонюсь… Ведь с завтрашнего дня она станет забавой для разных шалопаев и кобелей, которых она сроду и в глаза никогда не видела…
На следующий день ранним утром шофер вышел из жалкого, обшарпанного домика - Дома для приезжих, а попросту ночлежки - и твердой солдатской походкой направился через площадь. Позади быстро семенили мать и дочь. Большой красный рейсовый автобус с фиолетовым флажком ожидал пассажиров, прибывших с первым поездом.
Девушка первой влезла в автобус и, облизывая кончиком языка пересохшие губы, любовно поглаживала черное кожаное сидение водителя. Мать ежилась от утреннего холода.
- Ну что, повезем девчонку назад? - говорила она шоферу. - Она сегодня с утра стала реветь, да и вы меня разбранили. Не следовало бы мне быть такой сердобольной. Да уж ладно. Назад - так назад. Придется до весны потерпеть. Зимой-то, в холода, жалко будет везти. Пусть поживет дома, пока опять не начнутся теплые дни, а там уж, хочешь не хочешь, другого выхода нет.
Трое пассажиров, прибывших с первым поездом, сели вавтобус.
Шофер поправил подушку на водительском сидении. Девушка, севшая позади него, снова вперила взгляд в его плечи, казавшиеся ей теперь удивительно теплыми и родными. Осенний утренний ветерок обдувал ее лицо.
Автобус нагнал повозку. Она свернула к обочине.
- Аригато, - поблагодарил шофер. Потом он нагнал телегу с грузом.
- Аригато! Затем - всадника.
- Аригато!
Автобус возвращался в гавань у южной оконечности полуострова, и поля и горы вдоль шестидесятикилометровой дороги то и дело оглашались возгласами шофера:
- Аригато!
- Аригато!
- Аригато!
Осень в горах стояла в этом году чудесная, и хурма уродилась на славу.
Сердце
Она получила письмо от мужа, который не любил ее и бросил. Письмо пришло из далекого края через два года после его ухода.
Он писал: "Не позволяй ребенку играть мячиком. Удары его доносятся до меня и бьют меня по сердцу".
Она отобрала у девочки, которой шел девятый год, резиновый мячик.
От мужа снова пришло письмо. Из еще более далекого места.
"Пусть девочка, - писал он, - не ходит в школу в кожаных башмаках. Топот ее ног доносится до меня, и у меня такое чувство, будто топчут мое сердце".
Она дала дочке вместо кожаной обуви мягкие фетровые сандалии. Девочка плакала, и кончилось тем, что она перестала ходить в школу.
Через месяц после второго письма муж прислал еще одно. Почерк был неровный, неуверенный, старческий.
Он писал: "Не давай девочке есть из фарфоровой миски. Звон этой посуды доносится до меня и разрывает мне сердце".
И она стала кормить дочку, словно трехлетнего ребенка, деревянными палочками для еды. Опа вспомнила время, когда дочке было три года, а муж, веселый и довольный, был еще с ними.
Не спрашиваясь ее, девочка однажды подошла к шкафчику и достала свою миску. Мать поспешно выхватила у дочки фарфоровую миску и швырнула в садик. Миска ударилась о вымощенную камнем дорожку и разбилась вдребезги. Ей показалось, что это разорвалось сердце мужа. Нахмурив брови, она швырнула за дверь и свою миску; раздался такой же звук. А может, это сейчас разбилось его сердце? Она отшвырнула обеденный столик, и он тоже вылетел в сад. О, этот звук! Точно обезумев, она бросилась к бумажной раздвижной перегородке, начала стучать по ней кулаками и, прорвав ее тяжестью своего тела, повалилась на пол.
- Ма-а-ма! - с плачем подбежала к ней девочка. - Ма-а-ма… Ма-а-ма…
Она приподнялась и ударпла девочку по щеке.
- Ты слышишь, ты слышишь этот звук, паршивая девчонка?!
И снова муж прислал письмо. Оно было отправлено из нового и еще более далекого места.
Муж писал: "Вы не должны больше издавать ни звука. Вы не должны ни открывать, ни закрывать двери и сёдзи. Вы не должны заводить часы, чтобы не слышно было их тиканья. Вы не должны дышать…"
- "Вы но должны… вы не должны… вы не должны…" - шептала она, и слезы ручьем текли по ее лицу.
