Ты отправляешься на кухню. Минуту спустя, когда ты возвращаешься в гостиную с бутылкой Катти Сарк, двумя бокалами и кувшином льда, она сидит так же, как ты оставил ее - на диване, голова откинута на подушку, глаза закрыта, ровное дыхание, успокоившаяся. Ты ставишь то, что принес, на один из трех, перевернутых дном вверх, деревянных молочных ящиков, стоящих рядом с диваном; однажды ты принес их с бывшим соседом с улицы, и теперь они служат заменой кофейному столику. Гвин открывает глаза и улыбается изможденной бледной улыбкой, будто прося прощения за свой срыв, но здесь нет ничего такого, за что нужно извиняться, не о чем говорить, ничего против нее; и ты наливаешь виски и кладешь лед в бокалы; тебе легко от того, что разговоры об Энди позади, и что больше не будет день-рожденных празднований ушедшего брата в будущем, и что ты и твоя сестра навсегда покончили с детскими привычками.
Ты даешь Гвин ее бокал и садишься рядом с ней. Несколько минут никто не промолвит ни слова. Прихлебывая скотч и уставившись в стену напротив вас, вы оба знаете, к чему все идет, и эта уверенность в вашей крови, но вы также знаете, что необходимо расслабиться и позволить алкоголю сделать свою работу. Когда ты наклоняешься вперед, чтобы налить скотча для второго захода, Гвин начинает рассказывать тебе о размолвке с Тимоти Крэйл, тридцатилетним ассистентом-профессором, кто вошел в ее жизнь восемнадцать месяцев тому назад и вышел в минувшем апреле, почти в то время, когда ты пожал руку Борну в первый раз. Учитель ее класса поэзии модернистов, он рисковал своей работой, заведя романс с ней, а она влюбилась в него без памяти, особенно, в самом начале, в первые страстные месяцы тайных свиданий и выходных поездок в отдаленных мотелях неприметных городков. Ты видел его несколько раз и понял, что Гвин нашла в нем; очевидно, что Крэйл был привлекательным и неглупым молодым человеком, но ты также почувствовал что-то сухое внутри него, некую отстраненность от людей, отчего тебе было трудно войти с ним в какой-нибудь человеческий контакт. Неудивительно, что однажды Гвин отвергла его предложение о женитьбе и разорвала с ним отношения. Она сказала ему, что слишком молода и не готова посвятить себя кому-нибудь на долгий срок, но настоящая причина отказа была не в этом, объясняет тебе Гвин, она оставила его потому, что он не был с ней нежным. Да, да, говорит она, она знает, что он любил ее настолько, насколько мог, но она нашла его слишком эгоистичным в постели, невнимательным, слишком заботящимся о своих нуждах; и она не смогла представить себя вместе с таким человеком до конца своей жизни. Она поворачивается к тебе и со взглядом, полным серьезности и убеждения, говорит об ее представлении о любви, желая узнать, если ты думаешь также. Настоящая любовь, говорит она, это когда ты получаешь удовольствие от того, что кто-то получает столько же удовольствия от тебя. Что ты думаешь, Адам? Я права или нет? Ты говоришь, что она права. Ты говоришь ей, что ее слова - самые точные из того, что когда-либо она говорила.
