В сборник вошли рассказы о встречах с людьми искусства, литературы - А. В. Луначарским, Вс. Вишневским, К. С. Станиславским, К. Г. Паустовским, Ле Корбюзье и другими. В рассказах с постскриптумами автор вспоминает самые разные жизненные истории. В одном из них мы знакомимся с приехавшим в послереволюционный Киев деловым американцем, в другом после двадцатилетней разлуки вместе с автором встречаемся с одним из героев его известной повести "В окопах Сталинграда". С доверительной, иногда проникнутой мягким юмором интонацией автор пишет о действительно живших и живущих людях, знаменитых и не знаменитых, и о себе.
Содержание:
Рассказы с постскриптумами 1
Дедушка и внучек 1
Три встречи 11
В высшей степени странная история 14
Маленькие портреты 15
Луначарский 15
Алина Антоновна 17
Чужой 19
Станиславский 21
Ле Корбюзье 24
Вас. Гроссман 25
Паустовский 26
Жак Стефен Алексис 28
Вишневский 29
Чуковский 30
Игнатьев 32
Платонов 33
Чертова семерка 34
Примечания 42
Виктор Некрасов
В жизни и в письмах
Рассказы с постскриптумами
Дедушка и внучек
В один из жарких дней конца июля 1966 года я стоял на Крещатике у остановки и ждал троллейбуса, из которого должен был появиться некий незнакомец.
Приехать он должен был первым, одиннадцатым или тринадцатым от Голосеевского леса, из гостиницы "Мир". Езды оттуда минут тридцать - тридцать пять, так что по моим расчетам к двенадцати он должен был быть здесь.
В глаза этого человека я никогда не видал. По телефону он сказал на плохом русском языке, что будет в синем костюме.
Минут в пять или десять первого он появился. Никакого синего костюма на нем не было, одет он был в обычную голубую рубаху и мятые буро-коричневые штаны. Но я сразу понял, что это он. А он - что это я.
- Стив? - полувопросительно - полуутвердительно сказал я.
- Стив, - ответил он.
Стив оказался очень высоким, очень худым, узкоплечим, очкастым и ничем не похожим на американца, хотя, когда он вылезал из троллейбуса, сразу можно было понять, что это иностранец.
- А где же синий костюм? - спросил я.
- О, я говорил по телефону в синем костюме, а потом увидел, что жарко, и надел этот вот… Это не хорошо?
Сказал он это все с небольшими заминками, подыскивая слова, но, в общем, довольно бойко.
- Хорошо, - сказал я. - Пойдем. И мы пошли в сторону Днепра.
Когда мы подошли к "Кукушке", я спросил:
- А как ты относишься к ста граммам?
- Ста граммам? Чего?
Ясно, за все это время он ни с кем толком и не познакомился.
Мы сели за столик под грибком. Кругом никого не было. Я взял по сто пятьдесят, по кружке пива и порции сосисок.
Стив улыбнулся - у него была очень приятная, чуть-чуть застенчивая улыбка - и сказал только:
- О-о…
- Не хочешь?
- Почему? Хочу.
И опять улыбнулся.
Против ожидания Стив не поперхнулся, даже не поморщился и по всем правилам понюхал корку хлеба.
- Научили уже? Где? - Нигде. Просто знаю, что русские так делают. А зачем не знаю.
Я объяснил, зачем это делается.
- Ну ладно, - сказал я. - Рассказывай…
Теперь, как принято было в романах двадцатых годов, а сейчас преимущественно в кино, перейдем от конца к началу. А началось это начало за сорок четыре года до конца - в последний день 1923 года.
Было мне тогда двенадцать лет. Учился, если не изменяет память, в пятой группе (классов тогда не было) 43-й трудовой школы. Занятиями нас не перегружали - это был период Дальтон-планов, психотехники и прочих педагогических новшеств, вполне нас устраивавших. Строго-настрого запрещалось готовить уроки дома, все должно было происходить в самой школе.
