Нет уж. Кэтрин была его.
"Крест, который придется нести", - мелькнуло у него в голове, и эта мысль заставила его поморщиться, потому что дочь вовсе не была крестом, который ему придется нести, - она была ему даром Господним.
Он выпрямился в кресле и представил себя разговаривающим с молодой учительницей - как он станет ее серьезно слушать, сжимая ладонями собственные колени. Но оказалось, что манжеты его сорочки обтрепаны. Как же он мог этого не заметить? Разглядывая рукава более внимательно, он обнаружил, что эта сорочка просто уже старая, доношена до того момента, когда жена Тайлера забирала такую сорочку себе, обрезала рукава до середины и надевала с розовым балетным трико, оставлявшим ступни босыми.
"Это дает мне ощущение свободы", - говорила она. Но иногда она открывала входную дверь в этой одежде, и, когда он шутливо заметил ей, что это может поставить под угрозу его работу, если Мэрилин Данлоп, часто подъезжающая к их дому, застанет жену священника бегающей в обрезанных мужских рубашках и розовых танцевальных трико, да еще с Мэрилин станется кое-что приукрасить в своем докладе другим прихожанам, его жена ответила: "Скажи, Тайлер, есть хоть что-нибудь такое, что я могу решить самостоятельно?" Потому что ее ужасно беспокоило то, что стены старого фермерского дома принадлежат не ей - они принадлежат церкви, - что она не может перекрасить стены без позволения церкви, хотя такое позволение было им гарантировано, раз священник сказал, что краску он купит сам. "Мне хочется, чтобы здесь все было розовое!" - воскликнула его жена, широко раскинув руки в безудержной радости, и Тайлер, разумеется, ей так никогда и не передал слов своей сестры, Белл, как-то приехавшей к ним с визитом. "Господи, Тайлер, - сказала она, - вы живете в пузыре из розовой жвачки!"
(Как раз сейчас гостиная отсвечивала розовым сиянием, словно конфетная коробка, ее стены, блестя в ярком солнечном свете, словно одевали в розовое марево даже коридор, видный священнику из двери кабинета.)
Тайлер встал и прошел через коридор и розовую гостиную.
- Миссис Хэтч? - окликнул он.
Конни Хэтч заканчивала мыть посуду, оставшуюся после завтрака, и, вытирая полотенцем руки, повернулась к нему. Высокая женщина, она была такого роста, что теперь стояла почти лицом к лицу со священником. Поговаривали, что давным-давно какой-то индеец-агавам украдкой затесался в род Конни, и, вглядевшись в лицо этой женщины, вы могли бы с легкостью задать себе вопрос: а не правда ли это на самом деле? Ведь скулы у нее высокие и широкие, брови темные, хотя волосы светло-каштановые: она закалывала их так свободно, что некоторые пряди падали ей на лицо, прикрывая родимое пятно сбоку носа, красное, как малиновое варенье. А глаза у нее были зеленые и действительно очень красивые.
- Как вы думаете, что мне с этим делать? - Тайлер приподнял кисти рук.
В устах священника это был серьезный вопрос, и глаза его вглядывались в лицо экономки, ища ответной реакции. Возможно, именно это качество - среди многих других - помогало священнику сохранять такую популярность у его прихожан, вот такие минуты внезапной растерянности, глубочайшей неуверенности в себе. Проявляясь в человеке, который, казалось, всегда прекрасно владел собой, который переносил свои несчастья с видом мягкого, раздумчивого приятия, такие моменты открытого замешательства позволяли людям, особенно женщинам, но ни в коем случае не только женщинам, видеть в нем человека, неожиданно и удивительно ранимого, что заставляло прихожан, в промежутках между такими моментами, считать его еще большим стоиком.
- С чем? - спросила экономка. Она держала в руках посудное полотенце и рассматривала манжеты Тайлера. - Я думаю, рубашка износилась. - Темные брови Конни, в которых уже виднелось несколько седых волосков, приподнялись, чтобы выразить что-то вроде усталого сочувствия. - Такое случается. - И она закончила вытирать руки.