Когда это начинается? Когда мысль сознания находит свое воплощение в действии? Посереди третьего напитка, когда Гвин наклоняется вперед и ставит свой бокал на кофейный столик. Ты даешь обещание себе, что не начнешь первым, что удержишь себя от того, чтобы первым коснуться ее, и лишь тогда ты будешь знать, что не обманулся в своих догадках о ее желаниях. Ты слегка пьян, но не настолько, что мог бы потерять контроль над своими действиями, и понимаешь важность того, к чему все идет. Ты и твоя сестра уже больше не невежественные, неловкие глупыши той ночи великого эксперимента, и ваше притяжение друг к другу - серьезное нарушение, тяжкая и греховная вещь по законам людей и Бога. Но вам все равно. Простейшая правда: вы не стыдитесь ваших чувств. Ты любишь свою сестру. Ты любишь ее больше, чем кого-либо ты знал в своей жизни или еще встретишь на этой проклятой земле; и, поскольку ты уезжаешь через месяц из страны и будешь отсутствовать почти год, это лишь единственный шанс, один лишь шанс для вас обоих, потому что необратимо появится новый Тимоти Крэйл в жизни Гвин, пока тебя здесь не будет. Нет, ты не забыл о клятве, когда тебе было двенадцать лет, обещании жить жизнью доброго человека. Ты хочешь быть им, и каждый день ты стараешься следовать клятве памятью мертвого брата, но в то время, как ты видишь сестру, ставящую свой бокал на столик, ты говоришь себе, что любовь - вне морали, желание - вне морали; и до тех пор, пока ты не причинил никому зла, ты сохраняешь верность своей клятве.
Момент спустя, ты тоже ставишь свой бокал на столик. Вы откидываетесь на спинку дивана; и Гвин берет твою руку, скрестив ее пальцы с твоими. Она спрашивает: Ты боишься? Ты говоришь ей - нет, ты не боишься, ты совершенно счастлив. Я тоже, говорит она; и тогда она целует тебя в щеку легким прикосновением, будто слабым воздушным дыханием, простой близостью ее губ к твоей коже. Ты понимаешь, что все должно произойти не спеша, потихоньку, что какое-то время между вами будет танец решений да и нет; а вам того и хочется, чтобы у каждого оставался шанс перестать и позабыть о случившемся. Чаще всего то, что родилось в фантазии, остается там же; и Гвин, помня об этом, знает, что расстояние между мыслями и действиями может быть огромным, пролив величиной с жизнь. Потому вы пробуете воду осторожно, шаг за шагом, слегка касаясь губами друг друга, но не открывая рта; и в то же время вы сидите крепко обнявшись в полной недвижимости. Проходит полчаса; но знаков нежелания продолжать нет между вами. Тогда твоя сестра открывает свой рот. Тогда и ты открываешь свой рот; и вы падаете лицом в ночь.
Больше нет правил. Великий эксперимент был лишь однажды, а сейчас вам уже больше двадцати лет, и строгости подростковых игр больше не сдерживают вас; и вы погружаетесь в секс друг с другом на долгие тридцать четыре дня до твоего отъезда в Париж. Твоя сестра принимает противозачаточные мази, презервативы - у тебя, и вы оба уверены в своих намерениях предохраняться, так что непроизносимое не должно случиться; и потому вы можете делать все, что заблагорассудится, без страха испортить жизнь друг другу. Вы даже не обсуждаете это. Кроме короткого обмена словами на дне рождения брата (Ты боишься? Нет, я не боюсь.) вы больше не говорите о ваших отношениях, не желая исследовать последствия вашей месячной связи, вашей месячной семейной жизни, а сейчас, в конце концов, вы - молодожены, парочка, затерявшаяся в спазмах постоянного, непобедимого желания - похотливые животные, любовники, лучшие друзья: последние две живые души во всей вселенной.
А для всех вы живете также. Пять дней в неделю будильник будит вас рано утром, и после минимального завтрака апельсиновым соком, кофе и бутербродом с маслом вы убегаете из квартиры и направляетесь на свои работы, Гвин - в офис на двенадцатом этаже стеклянного здания в Манхэттэне, а ты - к унылому Дворцу Обезличения. Ты бы хотел видеть ее, хоть издалека, все время и был бы очень доволен, если бы она не расставалась с тобой даже на минуту, но эти необходимые расставания хоть и доставляют тебе боль, но из-за них ты начинаешь скучать по ней; и это неплохо, решаешь ты, чтобы провести рабочее время в плену удушающего ожидания, возбужденным и считающим часы до того времени, как ты сможешь увидеть и обнять ее. Напряжение. Это то слово, каким ты описываешь себя. Ты напряжен. Твои чувства напряжены. Твоя жизнь становится нарастающим напряжением.