Да, нынешним школьникам, одолеваемым в школе учителями, а дома родителями, есть чему позавидовать. По "русскому языку" - по литературе - мы проходили, например, только Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву" и "Поэзию рабочего удара" Алексея Гастева. ("Мы растем из железа…" - единственное, что я запомнил.) Все остальное - Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Чехов - считалось тогда буржуазным и дворянским. Дома, правда, меня пытались приобщить к этой порочной литературе (тетка по профессии библиотекарь, по натуре - просветительница), но без особого успеха. Тургеневским барышням мы определенно предпочитали овеянных солеными и жаркими ветрами пиратов и ковбоев, а поэтичным березкам - джунгли, пампасы и саванны… Если не ошибаюсь, именно тогда появился и знаменитый "Тарзан" Берроуза - небольшие, в блестящих пестрых обложках книжечки, зачитываемые до дыр, тот самый Тарзан, который тридцать лет спустя повторил свое победное турне, на этот раз уже по экранам мира. Кроме того, были "Вокруг света" (сначала один, потом два - московский и ленинградский), "Мир приключений" и великое множество Капитанов Мариэттов, Сальгари, Кервудов, Жаколио и Буссенаров. Куда уж тут Тургеневу…
Итак, занятиями нас не донимали. Свободного времени было много. Особенно после того, как были распущены скаутские отряды, а "юных ленинцев", "спартаковцев" еще не было. Кстати, о степени "несоответствия эпохе и новым задачам" скаутских организаций мы, мальчишки, ничего не знали. Нам просто было весело. Ходили в походы, упражнялись на трапециях и кольцах, занимались французской борьбой, штудировали азбуку Морзе, сигнализировали флажками, изучали историю скаутского движения. Эта, последняя, надо признаться, ставила нас в тупик. Дело в том, что "отцом" скаутизма был английский генерал Баден-Пауэль, организовавший первые отряды молодых разведчиков во время англо-бурской войны, настоящим же кумиром нашим в то же время был его заклятый враг отважный Питер Мариц, геройскими похождениями которого мы зачитывались в очень популярной тогда книге "Питер Мариц - юный бур из Трансвааля".
Но, в общем-то, история тоже нас не очень интересовала, ее с успехом заменяли костры, печеная картошка, хождение по азимуту, завязывание морских узлов и преклонение и влюбленность в нашего "начота" (начальника отряда) - могучего и прекрасного, как викинг, Колю Свенсена.
Но все это было до двадцать третьего года. В описываемое же мною время скаутов уже не было и времени свободного было предостаточно. И тратилось оно в основном на Жюля Верна и упомянутых выше писателей, на марки (Лабуан, Борнео, французские колонии, треуголки Ниассы…), на деньги (керенки, шаги, карбованцы, "колокольчики", советские миллионы - все это бережно хранилось в толстом словаре "Ларусс") и конечно же на кино - многосерийные американские фильмы с погонями и стрельбой.
Кроме того, мы издавали журнал "Зуав", "печатавший" романы с названиями, начинающимися преимущественно со слова "Тайна…", и в течение трех месяцев я вел дневник.
Думаю, что идею вести дневник внушил мне пример тетки (ее дневники охватывают период с 1897 года до последнего дня ее жизни, до 1966 года, и занимают сейчас у меня в шкафу целую полку) и полная уверенность в том, что всякий уважающий себя писатель обязательно должен вести дневник. А писателем я мечтал стать (впрочем, так же, как и художником, артистом и путешественником) лет с семи-восьми, если не раньше. Начат дневник был 9 февраля 1924 года и закончен 28 апреля того же года. Дальше не хватило пороху. И слава богу. По бездарности он может соперничать, пожалуй, только с дневниками Николая II.
Состоял он в основном из информации о том, рано или поздно я встал, опоздал ли в школу, спрашивала ли немка или физик, как прошла письменная по математике, что я видел сегодня в кино "у Шанцера" и как провел вечер на именинах у Вали или Шурки. Кончался, как правило, каждый день словами: "Больше сегодня ничего не было. Я лег спать".
Если говорить серьезно о дневнике, то я всегда задаю себе вопрос: с какой целью и для кого его пишут? Для себя, друзей, потомства, для истории или чтоб выгородить себя перед кем-то? Тетка моя - я это знаю - вела его преимущественно для себя. Человек экспрессивный и импульсивный, очень близко к сердцу принимавшая все события - от квартирных недоразумений до государственных переворотов, - она должна была перед кем-то излиться, и так как этот "кто-то" не всегда был, она изливалась самой себе. И очень любила перечитывать потом эти излияния - через пять, десять, двадцать лет. Кроме того, в дневнике было много вырезок из газет, фотографий и обязательный список расходов (в отдельной книжечке), - думаю, что более точных сведений о ценах в нашей стране за более чем полвека не найдешь ни в одном справочнике.
Еще один-единственный раз я попытался вести дневник - в Сталинграде. Но пороху хватило тоже не больше чем на неделю, к тому же и тетрадка не сохранилась, и ее мне жаль.
Еженедельный журнал "Зуав" (потом он почему-то, вероятнее всего из патриотических чувств, переименован был в "Маяк") просуществовал тоже недолго. Вышло номеров пять, не больше. Судя по дневнику, в двадцать четвергом году мы с ребятами пытались его возродить, но из этого ничего не вышло.
