Когда Пола Остера спросили о том, кто, по его мнению, может быть назван идеальным рассказчиком, писатель ответил: "Это безвестные мужчины и женщины - творцы сказочных историй, которые мы по сей день рассказываем друг другу, это создатели "Тысячи и одной ночи" и европейских волшебных сказок. Я говорю обо всей традиции устного творчества, появившейся с того момента, когда человек научился говорить. Именно она является для меня неиссякаемым источником вдохновения". Все книги Пола Остера, к какому бы периоду они ни принадлежали, обладают одной яркой особенностью, которую можно назвать - волшебством рассказа. Именно рассказа, устного жанра - Остера можно читать вслух, можно читать на ночь вместо сказки. Его рассказчик (Остер всегда предпочитает повествование от первого лица) будет говорить о чем угодно - о быте, о волшебстве, о любви, - и даже банальное со стороны содержание не будет казаться плоским.
Пол Остер
Невидимый
I
В первый раз я пожал ему руку весной 1967 года. Я был тогда студентом второго курса, ничего-еще-не-знающий парень с книжным голодом и идеей (или заблуждением), что однажды смогу назвать себя поэтом, и, поскольку я читал поэзию, я был уже знаком с его фамилией из поэмы Данте - мертвец из последних строф двадцать восьмой песни Ада . Бертран де Борн, провансальский поэт двенадцатого столетия, держащий свою отрубленную голову за волосы и размахивающий ею во все стороны, будто лампой, - пожалуй, один из самых забавных персонажей в этом длиннющем каталоге галлюцинаций и пыток. Данте был верным защитником писаний де Борна, но, все-таки, приговорил его к вечному проклятию за то, что тот присоветовал Принцу Генри восстать против своего отца Короля Генри II, и тем де Борн превратил сына и отца в смертельных врагов. В наказание гениальный Данте разделил самого де Борна. Вопящее от боли тело в книге спрашивало флорентийца - возможна ли б́ольшая боль, чем та, которую оно испытывало…
Когда он представился Рудольфом Борном, мое внимание тут же обратилось к тому поэту. Родственники с Бертраном? спросил я.
А, ответил он, то бедное создание, потерявшее голову. Хорошо бы, но вряд ли. Не думаю. Нет де . Должен быть дворянин для этого, но, грустная правда, я кто угодно, только не дворянин.
Я не помню, почему я был там. Кто-то, скорее всего, попросил меня пойти туда, но кто это был, совершенно испарилось из моей памяти. Я даже не помню, где была эта вечеринка - в какой части города, в чьих апартаментах - и почему я вообще принял приглашение быть там, поскольку в то время я стеснялся большого скопления публики с его шумом болтовни, стыдясь того, что моя стеснительность внезапно станет видна всем незнакомым людям. Но той ночью, неожиданно для меня, я согласился и пошел с моим забытым знакомым туда, куда он повел меня.
Я помню лишь: в один момент я был один в углу комнаты.
Я курил сигарету и смотрел на людей, десятки молодых тел, набившихся в эту комнату, слушал беспорядочный рокот слов и смеха, удивляясь, каким образом я очутился здесь, и думал, что, пожалуй, это было время для моего ухода. Пепельница стояла на батарее слева от меня, и я повернулся к ней, чтобы потушить сигарету, и увидел направляющуюся ко мне задницу и, оберегающую ее, мужскую ладонь. Не замечая меня, они сели на батарею - мужчина и женщина, оба старше меня, без сомнения старше любого в этой комнате - ему было около тридцати пяти, она - лет на пять-семь моложе его.