- Вы считаете, мне надо купить новую?
- Да, считаю. - Конни тыльной стороной руки оттолкнула прядь волос, выбившуюся из-за уха, потом сунула руку в карман свитера и отыскала заколку. - Господи, да купите сразу две.
Тайлер, почувствовавший облегчение от полученного задания сделать что-то конкретное, решил поехать в Холлиуэлл и сделать покупки там, чтобы ближе к Вест-Эннету не подвергнуться риску быть замеченным кем-то из прихожан: они - после воскресной проповеди - могли бы задаться вопросом: а не пал ли и он сам жертвой "Опасностей личного тщеславия"? Священник отыскал свой бумажник, ключи от машины и шляпу и, мурлыча себе под нос церковный гимн, пришедший вдруг на память: "Я буду верен, ведь есть те, кто мне верят…" - спустился по накренившимся ступеням крыльца.
Белка быстро простучала коготками по крыльцу, и ветер ударил веткой об оконную ставню. А внутри дома все было тихо, если не считать звука то открывавшейся, то закрывавшейся двери чулана, когда Конни Хэтч убирала в корзину банные полотенца, а потом брала швабру - мыть пол в гостиной. Задумайтесь на минутку о Конни. Ей исполнилось уже сорок шесть лет. Когда-то она надеялась, что у нее будут дети, но такого не случилось. Невозможность иметь детей, а также кое-какие происшествия, которые случились (тайны, тревожившие ее сон, часто из-за кошмарного появления двух пристально глядящих на нее глаз), - все это держало ее под панцирем глубоко запрятанного и постоянно нарастающего смятения, и, если бы кто-то вдруг зашел в гостиную священника и спросил: "Скажи, Конни, как прошла твоя жизнь?" - она, скорее всего, и не знала бы, что ответить. Ну все равно никто не собирался ее об этом спрашивать.
Но ей бывало трудно держать мысль. Ум ее был подобен плохо работающему каналу в телевизоре, который муж принес домой прошлой зимой, - там все куда-то мчалось и дергалось. Она забыла спросить священника, вернется ли он к ланчу, хотя он, вероятнее всего, не вернется, ведь до Холлиуэлла путь неблизкий; однако эта неопределенность, неизвестность - чего все-таки от нее ждут? - ее тревожила. (Хотя священник - человек, у которого было легче работать, чем у кого бы то ни было из ее прежних хозяев, этого никак нельзя было сказать о его жене.) Много лет тому назад Конни плохо успевала в школе, и никакое родимое пятно не могло бы так выделить ее среди других учениц, как красный ужас отметки "D" вверху ее контрольной работы, красных заметок на полях (одна учительница написала ей печатными буквами: "КОННИ МАРДЕН, РАБОТАЙ ГОЛОВОЙ!"). Конни ударила шваброй по короткой и толстой диванной ножке. Если священник вернется вовремя к ланчу, она разогреет ему томатный суп из банки и поставит тарелку соленых крекеров с маслом, ему это всегда очень нравится. Тут она приостановилась - снова подколоть волосы.
Знала ли Конни - возможно, и знала, - что она одна из тех женщин, каких, проходя мимо них в магазине, замечаешь, даже не желая того? В ее лице была какая-то мягкость, трогательная нерешительность, словно она много лет старалась быть веселой, но больше уже не пытается, однако остатки прежней веселой доброты все еще видны. Иначе говоря, черты ее еще не отвердели, а в этой округе было много женщин, черты которых успели отвердеть, женщин, лица которых в пожилом возрасте могли бы принадлежать мужчинам, но с Конни Хэтч такого случиться не могло.
Горожане все еще говорили порой: "А все-таки, до чего же хороши глаза у этой Конни Хэтч!" - хотя, по всей вероятности, беседа на этом и заканчивалась, ибо что же еще можно было в этот момент сказать о Конни? Она уже много лет была замужем за Адрианом Хэтчем, какое-то время работала на кухне в академии, а потом на "окружной ферме", как называли инвалидный дом округа, но ушла два года назад, чтобы ухаживать за свекровью. Все говорили, что Конни просто святая, что взяла на себя такое, потому что старой Эвелин Хэтч не становилось ни лучше ни хуже, она так и оставалась в большом старом доме Хэтчей, а Адриан с Конни продолжали жить в трейлере по соседству.