"Зуав" - на обложке бородатый дядька в красной феске и шароварах, а над надписью перекрещенные винтовка, сабля, наше красное и французское трехцветное знамя, а сверху опять-таки феска - был журналом приключенческим. Сотрудников в нем было четыре: я, Валя Цупник, Шура Воловик и еще один Шура по фамилии Фарбер. Руководство коллегиальное, Содержание - начала и в лучшем случае по одному продолжению романов, которые до окончания так и не доходили даже в голове у авторов. К каждому роману - мои иллюстрации. В спасенном номере 2–3 от 5 апреля 1923 года напечатаны были: продолжение романа "В стране браминов", продолжение романа "Приключения Фрикэ Алегира", начало "Острова в огне", "Медузы", "Приключения трех моряков" и "Тайны бандитов".
Прекрасны были концовки: "…Он выхватил кинжал и занес его над Намиэтой со словами: "Теперь ты от меня не отделаешься!" или: "…Именем короля вы арестованы. Следуйте за мной" - и тому подобное.
Начала были похуже, но и в них было нечто, не уступавшее Жюлю Верну. Ну чем, например, уступает "Таинственному острову" начало "Медузы"?
"- Корабль на горизонте.
- В скольких милях?
- Приблизительно в трех.
- Национальность?
- Австрийский…
- Открыть огонь!" и т. д.
Да, не сохранись этот номер "Зуава", я никогда и не подозревал бы, что у Австро-Венгрии, не имевшей никогда ни одного морского порта, был свой собственный военный флот (сужу по картинке, где изображен то ли крейсер, то ли дредноут). Так же, только из этого номера журнала, я узнал, прочитав раздел "По белу свету", что "после землетрясения в Чили исчез вулканический остров Пасхи. Погибло около тысячи человек". Боюсь, что тут подвело снабжавшее нас последними сногсшибательными известиями весьма солидное агентство - "Киевский пролетарий". Впрочем, очевидно, оно же сообщило, а мы напечатали (вернее, написали от руки, журнал был рукописный) заметку, в которой говорило", что "в Нью-Йорке до того усовершенствован радиотелеграфный приемник, что он имеется в автомобиле, и вы имеете возможность, едучи в автомобиле, слушать концерты очень хороших артистов".
Я так подробно пишу о всех своих дневниках, "Зуавах" и австрийских дредноутах вовсе не для того, чтобы вы всплеснули рунами: "Ах, подумайте, так рано, а уже писал!", - просто мне кажется, что нынешнему читателю, особенно молодому, интересно будет узнать чем мы жили, чем увлекались в те далекие счастливые дни, когда нам было по двенадцать лет.
А дни эти, хоть и счастливые, были далеко не легкие. Жизнь была примусная, ломбардная (серебряные ложки и единственная в доме драгоценность - прабабушкина брильянтовая брошка), босоногая. В описываемое время этого уже не было, но за год, за два до этого не только я, но и мама - врач для посещений на дому - ходили летом только босиком, не боясь никаких битых стекол и гвоздей. Первый настоящий костюм я надел, когда мне было двадцать пять лет - ко дню защиты диплома, а до этого ходил в юнг-штурмовках, бархатных толстовках и перешитых из бабушкиных допотопных, но добротных юбок штанах на пуговках, вроде галифе. Вообще я не помню, чтоб покупались какие-нибудь вещи - все перешивалось из старья приходящими на дом, портнихами, именуемыми в Киеве "модистками". Стол тоже не изобиловал яствами, хотя на пасху все же делались куличи, а на рождество обязательная кутья с маковым молоком, медом, орехами, коржами и узваром - этой традиции никогда не изменяли.
С детства я познал прелесть коммунальной квартиры. Я сейчас уж не припомню всех постоянно сменявшихся соседей. Был немец, француз-врач (во время оккупации), осетин из Дикой дивизии, чета библиотекарей, молодожены медики, милиционер с семьей, чекист с красивой женой и еще один чекист с очаровательным пацаном Юрочкой, семья спекулянтов, самый младший член которой четырнадцатилетняя Бузька обкусывала котлеты с нашей сковородки, тут же, правда, придавая им нарушенную остроконечную форму, и еще машинистка с мужем, и еще кто-то - всех не упомнишь. Принципиальных разногласий в этом Ноевом ковчеге, как нетрудно догадаться, было предостаточно, но меня все эти дискуссии об электрических счетах, невымытых коридорах и кошачьих лужах мало задевали. Усевшись в глубокое кресло в гостиной (до самой войны она так и называлась, хотя давно превратилась в спальню, столовую, кабинет и чертежку одновременно), я рассматривал марки или строчил очередную "Тайну" в свой "Зуав".