Они были несочетаемой парой, мне показалось, Борн в мятом, местами испачканном пятнами белом костюме и в такой же мятой белой рубашке под пиджаком и женщина (чье имя оказалось Марго), одетая во все черное. Когда я поблагодарил его за придвинутую пепельницу, он быстро и вежливо кивнул мне головой и сказал Мое почтение с небольшим иностранным акцентом. Француз или немец, я не смог сразу определить, поскольку его английский был почти безукоризнен. Что же еще я увидел в те первые мгновения? Бледная кожа, непричесанные рыжеватые волосы (постриженные короче, чем обычно стриглись мужчины в то время), широкое, привлекательное лицо без особых примет (обычное лицо, такое, что затерялось бы в любой толпе) и спокойные коричневые глаза человека, не боящегося ничего. Не тонкий и не толстый, не высокий и не низкий, но с присутствием физической силы, скорее всего, из-за крепких рук. Что касается Марго, она сидела, не пошевелив ни единым мускулом, уставившись куда-то в пустоту, будто бы главной ее целью было - казаться скучающей. Очень привлекательная, на мой двадцатилетний взгляд, с ее черными волосами, черной водолазкой, черной мини-юбкой, черными высокими кожаными ботинками и черным тяжелым гримом вокруг зеленых глаз. Хотя и не красавица, но притягательна искусственной красотой стиля и манерой поведения женщины ее возраста.
Борн сказал, что он и Марго хотели уже уходить, но увидели меня, стоящего одиноко в углу комнаты, и потому, что я выглядел ужасно несчастливым, они решили подойти ко мне и подбодрить - так, на всякий случай, чтобы я не закончил эту ночь, перерезав свое горло. Я даже и не знал, что сказать ему в ответ на эти слова. То ли он хотел посмеяться надо мной, то ли он действительно хотел подбодрить печальную молодую душу? Слова, сами по себе, были веселыми и неопасными, но взгляд глаз Борна при этом был холоден и отстранен, и я не смог отделаться от чувства, что он испытывает меня, совершенно не понимая его причин для этого.
Я пожал плечами, слегка улыбнулся и сказал: Верите иль нет, а мне тут нравится.
Тогда он встал, пожал мою руку и назвал свое имя. После вопроса о Бертране де Борн, он представил меня Марго; улыбнувшись без слов, она продолжила свое занятие - разглядывать пустоту.
Судя по возрасту, сказал Борн, и судя по знанию давно забытых поэтов, я полагаю, что Вы студент? Изучаете литературу, без сомнения. Нью-Йоркский университет или Колумбийский?
Колумбийский.
Колумбийский, вздохнул он. Какое скучное место.
Вы там были?
Я преподаю с сентября на факультете Международных Отношений. Профессор по приглашению на один год. Хорошо, что сейчас апрель, и я вернусь в Париж уже через два месяца.
Так Вы француз?
По обстоятельствам, склонностям и паспорту. Но швейцарец, по рождению.
Французский швейцарец или немецкий? Я слышу оба языка в Вашей речи.
Борн прищелкнул языком и посмотрел мне в глаза. У Вас чувствительное ухо, он сказал. На самом деле, я и есть оба - гибридный продукт немецко-говорящей матери и франко-говорящего отца. Я вырос между двух языков.
Не будучи уверен, что ему сказать в ответ, я помолчал немного и задал совершенно невинный вопрос: А что Вы преподаете в нашем мрачном университете?
Бедствия.
Звучит, как наука обо всем?
Если поточнее, бедствия французского колониализма. Я преподаю курс потери Алжира и еще один курс потери Индокитая.
Веселая война нам досталась от вас в наследство.
Нельзя недооценивать важность войн. Они - чистейшее, самое живое проявление человеческой души.
Вы начинаете звучать, как тот безголовый поэт.
Да?
Похоже, Вы его не читали.
Ни строчки. Я только знаю о нем от Данте.
Де Борн был хороший поэт, даже, наверное, превосходный поэт - но очень проблемная личность. Он написал несколько очаровательных любовных поэм и трогательное посвящение на смерть Принца Генри, но его настоящей страстью в жизни была война. Он абсолютно наслаждался ею.
Вижу, сказал Борн мне с ироничной улыбкой. Началась охота на меня.
Я имею в виду, наслаждаться видом разбитых черепов, горящих и разрушенных замков, проткнутых пиками человеческих тел. Это слишком кроваво, поверьте, но де Борн даже и не моргнул, глядя на все это. Даже простая мысль о битве приводила его в отличное настроение.
