6
Ершов в этот день не получил писем. Да он и не ждал. Просто не от кого ему было получать. Родился он в блокадном Ленинграде голодным летом сорок второго, родителей своих не помнил, на память от них осталось ему только редкое имя Руслан. Рос и воспитывался в детдоме, но не в том хорошем детдоме, связь с которым сохраняется потом на всю жизнь, а в самом обыкновенном, среднем, и покинул его, когда настало время, без особого сожаления, даже с радостью.
Так что письма приходили ему лишь от товарищей по работе, служивших теперь, как и он, в армии, приходили редко, да и что это были за письма: "У меня все по-старому. Служба идет хорошо, чего и тебе желаю…"
Солдаты частенько подшучивали над ним, их веселило и удивляло то, что он всерьез мечтает о цирке.
- Ерш, а Ерш, - спрашивали его, - ты что, клоуном будешь?
- Ерш, а Ерш, а клоунам много платят?
Обычно Ершов не обижался на такие шутки.
Смеялся вместе со всеми, а иногда даже показывал что-нибудь из своего акробатического репертуара: бегал на руках, кувыркался, а то даже делал самое настоящее сальто.
Но порой на него словно находило что: он злился, подолгу молчал и раздражался из-за каждого пустяка. Как-то, в один из таких дней, солдаты разыграли его. Он был тогда еще новичком на станции, и Юрий Снегирев дал ему большую тряпку и велел забраться на крышу протирать антенну. "А то грязи много накопилось, видел, сколько помех давеча было на экране…" Ершов взял тряпку, послушно полез на плоскую крышу и терпеливо протирал огромную антенну, а солдаты в аппаратной покатывались со смеху. Когда Ершов вернулся и понял, что его разыграли, он вдруг пришел в бешенство и бросился с кулаками на Снегирева. Его удержали, схватили за руки, он вырывался, извиваясь всем телом, пытаясь своей большой лобастой головой ударить Юрия в подбородок.
На другой день они помирились, вернее, оба сделали вид, что ничего не произошло.
Они спали на соседних койках, и работали на одной станции, и в столовой сидели рядом за одним столом, и даже сапоги чистили одной общей щеткой - просто смешно им было ссориться. Часто, когда они вместе дежурили по ночам, Ершов наблюдал, как пишет Юрий свои нескончаемые письме. Наблюдал внимательно и молча, завидуя и грустя оттого, что самому ему никогда не приходилось писать таких писем. У него и девчонок-то знакомых не было…
И когда Юрий рассказывал о своей Оле, Ершов слушал так же внимательно и напряженно. Другие тоже рассказывали о своих девчонках и даже чаще, чем Юрий. Но делали это с усмешечками, точно стыдясь. Они были похожи на людей, впервые очутившихся на сцене перед зрителями, пытающихся за развязностью скрыть свое смущение и думающих только о том, как они выглядят оттуда, из зрительного зала. Юрий же по сравнению с ними был как настоящий артист, который забывает обо всем, кроме своей роли, для которого в этот момент не существует ни сцены, ни зрителей - ничего, кроме своего чувства…
В такие минуты обычно собирался весь экипаж, все, кто дежурил на станции. Приходил дизелист, огромный белобрысый парень в поношенном синем комбинезоне, останавливался в дверях аппаратной, сложив перед собой большие, вечно вымазанные соляркой и машинным маслом руки, смотрел на Юрия с добродушным удивлением. Обязательно появлялся и новичок, Гена Сидельников. Слушая, он поблескивал глазами и хихикал, точно пятиклассник, при котором впервые заговорили о любви.
- Да разве ж она тебя дождется, - говорил он, - теперь, знаешь, какие девчонки…
- Почему? Почему ты так говоришь? - быстро оборачивался Юрий. - Я вот помню, еще мальчишкой был, у нас в квартире одна девушка жила, так она своего парня семь лет ждала. Он на флоте служил. И дождалась. Я пацаном был, а до сих пор помню, как она ждала его… До сих пор помню…
…Однажды - это было глубокой ночью - станцию только что выключили, и оба, Ершов и Юрий, сидели молча, отдыхая, каждый думая о своем. Неожиданно Юрий повернулся к Ершову и сказал:
- Рудька, если бы ты знал, как я люблю ее! Если б ты знал!..