На работе ты больше не мечтаешь об Ингрид Бергман и Хеди Ламарр. Иногда эрекция все же угрожает твоим штанам, но у тебя больше нет нужды в бегствах в мужской туалет в конце коридора. Это же библиотека, в конце концов, и мысли об обнаженных женщинах - неизбежная часть работы, но сейчас обнаженное тело, о котором ты думаешь, принадлежит твоей сестре; настоящее тело настоящей женщины, с которой ты делишь ночи, а не продукт воображения, существующий только в твоих мозгах. Без вопросов, Гвин так же прекрасна, как Хеди Ламарр, даже, скорее всего, еще прекраснее - несомненно более прекрасна. Это очевидный факт, и за последние семь лет ты видел столько мужчин, терявшихся при виде ее на улице, наблюдал, как стремительно поворачивались восхищенные головы, сколько скрытых взглядов в метро, в ресторанах, в кинозалах - сотен и сотен мужчин, и каждый из них - все с тем же вожделением, туманом в обалдевших глазах. Да, у нее лицо тысяч надежд, лицо тысяч ночных вожделений; и, пока ты ожидаешь за рабочим столом очередной заказ из гремящей трубы со второго этажа, ты видишь это лицо в своей голове, ты смотришь в ее большие, живые серо-зеленые глаза, и они смотрят на тебя в ответ; ты наблюдаешь, как она расстегивает свое белое летнее платье, соскальзывающее по всей длине ее стройного тела.
Вы сидите вместе в ванной. Это новая традиция после работы, и вместо того, чтобы провести этот час на кухне, как это было на дне рождения брата, вы сейчас потягиваете пиво и пускаете сигаретные облачка, пока наслаждаетесь прохладной ванной. Вода не только спасение от тяжести собачьей жары, но, благодаря ей, у вас есть возможность лицезреть ваши обнаженные тела, никогда не уставая от этого занятия. Вновь и вновь, ты говоришь сестре, как тебе нравится смотреть на нее, что ты обожаешь каждый сантиметр ее волнующей, светящейся кожи, и что кроме скрытых женских мест, о которых грезят мужчины, ты боготворишь ее локти и колени, ее запястья и щиколотки, ее руки и длинные тонкие пальцы (тебе никогда не понравилась бы женщина с короткими пальцами, ты скажешь ей об этом однажды - абсурдное, но честное признание); и вы оба удивлены и зачарованы загадкой, каким образом ее хрупкое тело может в то же самое время быть сильным, будто лебедь и тигр в одном теле волшебного существа. Ей удивительны волосы, растущие на твоей груди (недавнее проявление за последний год), и у нее бесконечный интерес к переменчивой натуре твоего пениса: от болтающегося скукоженного члена в учебнике биологии до выросшего до титанических размеров в моменты экстаза и до усохшего, выдохшегося малыша, спрятавшегося после совокупления. Она называет его концертом многих исполнителей. Она говорит, что в нем находятся несколько личностей. Она заявляет, что усыновит его.
Сейчас вы живете с ней настолько интимной жизнью, что Гвин кажется тебе человеком совершенно отличным от того, кого ты знал до этого всю свою жизнь. Она более веселая и более ненасытная, чем ты ее представлял, более вульгарная и эксцентричная, более чувственная, более забавная; и ты удивлен, видя с каким наслаждением она произносит неприличные слова и слова любовных игр. Гвин редко ругается в твоем присутствии. Она - образованная, начитанная девушка и может говорить связано и понятно, и, за исключением ночи великого эксперимента, ты не знал ничего о сексуальной стороне ее характера, и не смог бы догадаться никогда, что она вырастет в женщину, обожающую и секс и разговоры о нем. Обычные слова двадцатого столетия не интересны ей. Она избегает выражения заниматься любовью, к примеру, используя более простонародные, смешные описания, как опа-опа, насосаться и трахнуться. Оргазм называется потрясти костями. Ее зад - трамдадам. Ее пах - писька, мохнатка. Ее груди - титьки, титечки, двойняшки. И в разное время твой пенис становится колокольчиком, мечом, мокроделом, древком, сверлом, огнетушителем, захватчиком, ланцелотиком, молнией, Чарльзом Диккенсом, вводилой и малышом Адамом. Эти слова возбуждают и забавляют ее, и, как только ты узнал о ее страсти к названиям, те же слова начинают нравиться и тебе. В приходе оргазма, все же, она возвращается к современным терминам, к простейшим грубым словам английского языка, чтобы выразить свои эмоции. Cunt, pussy, fuck. Fuck me, Адам. Вновь и вновь. Fuck me, Адам. Целый месяц вы заложники этого слова, добровольные пленники этого слова, воплощение этого слова. Вы живете в стране плоти, и чаша ваша полна. Благословение и милость будут дарованы вам до конца дней ваших.