И в доме не стало больше слышно ни единого звука. Одним словом, мать и дочь умерли.
Но, как ни странно, на подушке рядом с лицом мертвой жены покоилось и лицо ее умершего мужа.
Молитва девственниц
- Видел?
- Видел.
- Видела?
- Видела.
Обмениваясь одинаковыми вопросами, встревоженные крестьяне с озабоченными лицами стекались с гор и нолей на шоссе.
Несомненно, было удивительно и даже загадочно уже одно то, что столько крестьян, работавших в разных местах на полях и в горах, в одну и ту же секунду, словно сговорившись, взглянули в одном и том же направлении. И все они одинаково содрогнулись от ужаса.
Деревня лежала в круглой низине. В самой середине ее возвышался холм. Его огибала горная речка. На холме было расположено сельское кладбище.
И вот жители деревни с разных ее концов одновременно увидели, как с кладбищенского холма, подобно какому-то белому привидению, вдруг скользнул и покатился вниз надгробный камень. Если бы это утверждали один или два человека, над ними наверняка посмеялись бы, сказав, что это им померещилось. Но трудно было поверить, чтобы одно и то же могло почудиться такой массе людей сразу.
Я присоединился к шумной толпе крестьян и пошел с ними осмотреть кладбище на холме.
Прежде всего мы тщательно обследовали подножие и склоны холма, но нигде могильного камня не обнаружили. Затем мы поднялись на самый холм и стали осматривать одну могилу за другой. Но все надгробные камни тихо и мирно покоились на своих местах. Жители деревни снова начали озабоченно переглядываться.
- Но ты ведь видел?
- Видел.
- А ты?
- И я видел.
- И я, и я, - повторяли все в один голос и, словно убегая с кладбища, стали торопливо спускаться с холма. Все пришли к единому мнению, что это было видение, предвещающее им какую-то беду. Не иначе как прогневался бог, злой дух, или кто-либо из покойников. Нужно молиться, чтобы умилостивить разгневанного мстительного духа. Нужно изгнать нечистую силу с кладбища.
Тогда собрали всех девственниц села, и перед заходом солнца шестнадцать или семнадцать молоденьких девушек в окружении группы крестьян отправились на холм. Я, разумеется, присоединился к ним.
В середине кладбища девушек поставили в ряд, и выступивший вперед седовласый старейшина деревни обратился к ним с такими словами:
- Непорочные девы! Смейтесь! Смейтесь, пока у вас не лопнут животы! Смейтесь, и своим смехом вы отведете проклятие, нависшее над нашим селом!
И, задавая тон как бы в роли запевалы, старик захохотал:
- Ха-ха-ха-ха!
Вслед за ним во всю мощь своих здоровых легких дружно захохотали девушки:
- Ха-ха-ха!
- Ха-ха-ха!
- Ха-ха-ха!
Сначала я был поражен этим необычайно громким смехом, но он тут же заразил и меня, и мой голос слился с общим хохотом, от которого сотрясалась долина.
- Ха-ха-ха… Ха-ха-ха-ха…
Кто-то из жителей деревни, собрав сухих листьев и веток, разжег на кладбище костер. С распущенными волосами, надрываясь от смеха, девушки кружили вокруг костра, огонь которого напоминал языки адского пламени, падали и катались по земле. Слезы, выступившие у них, когда они только начали смеяться, теперь высохли, и глаза загадочно блестели. Буря смеха нарастала, грозя перейти в настоящий ураган, способный, кажется, все смести с лица земли. Скаля белые, как у молодых зверят, зубы, девушки закружились в танце. Что-то дикое и странное было в этой необузданной пляске.
Смеявшиеся крестьяне теперь успокоились, лица их просветлели. Я вдруг перестал смеяться и опустился на колени перед одним из надгробных камней, освещенных пламенем костра.
"Господи, вот и я очистился от скверны!" - мысленно улыбнулся я.
Что до крестьян, то они, кажется, готовы были вместе с девушками хохотать до тех пор, пока на волнах смеха не взмоет ввысь сам холм.
- Ха-ха-ха-ха!