Он сказал это тихо, почти шепотом, и смущенно, даже как-то виновато посмотрел на Ершова. Ершов ничего не ответил. Он вдруг почувствовал, как чужое волнение передается ему. Наверно, оттого, что сам он никогда еще не был даже влюблен, теперь чужое сильное чувство, чужая любовь захватывала и волновала так, словно вовсе не Юрий, а сам он любил эту далекую незнакомую девушку. Часто, думая о ней, он старался себе представить, какая она. Раньше его никогда не трогали песни о любви, ну песни как песни…
Но теперь, когда ротный гитарист Саня Башмаков брал гитару, лениво перебирал струны и пел: "Мне снилась девушка, такая милая…", - Ершов подсаживался поближе и просил спеть еще раз. Ему казалось, это о ней.
Когда Юрий долго не получал писем, Ершов видел, как он не находит себе места, как мучается, и переживал вместе с ним.
И в этот раз, стоя возле писаря, напряженно следя за быстро уменьшающейся пачкой писем в его руках, он ждал письма не для себя и не свою фамилию старался высмотреть на конверте.
Но все же, когда Юрий попросил его принести письмо, он заколебался. Он хорошо знал, что командир роты запретил по одному ходить на станцию или со станции. Да ему и самому не очень-то хотелось тащиться в темноте по холоду на радиолокатор, а потом опять возвращаться в казарму - тем более что через три часа ему предстояло заступать на дежурство и, значит, снова, уже вместе со сменой, проделать весь этот путь.
Но Юрий так настойчиво, с таким почти детским упрямством повторял свое: "Принесешь? Ну, принесешь?" - что Ершов не выдержал. В конце концов до станции не так уж далеко - всего каких-нибудь четыреста метров, не больше. Да и дорога знакомая, можно обернуться быстро, никто не заметит…
Он спрятал письмо в карман гимнастерки, надел шапку, ватную куртку и шагнул из казармы в темноту. Сразу же в лицо ему ударил ветер, но снега не было, на небе кое-где даже проглядывали звезды. Точно по узкому тоннелю, он прошел по тропинке среди наметенных сугробов до столовой, потом повернулся и стал подниматься на бугор. Летом здесь стояла специальная деревянная лестница, но сейчас уже намело столько снега, что "низ", где располагалась казарма, столовая, радиоприемный центр, и "верх", где находились радиолокаторы, почти сравнялись. Дальше надо было идти по ровному снежному полю. Ершов нащупал веревку, специально протянутую от казармы до самой станции, и только тут спохватился, что забыл взять рукавицы. Но возвращаться уже не хотелось, к тому же было вовсе не так уж холодно, и он, нагнув голову, зашагал против ветра.
…Буран налетел неожиданно. Ершов даже не успел почувствовать его приближение. Он только увидел вдруг, что на него надвигается сплошная белая пелена, и в следующий момент его ослепило снегом. Он задохнулся и остановился, стараясь отвернуться от ветра и в то же время не выпуская веревку из рук, но ветер, казалось, дул со всех сторон сразу. Здесь, на краю земли, ветер не признавал никаких законов.
Ершов хотел опустить наушники у шапки, но руки сразу же перестали ему подчиняться. Негнущимися, закоченевшими пальцами он пытался развязать тесемки - ничего не выходило. Тогда он поднял воротник куртки - ветер тут же отбросил его назад…
Ершов сунул одну руку в карман и, придерживаясь другой за веревку, медленно двинулся вперед. По его расчетам, ему оставалось идти до станции всего минут пять, не больше…
Снег по-прежнему бил в лицо, залеплял глаза, не давал дышать. И Ершов все время отворачивал голову, точно лошадь, которая хочет освободиться от узды и не может…
"Хорошо хоть с самого начала я пошел вдоль веревки". Он подумал об этом и тут же неожиданно ощутил, что веревка кончилась. Сначала он обрадовался - значит, он уже у цели, значит, рядом станция, но сразу же понял, что ошибся, что веревка просто оборвалась. Он сделал шаг, второй наугад, вытягивая руки, стараясь нащупать оборванную веревку. Даже встал на колени и шарил руками по снегу, но ничего не было. Тогда он поднялся, соображая, что же теперь делать - идти вперед или вернуться в казарму. Разумнее было вернуться. Он шагнул назад и обнаружил, что теперь уже не может найти и тот конец веревки, возле которого только что стоял. Это было так необъяснимо, что его охватил страх. С закрытыми глазами, точно играя в жмурки, он начал бросаться из стороны в сторону, но ни веревки, ни колышков, на которых она держалась, не было.
"Спокойно, - сказал он себе, - спокойно. Главное - без паники. Ничего страшного не случилось. Спокойно. Веревка никуда не могла деться".
Надеясь наткнуться на нее, он начал ходить кругами. Но вокруг по-прежнему была только стремительно несущаяся снежная мгла и ничего больше.