Похоже, у Вас нет никакого интереса стать военным.
Нет. Я скорее пойду в тюрьму, чем во Вьетнам.
И, предполагая избежать и тюрьму и армию, у Вас есть план?
Нет. Просто продолжать заниматься тем, что я делаю, и надеяться, что все обойдется.
И чем же Вы занимаетесь?
Писательство. Великое искусство корябания по бумаге.
Я так и думал. Когда Марго увидела Вас издалека, она сказала мне: Посмотри на этого молодого человека с печальными глазами и опущенным лицом - спорим, он поэт. Ну, так Вы и есть поэт?
Пишу стихи, да. А также книжные рецензии для Спектэйтор .
Та газетенка.
Где-то же надо начинать.
Интересно…
Не так уж и ужасно. Половина людей, которых я знаю, тоже хотят стать писателями.
Почему Вы говорите хотят ? Если Вы уже пишете, это уже не будущее. Это уже настоящее.
Потому что еще слишком рано, чтобы я мог сказать, что я хороший писатель.
Вам платят за статьи?
Конечно, нет. Это же университетская газета.
Когда Вам начнут платить за Вашу работу, тогда Вы и узнаете, насколько Вы хороши, как писатель.
Упреждая мой ответ, Борн неожиданно повернулся к Марго и заявил: Ты была права, мой ангел. Твой молодой человек - поэт.
Марго подняла свой взгляд на меня, бесцветно и оценивающе, она заговорила в первый раз с начала нашей беседы, проговаривая слова с иностранным акцентом, оказавшимся более заметным, чем у ее приятеля, - явный французский акцент. Я всегда права, сказала она. Ты должен уже это знать, Рудольф.
Поэт, продолжил Борн, все еще адресуя свою речь к Марго, иногда книжный обозреватель, и студент скучнейшего замке-на-горе - похоже, мы обитаем где-то близко. Но без имени. По крайней мере, я еще не был посвящен в это.
Уокер, я представился, осознав, что не назвал себя, когда мы пожали друг другу руки. Адам Уокер.
Адам Уокер, повторил Борн, отворачиваясь от Марго и посылая мне одну из своих загадочных улыбок. Хорошее, крепкое американское имя. Сильное, обычное, надежное. Адам Уокер. Одинокий охотник за приключениями в кино-Вестерне, пробирающийся сквозь пустыню с ружьем и револьвером на верном коне. Или честный, прямой хирург в дневной мыльной опере, трагично влюбленный в двух женщин одновременно.
Звучит, конечно, крепко, ответил я, но ничего нет в Америке такого уж крепкого. Фамилию мой дедушка получил, когда высадился на острове Эллис в тысяча девятисотом. Получилось так, что официальный представитель нашел фамилию Валшинский слишком трудной для бумаг, так что они назвали его Уокер.
Что за страна, сказал Борн. Безграмотные чиновники украли у человека его личность простой закорючкой ручки.
Нет, не личность, ответил я. Только фамилию. Он работал тридцать лет кошерным мясником в нижнем Ист-Сайде.
В том разговоре было больше, чем просто разговор, прыгающий с одной темы на другую. Вьетнам и растущая оппозиция войне. Разница между Нью Йорком и Парижем. Убийство Кеннеди. Американское эмбарго к Кубе. Безличностные темы, да, но у Борна всегда было очень устойчивое мнение по любой теме, иногда совершенно непривычное, неортодоксальное, и, слыша его манеру разговора, полу-шутя, слегка снисходительно, я не смог бы определить, насколько он был серьезен. В некоторые моменты он звучал, как политический ястреб правого крыла; в другие моменты он выдвигал идеи бомбометателей анархистов. Испытывал ли он меня, я спрашивал себя, или эти идеи были естественными для него, небольшим развлечением субботнего вечера? В это же время непроницаемая Марго оторвалась от своего гнезда на батарее, чтобы взять сигарету у меня, и после продолжала стоять, совершенно не участвуя в разговоре, но изучая меня каждый раз, когда я начинал говорить, и ее глаза излучали при этом неморгающее любопытство ребенка. Признаюсь, мне было приятно быть наблюдаемым ей, даже если иногда мне и становилось немного неловко. Что-то глубоко эротичное ощущал я тогда в ее взгляде, но я был совершенно неопытен в то время, чтобы знать наверняка, смотрела ли она на меня, стараясь подать какой-то знак или без всякого тайного умысла. Сказать правду, я никогда не встречал раньше подобных людей, и поскольку те двое были для меня совершенно непостижимой парой, то, чем дольше я говорил с ними, тем более нереальными они становились для меня - будто придуманные персонажи в истории, затевающейся в моей голове.