Несколько позже люди в городе пытались припомнить, что же они знали о Конни. Только немногие порой упоминали о том, как она была привязана к своему младшему брату Джерри и как она больше никогда уже не была такой, как прежде, после его гибели на войне в Корее. Некоторые женщины в Обществе взаимопомощи были такой переменой обеспокоены. Но Конни оставалась к этому равнодушной. Однако она не осталась равнодушной к тому, что вчера вечером Адриан не заступился за нее, когда Эвелин сказала: "Конни, ты даже не способна справиться со своей треклятой собакой. Только представь, если бы у тебя были дети!" Адриан стоял в дверях трейлера и не сказал ни слова.
Конни тряхнула швабру так яростно, что головка слетела с ручки, и ей пришлось спуститься с заднего крыльца и доставать ту из кучи опавших листьев и гравия, а яркие лучи солнца все это время били в стену конюшни.
Священник ехал окольными дорогами в Холлиуэлл, взыскуя Бога и надеясь избежать встречи с прихожанами. Он вел машину, опустив оконное стекло и положив локоть на край окна, низко наклоняя голову, чтобы взглянуть на дальние холмы или на облако, белое, как здоровый шлепок глазировки для пирога, или на боковую стену амбара, только что выкрашенную красной краской и ярко освещенную сегодняшним осенним солнцем; и он думал: "Я ведь, наверное, замечал это и раньше". Точно так же как он заметил это сейчас. Чувство некоего несоответствия стало чем-то, чего он страшился, из-за него он ехал очень медленно, а еще потому, что иногда им овладевала ужасная мысль, что он может сбить ребенка - хотя на дороге не было видно ни души - или что он может, сам того не желая, врезаться в дерево.
"Только не останавливайся, - думал он. - И устремляй взор твой к Господу". Который, конечно же, если вы любите псалмы так, как их любил Тайлер, смотрит прямо сейчас с небес и, видя всех сынов человеческих, учитывает все их дела. Но более всего Тайлер жаждал, чтобы к нему снова пришло То Чувство, когда каждый мимолетный отблеск света на низко склоненных ветвях плакучей ивы, каждое дыхание ветерка, наклоняющего траву к стволам выстроившихся рядком яблонь, каждый проливень желтых листьев гингко, ложащихся на землю с такой неприкрытой нежной лаской, наполняли священника глубоким и непререкаемым знанием, что Бог присутствует прямо здесь.
Однако Тайлер с осторожностью относился к простейшим путям и в самом деле боялся дешевой благодати. Он часто вспоминал замечание Пастера, что случай помогает лишь хорошо подготовленным умам, и надеялся, что на днях момент возвышенного понимания явится к нему как такой "случай" - в результате регулярной молитвы. В нем, словно темная пещера у него внутри, постоянно жил страх, что он может больше никогда не ощутить То Чувство. То, что такие моменты экзальтации, перехода в область потустороннего, скорее всего, были лишь производным юношеской - и, вероятно, даже не мужской - формы истерии, того вида, что, доведенная до крайней степени, могла породить католическую святую Терезу из Лизьё, которая умерла еще молодой девушкой и наивность которой превосходила наивность Тайлера на всю длину и ширину небес. Нет, в данный момент Тайлер стоял обеими ногами на земле и принимал это. Солнечные лучи бежали по красному капоту его старого "рамблера", а шины не очень ровно бежали по асфальту дороги. Он проехал мимо стада коров на лугу, мимо стенда с тыквами у придорожной фермы. На обратном пути надо будет купить тыкву для Кэтрин.
Мейн-стрит в Холлиуэлле открылась перед ним увитым плющом зданием почтамта, что стоял совсем недалеко от магазина мужской одежды со стоянкой для машин. Во всем надо видеть то, за что следует быть благодарным, и Тайлер въехал на стоянку, проверил, с ним ли бумажник, и вышел на солнце.