7
У сержанта Филимонова, командира отделения операторов и любителя поспорить на "лирические" темы, в этот день было отличное настроение. Во-первых, он получил письмо из дому, а во-вторых, - и это, конечно, было самым главным - со дня на день он ожидал демобилизации. Вообще он уже давно был бы дома, если бы не карибский кризис - из-за этих американцев пришлось просидеть здесь лишних два месяца. Но теперь все это уже было позади, не позже середины января он рассчитывал вернуться домой.
В таком веселом настроении он явился на радиоприемный центр к своему земляку-радисту, чтобы поделиться с ним последними новостями из дома.
- Эх, - говорил он мечтательно, - тянет меня на "гражданку", по ночам даже спать не могу. Жизнь там сейчас кипит. Вот приеду, надену белую рубашечку с засученными рукавами. Захочу - пойду в кино, захочу - в театр. Нет, лучше пойду к девочке, возьму ее за руку и скажу; "Давай, голубушка, поженимся…"
- Твоя голубушка уже давно, наверно, крюка дала. Нужен ты ей больно. Небось за три года забыл, как с девками обращаются?
- Ничего, другую найдем, - посмеиваясь, отвечал Филимонов, - вот деньжат подзаработаю - приоденусь. Приоденусь - в институт поступлю. Там студенточки знаешь какие есть! Моя бабушка, еще когда я родился, говорила…
Но что говорила его бабушка, Филимонов так и не успел сообщить. Зазвонил телефон. Радист поднял трубку.
- Да. Здесь. Понял. Передам.
- Тебя в роту срочно вызывают, - сказал он Филимонову. - Твой Ершов пропал.
- Как пропал? - Филимонов вскочил, торопливо натянул шинель, ткнулся в дверь. Дверь не поддавалась. Он нажал плечом. Дверь по-прежнему даже не дрогнула.
- Неужто занесло? Да ты смотри, что на улице делается! Ух ты!
Вдвоем они попытались открыть дверь, но, видно, ее здорово замело снегом. Она только поскрипывала.
- Вот черт! - нервничал Филимонов.
Пришлось звонить в роту, просить, чтобы прислали кого-нибудь помочь отгрести снег.
Когда наконец Филимонов добрался до казармы, там все уже было готово к поискам.
Командир роты торопливо отдавал последние распоряжения. Солдаты, обутые в валенки, в ватных куртках, стояли по трое. Каждой тройке капитан определял маршрут.
- А вы, Филимонов, пойдете со мной. Старшина останется здесь - через каждые десять минут запускает ракету. Сбор через полтора часа. Вопросы есть? Все.
Солдаты подходили к темному проему двери и, шагнув через порог, точно парашютисты-десантники, один за другим исчезали в гудящем снежном потоке.
Командир роты и сержант Филимонов вышли последними. Они шли, держась друг за друга, чтобы не потеряться. Расплывчатое пятно света от карманного фонаря плясало прямо перед ними, дальше луч не пробивался. Время от времени капитан стрелял вверх из пистолета, но в гудении ветра выстрелы звучали глухо, точно елочные хлопушки.
Прошло полтора часа. И так же бесшумно, как полтора часа назад исчезали солдаты, теперь появлялись из темноты заснеженные, неуклюжие фигуры. И те, кто уже пришел раньше, с надеждой смотрели на дверь, а те, кто переступал сейчас порог, с такой же надеждой торопливым взглядом пробегали по казарме. В казарме стояла тишина, солдаты переговаривались негромко, почти шепотом.
- Кто устал, кто замерз, могут остаться, - сказал капитан. - Есть такие?
Никто не отзывался.
- Тогда начнем все сначала.
И снова солдаты исчезали в темноте, и снова появлялись спустя полтора часа с белыми ресницами и бровями, с мокрыми от тающего снега, усталыми лицами, и снова не задавали никаких вопросов. И капитан больше не спрашивал, есть ли желающие остаться. Теперь была дорога каждая минута, теперь каждая минута могла стать для Ершова последней.
Мимо казармы по-прежнему несся снег, он летел горизонтально, почти параллельно земле, и так стремительно, точно где-то там, на самом краю земли, его засасывали гигантские насосы… Иногда на какую-то минуту ветер стихал, и наступал мгновенный просвет, но тут же буран, словно спохватившись, словно стараясь наверстать упущенное, начинал бушевать с новой силой.
8
Когда позвонили на станцию первый раз и второй и все спрашивали, нет ли у них Ершова, Юрий не очень испугался за него. Он только забеспокоился: значит, в роте стало известно, что Ершов ушел один, нарушил приказ командира, и теперь его могут наказать. Мысль о том, что Ершов заблудился, сбился с дороги, как-то даже не пришла ему в голову. Скорее всего, как только начался заряд, Ершов повернул обратно и сейчас с минуты на минуту появится в казарме. Ничего не поделаешь, придется с письмом подождать до конца смены…
Экран опять был чист, один раз только прошел на юг реактивный, пожалуй, "ТУ-104", и снова наступило затишье.