И все равно, ты и твоя сестра не говорите о происходящем между вами. Вы даже не обсуждаете, почему вы не говорите. Вы живете в пределах секрета, и стены, охраняющие его, построены из молчания, безумного молчания, нарушив которое будешь наказан. Вы сидите в прохладной ванне, вы омываете друг друга мылом, вы занимаетесь любовью на полу перед ужином, вы занимаетесь любовью в постели Гвин после ужина, вы засыпаете, как убитые, и рано утром будильник возвращает вас в реальность. На выходных вы гуляете в Центральном парке, еле сдерживаясь от желания обняться и поцеловаться при всех. Вы идете в кино. Вы идете в театры. Стихотворение, начатое тобой в июне, не продвинулось ни на строчку после дня рождения Энди, но тебе наплевать - твое внимание на другом; и время проносится стремительно, все меньше и меньше дней остается до твоего отъезда, а тебе хочется провести каждое мгновение с ней, взять как можно больше из вашего сумасшествия до конца отпущенного вам времени.
Наступает последний день. Последние семьдесят два часа вы живете в атмосфере нарастающего хаоса, надвигающейся тоски. Ты не хочешь уезжать. Ты хочешь отменить поездку и остаться в Нью Йорке с твоей сестрой, но в то же самое время ты отдаешь себе отчет в том, что этому не бывать, что месяц, прожитый с ней в неправедном браке, случился лишь от того, что на это было отпущено чуть больше месяца, что существуют пределы кровосмесительной страсти; и, зная то, что все закончилось, ты чувствуешь себя разбитым и ограбленным, очерствевшим от печали.
Хуже всего то, что ты проводишь свой последний день в Нью Йорке с родителями. Бад и Мардж приезжают на своей огромной машине в город для прощального обеда в дорогом ресторане в центре - и после отвозят в аэропорт для прощального поцелуя, объятия и пожелания доброго пути. Ваша нервная, наглотавшаяся лекарств, мать почти не говорит ни о чем во время еды, но ваш отец находится в отличном, непривычно для вас, настроении. Он все время называет тебя сын вместо имени, и, пока ты видишь, что этим он не хочет обидеть тебя, тебе начинает действовать на нервы это слово, поскольку начинает казаться, что тебя превращают в какой-то объект, вещь. Не Адам, а Сын; как мой сын, мое порождение, моя родня. Бад говорит, что завидует твоим приключениям в Париже, намекая о столице мира одиноких женщин и ночных непристойностей (ха, ха, подмигивая глазом), и хоть у него никогда не было такой возможности, не смог учиться в колледже, и тем более, провести почти год учебы за рубежом, он чрезвычайно горд собой за предоставленную возможность тебе путешествия в Европу, символ хорошей жизни, жизни богатых, эмблема успеха Америки среднего класса, прямиком из Уэстфилда, штата Нью Джерси. Ты съеживаешься и терпишь, желая быть сейчас лишь с Гвин. Как всегда, твоя сестра спокойна и собрана, внимательна ко всеобщему напряжению, но упорно предпочитающая не замечать его. По дороге в аэропорт вы вместе сидите на заднем сиденье машины. Она берет твою руку и сильно сжимает ее, не ослабевая захвата все сорок пять минут поездки, но это всего лишь один знак того, как она чувствует себя в этот ужасный день, день всех дней; а все равно - этого недостаточно, этой руки сжавшей твою руку - недостаточно, и, начиная с этого дня, ты знаешь, что ничего никогда не будет достаточно в твоей жизни.