Не могу вспомнить, пили ли мы, но если все же эта вечеринка была в Нью Йорке, то там определенно должны были быть бутылки дешевого красного вина и горы бумажных стаканчиков, так что, похоже, мы все-таки потихоньку пьянели, продолжая разговаривать. Было бы хорошо, если бы я смог еще что-нибудь выцарапать из моей памяти, но 1967 год - это так далеко, и как бы я ни старался вспомнить ускользающие из памяти интонации слов и жестов того разговора, я видел лишь бесцветные провалы. Все же несколько живых моментов показались в тумане памяти. Борн, протягивающий руку ко внутреннему карману пиджака, к примеру, и вытаскивающий окурок сигары, которую он ту же прикурил, заявив, что это Монтекристо, лучшая кубинская сигара - в то время запрещенная для продажи здесь, как, в прочем, и сейчас - которую он смог получить через очень личную связь с кем-то работающим во французском посольстве в Вашингтоне. Далее он заговорил о Кастро - тот же самый Борн, несколько минут ранее защищавший Линдона Джонсона, МкНамару и Уэстморлэнда за их героическую деятельность в борьбе с коммунизмом во Вьетнаме. Я помню, что было очень забавно наблюдать за видом взъерошенного политолога с окурком сигары, и сказал ему, что он напоминает мне хозяина южно-американской кофейной плантации, слегка помешавшегося от долгого пребывания в джунглях. Борн засмеялся над моей репликой и быстро добавил, что я не был далек от правды, он провел часть детства в Гватемале. Когда я стал расспрашивать его об этом, он отмахнулся от меня словами в другое время.
Я расскажу всю историю, сказал он, но только когда будет значительно тише вокруг. Всю историю моей невероятной жизни. Вы все услышите, мистер Уокер. Однажды, Вы даже начнете писать мою биографию, я это Вам гарантирую.
Сигара Борна, тогда, его слова о моей будущей роли биографа и спутника, вроде канонического Джеймса Босуэлла, а также образ Марго, касающейся моего лица правой рукой и шепчущей: Не забывай о себе. Наверное, все это уже случилось ближе к концу, когда мы собрались уходить или уже уходили, спускаясь по лестнице, но у меня совершенно не осталось никаких воспоминаний о расставании и прощании. Все исчезло, стерлось за сорок лет. Они тогда были два незнакомца, которых я встретил на шумной вечеринке весенней ночью в Нью Йорке моей юности, Нью Йорке, которого уже больше не существует, только и всего. Так или не так, но мы даже не обменялись телефонами на прощание.
Я полагал, что больше не встречусь с ними никогда. Борн преподавал в Колумбийском университете уже семь месяцев, и если я не встретился с ним за это время, то я вряд ли бы встретился с ним еще раз после нашей случайной встречи. Но лучше забыть о теории вероятности, когда дело касается действительности, и если что-то может не случиться, это не означает, что оно не случится на самом деле. Через два дня после той встречи, после моих занятий я пошел в бар Уэст Энд, надеясь встретить кого-нибудь из моих знакомых. Уэст Энд был тусклой, пещерного вида дырой с парой десяток кабинок и столиков, с широченной продолговатой стойкой бара в центре и небольшим открытым помещением возле входа, где можно было купить плохого качества обед или ужин - мое место для встреч с друзьями - а также любимое место студентов, пьяниц и местных жителей. Был теплый, наполненный солнцем полдень, и, потому, не так уж много посетителей было в то время. Когда я уже заканчивал поиск знакомых лиц, я увидел Борна, сидящего в кабинке в глубине бара. Он сидел один и читал немецкий журнал (Шпигель, вроде бы), курил одну из тех самых кубинских сигар и, казалось, совершенно забыл о полупустом стакане пива, стоящем слева от него на столике. И, опять, он был одет в белый костюм - может, и не тот же, поскольку пиджак выглядел чище и был не так уж мят по сравнению с субботним костюмом - но белой рубашки уже не было, на смену ей пришло нечто красноватое, цвета кирпича и малины.