И - ох!
Ох, вот так-так!
На другой стороне улицы, ожидая, пока не зажжется зеленый огонек светофора - и вот он как раз сейчас зажегся, - Дорис Остин, со своей темной, туго заплетенной косой, уложенной на голове аккуратной корзинкой, бросает последний взгляд направо-налево, очень осторожная; в одной руке она держит сверток, в другой - коричневую сумочку и начинает переходить улицу: через какой-то миг она поднимет глаза и увидит преподобного Кэски, а ему ой как не хочется с нею встречаться. Он заходит в аптеку, ступая по резиновому коврику, застилающему порог, над дверью звенит колокольчик.
Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, сказал когда-то Гераклит, - как раз об этом и подумал Тайлер, стоя в аптеке, так как он часто испытывал ощущение, что его окружают бегучие речные воды, а Дорис Остин - веточка в небольшом водовороте у его ног, потому что эта женщина, та самая, что играет на церковном органе и дирижирует церковным хором, казалось, обладает способностью возникать повсюду и произносить на парковке у церкви или у мясного прилавка в продуктовом магазине: "Ну как вы, Тайлер? Держитесь?" - тихонько, таким это доверительным тоном. Что доводило священника до белого каления.
Тем не менее в прошлое воскресенье в вестибюле после службы, когда Дорис натягивала свитер, Тайлер сказал ей: "Вы играете важную роль в нашей общине, Дорис. Могу поспорить, что никто не относится к прекрасной музыке в нашей церкви равнодушно". Но конечно, прихожане, скорее всего, так к ней и относились. Вероятно, люди подсмеивались над Дорис, когда возвращались домой и усаживались за воскресную трапезу, так как этой женщине казалось необходимым обязательно петь соло в дни воскресного причастия, и буквально каждый раз это вызывало неловкость - неловко было не только видеть, но и слышать, как она поет. Кто-нибудь из хора садился за орган и брал несколько аккордов, а Дорис перевешивалась через балконные перила и раскачивалась из стороны в сторону. Тайлер сидел в алтаре в кресле, в полном облачении, прикрыв лицо рукой, с закрытыми глазами, якобы в благочестивых размышлениях, тогда как, по правде говоря, он избегал смотреть на безудержно хихикающих девочек-подростков в заднем ряду.
Однако на прошлой неделе, слушая оперные завывания, издаваемые Дорис, он вдруг осознал, что присутствует при проявлении некоего внутреннего отчаянного вопля. Это была хриплая мольба из глубин женской души, просящей о том, чтобы ее заметили: "Услышь, Господи, голос мой, которым я взываю; помилуй меня и внемли мне". Потому-то, встретив ее в вестибюле, он и сказал: "Вы играете важную роль в нашей общине, Дорис. Могу поспорить, что никто не относится к прекрасной музыке в нашей церкви равнодушно". Однако предвещающее слезы благодарности выражение лица Дорис, одергивающей свитер, так его встревожило, что он решил: пожалуй, благоразумнее будет не останавливаться, сказав ей этот комплимент, а продолжить свой путь. Тайлер любил говорить людям комплименты - и прежде, и теперь. Кто же из нас, в конце концов, не страшится, как когда-то Паскаль, того "пространства ничто… которому ничто обо мне не известно"? Кто же в Божьем мире, думал он, не радуется, услышав, что его присутствие в нем действительно имеет значение?
Но здесь действовало кое-что еще. Каждый вечер в детстве Тайлер слышал слова, которые повторял ему отец: "Всегда будь внимателен к другим, Тайлер. Всегда прежде всего подумай о другом человеке". (Кто мог бы предугадать эффект, произведенный такими словами?) И если это как-то смешивалось с его собственными стараниями не утратить веру в то, что и он сам имеет значение в этом мире, такое сопряжение вовсе не было предметом его размышлений. Он воспринимал сейчас лишь простые факты: в то время как его потребность расточать похвалы все возрастала, одновременно с нею также возрастала и его потребность избегать общения с людьми. Теперь он стоял, украдкой поглядывая на зубную пасту.