- Ха-ха-ха-ха!
- Ха-ха-ха-ха!
- Ха-ха-ха-ха-ха!
У одной из девушек выпал из волос гребень, на него наступили и растоптали. Еще у одной развязался оби, в нем запутались ноги других девушек, и плясуньи попадали наземь. Конец пояса попал в костер и загорелся.
Мужчина, который не смеется
Небо было густого зеленовато-голубого цвета и походило на великолепный фарфор сэто. Я лежал в постели и наблюдал за тем, как меняется утренняя окраска воды в реке.
У актера, снимавшегося в главной роли в нашем фильме, через десять дней начинались спектакли в театре, и поэтому уже в течение целой недели съемки шли и днем и ночью. Я присутствовал на съемках лишь как сценарист и особыми заботами не был обременен, но и у меня за эти бессонные ночи потрескались губы и от ослепительного света юпитеров ломило глаза. Этой ночью я тоже вернулся в гостиницу, когда в небе уже погасли звезды, и очень устал.
Но цвет неба, напоминающий чудесный зеленовато-голубой фарфор, как-то сразу освежил меня. Перед моим мысленным взором стали возникать прелестные виды, милые образы. Прежде всего мне представилась очаровательная улица Сидзё. Там, неподалеку от Большого моста, накануне днем я обедал в европейском ресторане "Хризантема". Из окна третьего этажа я любовался яркой зеленью деревьев на горе Хигаси. Подъем на гору начинается с середины улицы, и гора видна была как на ладони. Зрелище самое обычное, но меня, приехавшего из Токио, поразила первозданная свежесть молодой листвы. Затем мне вспомнились театральные маски, виденные в витрине одного антикварного магазина. Старинные смеющиеся маски.
- Черт возьми! Счастливая идея!
Обрадованный своей неожиданной творческой находкой, я тут же схватил бумагу и принялся быстро писать. Короче говоря, я переделал заключительную сцену своего сценария. Закончив текст, я приложил к нему записку на имя режиссера.
Последний эпизод картины я сделал в условно-фантастическом плане. В заключительных кадрах персонажи должны были появиться в добродушных смеющихся масках.
Повествование о мрачной действительности, послужившей сюжетом кинофильма, я никак не мог сдобрить светлой улыбкой и поэтому решил по крайней мере прикрыть удручающую реальность прекрасными улыбающимися масками в конце картины.
Взяв рукопись, я отправился в студию. В служебном помещении никого еще не было, лишь утренние газеты кипами лежали на столах.
На глаза мне попалась буфетчица, которая перед декорационной мастерской собирала деревянные стружки па растопку.
- Будьте добры, отнесите это и передайте режиссеру, как только он проснется, - сказал я, передавая ей вложенную в конверт рукопись.
В моем нынешнем сценарии действие происходило в психиатрической больнице. Ежедневно наблюдая в студии за съемкой сцен, изображавших жизнь несчастных безумцев, я приходил в отчаяние. Мне казалось, что, если я не сумею найти какого-нибудь светлого лучика во всей этой темной и страшной истории, фильм провалится. Я начинал думать, что неспособность найти happy end - свидетельство мрачности моего собственного характера. Поэтому я несказанно обрадовался, когда придумал эпизод с масками. Я сразу повеселел, представив себе блестящий комический финал, когда все до единого больные, находящиеся в психиатрической больнице, появятся в смеющихся масках.
Стеклянный купол студии стал приобретать зеленую окраску. Дневной свет постепенно размывал зеленовато-голубой цвет неба, напоминающий чудесный фарфор сэто. Со спокойной душой я вернулся в гостиницу и сладко заснул.
Человек, посланный купить маски, вернулся на студию около одиннадцати часов вечера.
- Я сегодня с утра объездил па машине все игрушечные магазины Киото, - рассказывал он, - но нигде ни одной приличной маски. Все вроде этой…
- А ну, покажите, пожалуйста, - попросил я и, когда он развернул пакет, разочарованно протянул: - Н-да… это, пожалуй, не подойдет…
- Я так и предполагал, - уныло закачал головой ездивший за масками реквизитор. - Мне все казалось, что где-то я видел нечто подходящее, и целый день шнырял по разным магазинам, но все без толку.