Любопытно, но мое первое чувство при виде его было повернуться и уйти безо всяких приветствий. Очень интересно было бы изучить причины моего замешательства, и, похоже, ее появление говорило, что я каким-то образом понял, что было бы лучше для меня держаться подальше от Борна, и что любое сближение с ним вело к проблемам. Откуда я это понял? Я провел меньше часа в его компании, но даже за это короткое время я заметил в нем что-то отталкивающее. Я не отрицал его других качеств - обаяния, ума, чувства юмора - но глубоко под ними клубилось нечто темное и циничное, от чего мне было немного не по себе, и от чего я почувствовал, что он не был человеком, которому можно было бы доверять. Стал бы я думать по-другому о нем, если бы не презирал его политические взгляды? Трудно сказать. Мой отец и я не соглашались почти ни в чем, когда речь шла о политике того времени, но наши разногласия никак не влияли на мое отношение к нему, как к человеку порядочному и, по крайней мере, неплохому. Но Борн таким не был. Он был умен и эксцентричен и непредсказуем, но его суждение, что война есть самое настоящее выражение человеческой души, автоматически выводит любого сказавшего это за пределы порядочности. И если бы он сказал эти слова, как шутку, провоцируя антимилитаристски настроенного студента, чтобы тот опровергнул его суждения - это было бы лишь игрой в дразнилки.
Мистер Уокер, сказал он, отвлекаясь от своего журнала и приглашая меня у своему столику. Как раз тот человек, кто мне нужен.
Я мог бы придумать причину и сказать ему, что я опаздываю куда-нибудь, но я этого не сделал. В этом присутствовала и другая часть сложной формулы моего отношения к Борну. Хоть я и был немного настороже к нему, я был также и очарован этим неординарным, непредсказуемым человеком, и то, что он был по-настоящему рад столкнуться со мной, притушило огни моего тщеславия - невидимого котла, в котором бурлили, как и у всех, самоуверенность и амбиции. Хоть я и видел его отрицательные качества, какие бы сомнения не глодали мою душу по поводу его личности, я все равно бы не смог удержать себя от желания понравиться ему, чтобы он не думал обо мне, как об ограниченном, обычном недоучившемся студентике, чтобы он смог увидеть то, чего я достоин, но в чем я сомневался каждые девять из десяти минут моей просыпающейся жизни.
Только я сел в ту кабинку, Борн пристально посмотрел на меня, выдохнул объемистое облако дыма сигары и улыбнулся. Вы произвели очень приятное впечатление на Марго той ночью, сказал он.
Она произвела на меня впечатление тоже, ответил я.
Вы наверняка заметили, что она не так уж много говорит.
Ее английский все же не так уж хорош. Очень трудно выразить себя, если есть проблемы с языком.
Ее французский превосходен, но она и по-французски много не говорит.
Ну, слова - это не все.
Странный комментарий от человека, мечтающего стать писателем.
Я говорил о Марго…
Да, Марго. Конечно. Так вот, к чему я это. Женщина, склонная к длительным молчаниям, болтала неумолкая, когда мы возвращались с субботней ночной вечеринки.
Интересно, сказал я, не понимая куда вел нас этот разговор. И что же могло развязать ее язык?
Вы, юноша. Вы начинаете очень нравиться ей, но Вы также должны знать, что она ужасно беспокоится о Вас.