- Могу я помочь вам выбрать что-нибудь? - Женщина перегнулась к нему через прилавок с косметикой.
- Что ж, давайте посмотрим, - ответил ей преподобный Кэски. - Позвольте мне минутку подумать, зачем я зашел сюда.
- Такое со мной тоже случается, - с готовностью откликнулась женщина. Ее ногти были покрашены в цвет бледных раковин. - У меня в голове возникают какие-то мысли, а потом исчезают. - И она прищелкнула пальцами, совсем негромко.
- Да, я представляю себе, что вы имеете в виду, - сказал Тайлер, качая головой. - У меня память словно решето. Пепто-бисмол! Вот, пожалуйста. - И он поставил на прилавок флакон.
- Слушайте, а знаете, что я на днях сделала? - Женщина коснулась волос раскрытой ладонью, потом, даже не подумав извиниться, посмотрелась в зеркало у прилавка с косметикой. - Я заглянула в холодильник, думая: "Чего же я ищу?" И все стояла и стояла там - казалось, часы. А потом до меня дошло.
Священник обернулся как раз в тот момент, когда Дорис Остин вошла в дверь и колокольчик возвестил о ее приходе.
Тайлер произнес:
- А, привет, Дорис, - в то время, как женщина за прилавком говорила:
- Я искала утюг. - И без перерыва: - Чем я могу быть вам полезна?
- Утюг. - Из-за собственного замешательства Тайлеру показалось, что он смог разглядеть в глазах Дорис чувство стыда: ведь она намеренно последовала за ним в аптеку. - Как вы? - спросил он. - В этот прекрасный день? - Он обнял широкой ладонью флакон с пепто-бисмолом. - Она только что рассказывала мне, - продолжал он, кивнув в сторону женщины за прилавком, - как потратила буквально часы, ища утюг у себя в холодильнике.
- Я не говорила "буквально часы"! У вас все?
- Все, что надо. - Священник достал бумажник. - Не часы. Разумеется.
- Вы что, заболели? - спросила Дорис. - Неужели у вас завелся этот отвратительный кишечный микроб и бродит там, внутри?
- Ох, нет-нет, Дорис! Со мной все в порядке. Просто у Кэтрин позавчера вечером немножко разболелся животик. Ничего серьезного.
- Я не знаю, следует ли давать это средство ребенку, - заметила Дорис, и он осознал, что она старается быть полезной - полезным членом их общины, играющим важную роль.
- Сколько лет девочке? - спросила женщина за прилавком. Ногти-раковины коснулись его ладони - она отдавала ему сдачу.
- Кэтрин пять лет, - ответил священник.
- Арнольд, вы даете пепто-бисмол пятилетним детям? - окликнула женщина фармацевта.
Фармацевт отозвался из дальней части зала:
- Какие симптомы?
- Незначительные боли в животе. Время от времени. - Тайлера бросило в жар.
- Я думаю, она ест недостаточно, - высказалась Дорис. - Она маленькая худышка.
- Какой у нее вес? - поинтересовался фармацевт.
- Не знаю точно, - ответил Тайлер.
Собака его матери весила шестьдесят восемь фунтов. Все собравшиеся в аптеке смотрели на него.
- Можете давать ей это в небольших дозах, - посоветовал фармацевт. - Но если у нее бывают боли, лучше показать ее врачу.
- Разумеется. Спасибо вам. - Преподобный Кэски взял с прилавка белый бумажный пакетик с флаконом и направился к двери.
Дорис последовала за ним из аптеки; несомненно, это подтверждало, что, поскольку она ничего не купила, она последовала за ним и туда тоже. В его воображении мелькнул летучий образ Дорис, следующей за ним в магазин мужской одежды и высказывающей свое мнение по поводу мужских сорочек. На залитом солнцем тротуаре она сказала:
- Вы и сами немного похудели, Тайлер.