Юрий хотел еще раз позвонить в роту, узнать, предстоит ли Ершову наказание или, может быть, простят ради Нового года, но покосился на лейтенанта, который по-прежнему колдовал над прибором при свете маленькой лампы, прикрытой металлическим колпаком, и не решился: неслужебные разговоры во время дежурства не очень-то поощрялись.
Но как раз в этот момент включилась громкоговорящая связь. Говорил оперативный дежурный.
- Горностай! Ромашка! Внимание! Смена может задержаться. Предупреждаю: будьте готовы - смена может задержаться.
- Вас понял, - сказал Юрий.
- Вас понял, - точно эхо, донесся голос оператора с соседней станции.
Лейтенант оторвался от прибора, стал звонить в роту. Оба они - и лейтенант и Снегирев - поняли: произошло что-то серьезное. Задержать развод, смену могли только чрезвычайные обстоятельства, Когда лейтенант положил трубку, Юрий с надеждой посмотрел на него. Тот отрицательно покачал головой - ищут.
Юрий не видел, что делается сейчас там, на улице, за бетонными стенами станции, но по тому, как неровно, толчками двигалась антенна, как замирала она иногда на месте и вдруг, словно сделав последнее, отчаянное усилие, продолжала свое движение, он догадывался, какой ветер бушует сейчас снаружи.
Время шло.
И телефон и аппарат громкоговорящей связи молчали.
Лейтенант поднялся и вышел из аппаратной. Наверно, курить. Наверно, не вынес молчания.
А Юрий не мог даже встать. Не мог оторваться от экрана.
"Может быть, они не там ищут, - думал он, - наверняка они не там ищут".
Второй раз за сегодняшний день он испытывал тягостное ощущение беспомощности, когда важное дело, в котором необходимо твое участие, которое касается тебя больше, чем кого-либо другого, совершается независимо от тебя. И ты ничего не можешь сделать. Ты должен только сидеть и ждать.
На севере опять появилась цель. Юрий включил запросчик, убедился, что самолет свой, и обычным операторским голосом сказал:
- Воздух, тридцать четвертая…
Ему хотелось сейчас одного: искать вместе со всеми. Искать! А он сидел здесь, на мягком кожаном стуле, и говорил в микрофон;
- Тридцать четвертая, двести семьдесят, сорок, отвечает.
И планшетист на командном пункте, который сейчас тоже наверняка думал только о Ершове, спокойным голосом отзывался в наушниках:
- Двести семьдесят, сорок…
"Если бы я знал, что так получится, я бы ни за что не стал просить Ершова принести это письмо. Пусть бы не было этого письма, пусть бы его совсем не было, лишь бы ничего не случилось с Ершовым…"
- Тридцать четвертая, двести шестьдесят пять, сорок…
"Только бы все кончилось благополучно, только бы все кончилось благополучно…"
- Тридцать четвертая, двести шестьдесят один, сорок…
"И зачем только я просил его? Зачем? Не мог подождать? Неужели не мог подождать?"
- Тридцать четвертая, двести пятьдесят шесть, девяносто.
"А может быть, он сейчас где-нибудь здесь, рядом, возле станции, обессиленный, совсем близко, а я сижу и…"
- Тридцать четвертая, двести пятьдесят три, тридцать восемь…
Вошел лейтенант. Лицо его было мокрым и сапоги в снегу по самые голенища.
- Ни черта, - сказал он.
Юрий смотрел на экран.
Самолет продолжал двигаться на юг - сейчас он приближался к станции, - крохотная светлая черточка, которой не было никакого дела ни до Юрия, ни до лейтенанта, ни до Ершова.
Вот он скрылся среди светлых пятен в центре экрана - отметок от местных предметов - и через несколько минут появился снова, но не там, где его ждал Снегирев, а немного левее и пошел на запад, к границе.
На всякий случай Юрий снова включил запросчик; он смотрел на экран, привычно ожидая, что сейчас рядом со светлой черточкой появится вторая, совсем маленькая, - сигнал, что самолет свой. Но что это? Светлая точка по-прежнему двигалась по экрану в одиночестве. Юрий почувствовал, как у него вспотели ладони. Не может быть. Он не мог прозевать. Неужели, когда он думал о Ершове… Нет, не может быть…
Юрий подождал, пока узкий луч на экране обежал еще один круг.
Самолет по-прежнему не отвечал. Самолет шел к границе.