Перед воротами на посадку твоя мать обнимает тебя и начинает плакать. Она не может вынести мысли, что не сможет видеть тебя целый год, говорит она, она будет скучать, она будет волноваться и днем и ночью, и, пожалуйста, не забывай вовремя есть, пиши письма, звони, когда хочешь, я всегда буду ждать. Ты обнимаешь ее крепко, думая, моя бедная мама, моя бедная сломанная мама, и говоришь ей, что все будет нормально, но ты сам в это не веришь, и твои слова лишены убежденности, ты слышишь, как дрожит твой голос. Через плечо матери ты видишь наблюдающего за тобой отца с далеким, зашторенным взглядом в его глазах, и ты понимаешь, что он совершенно не знает, кто ты, что ты всегда был загадкой для твоего отца, непостижимый человек, но сейчас, первый раз в твоей жизни, ты находишься в такой же ситуации, что и отец, по правде говоря, ты тоже не знаешь, кто ты, и - да, даже для себя, ты - непостижимый человек.
Последний взгляд на Гвин. Слезы в ее глазах, но ты не можешь сказать, для кого они - для тебя или для твоей матери, от отчаяния или от вида женщины, плачущей в сыновних объятиях. Вот и конец, и ты желаешь Гвин страдать настолько, насколько страдаешь ты. Боль - то, что удерживает сейчас вас вместе, и если ее боль не такая же, как твоя, тогда ничего не останется от крохотной прекрасной вселенной, в которой вы жили прошлый месяц. Невозможно узнать, о чем она сейчас думает, и в присутствии ваших родителей, стоящих в метре от вас, ты не можешь ее спросить. Ты обнимаешь ее и шепчешь: Я не хочу уезжать. Ты вновь говоришь это: Я не хочу уезжать. А потом, ты отходишь от нее, опускаешь голову и идешь.
III
Неделю спустя после прочтения Лето, я был в Оуклэнде, Калифорния, стоя возле дома Уокера и звоня в его дверь. Я не написал и не позвонил ему о том, как я воспринял вторую часть книги, но и он также не написал и не позвонил мне. Я подумал, что было бы лучше воздержаться от всех комментариев до того, как я увижусь с ним, и, зная об установленной нами дате встречи, скоро мне предоставится такая возможность. Мне трудно объяснить, почему это было так важно для меня, но я хотел видеть его глаза, когда сказал бы ему, что мне не было противно читать написанное им, и я не нашел текст жестоким или отвратительным (цитируя его слова), и моя жена, также прочитавшая обе части книги, была полностью со мной согласна. Такова была моя речь, заготовленная пока я ехал в такси по мосту из Сан Франсиско в Оуклэнд, но я так и не сказал того, что хотел. Вышло так, что Уокер умер через день после отправления мне своей рукописи, и в то время, когда я подходил к двери его дома, его останки находились в земле уже трое суток.
Ребекка рассказала мне обо всем, та Ребекка, о которой Адам писал во втором письме, его тридцатипятилетняя приемная дочь, высокая, широкая женщина светло-коричневого цвета кожи, с пронзительными глазами и привлекательным, хоть и не на каждый взгляд, лицом; она называла белого мужа матери не приемным отцом, а просто отцом. Мне было радостно услышать это слово и узнать, что Уокер смог разделить свою любовь и преданность с ребенком, несвязанным с ним общей кровью. Это одно слово рассказало мне все о его жизни, проведенной в этом небольшом доме в Оуклэнде с Сандрой Уилльямс и ее дочерью, после смерти матери оставшейся такой же близкой к нему.