На собственные средства я выпустил (мне было тогда лет девять-десять) свое "Полное собрание сочинений" в десяти томах. Тома, правда, были небольшие, страничек по шестнадцать (сложенные пополам и разрезанные тетрадочные листочки), но на обложке все было по всем правилам, вплоть до указания издательства (то ли Девриен, то ли Гранстрем). И внутри все до единой страницы перенумерованы, разбиты на главы и оставлены даже, обведенные карандашом, места для иллюстраций. Оставалась самая малость - заполнить все десять томов текстом, но времени на это уже не хватило - помешали какие-то неотложные и более серьезные дела, вероятнее всего, очередные "неуды" в четверти. А может, в этот момент захотелось вдруг стать знаменитым художником, и я принялся с азартом за "Мосты вздохов" и "Шильонские замки". Так или иначе, но "Собрание сочинений" не вышло - ни у Девриена, ни у Гранстрема, ни даже у Сойкина.
Три слова еще о Киеве тех лет, и от реминисценций и милых автору воспоминаний перейдем к событиям.
По сравнению с сегодняшним Киевом Киев двадцать третьего года был городом маленьким - тысяч четыреста жителей, не больше. И столицей он не был, столицей был Харьков, на наш взгляд, самозваной, не имевшей на это никакого права. Мы были и красивее, и больше, и древнее, и трамвай у нас был первый в России и чуть ли не в Европе, и Днепр со знаменитым ("самым большим в Европе") пляжем, и днепровские откосы, и каштаны, и два километра пирамидальных тополей на Бибиковском бульваре, посаженных еще при Николае I… И Крещатик с лучшим (в России, Европе?) кинотеатром Шанцер, и базальтовые, выложенные веером мостовые на Николаевской улице, и панорама "Голгофа" на Владимирской горке (не уступающая Севастопольской), и Столыпина в конце концов все-таки в нашем Оперном театре убили, а не в Харьковском и даже не в Одесском - одним словом, мы тяжело переживали незаслуженную, как нам казалось, опалу родного города и непрестанно кипели от обуревавшего нас "киевского" патриотизма.
Сейчас я вспоминаю о старом Киеве с понятным умилением - и Крещатик - то был не хуже, а может быть, даже и лучше Невского или Дерибасовской, со своей кофейней Семадени (перед названием стояло, правда, маленькое "б" - бывший), и кондитерской Фрудзинского (в прошлом "поставщика двора Его Императорского Величества", а сейчас тоже "б") с обязательными навесами - "маркизами" - над витринами, и Днепр шире, и уличные фонари красивее - высокие, тонкие, с изящной завитушкой наверху и какими-то бородатыми старцами на цоколях, и трамваи удобнее - прекрасные пульманы с широкими зеркальными окнами и открытыми площадками, на которые можно было вскакивать на ходу и висеть гроздьями, и на углу улиц Ленина и Воровского (бывшей Фундуклеевской и Крещатика) в деревянном и, на наш взгляд, очень красивом павильоне за 3000 рублей можно было посмотреть на вздымающуюся грудь спящей восковой Клеопатры с коварной змеей, а потом, в годы нэпа, там открыли рулетку, но туда уж нас не пускали. Одним словом, все было лучше, только вокзала мы слегка стыдились - длинного деревянного барака, построенного на месте заложенного нового, из-за первой войны так и не выстроенного. А в остальном - лучше Киева города не…
На самом же деле был он тогда грязен, пылен, зимой завален горами снега, выраставшими вдоль тротуаров, с нерасчищенными мостовыми, где вместо нынешних продольных автомобильных колей были поперечные от конских, извозчичьих копыт (да, нет больше этих толстозадых, с пуговицами на спине извозчиков, нет крохотных санок с медвежьей полостью), и вода на пятый этаж, где мы жили, приходила только ночью, и целый день стояли наполненные ванны, и высокие, с изящной завитушкой фонари горели тускло, ничего почти не освещая, и улицы засыпаны семечковой шелухой (какие тогда были семечки - длинные, сухие, прожаренные - "конский зуб", на каждом углу не меньше пяти баб с корзинками), и "Правда" из Москвы приходила на третий день (я с детства наряду с жюльвернами любил газеты и старательно переписывал в отдельную тетрадку события на греко-турецком фронте и ход Вашингтонской конференции по разоружению, а до этого обязательно в каждой газете разделы "В стане белых" и "В черном лагере"), и телефоны были только в учреждениях и у богатых врачей, а автоматов совсем не было…
И все же Киев был лучше всех. Лучше Москвы, Ленинграда (вернее Петрограда), Парижа, Нью-Йорка. Пятый в мире "по красоте" - это мы знали точно - после Неаполя, Сан-Франциско и еще каких-то двух, не помню уже каких.
И вот - наконец я приступаю к главному - в этот пятый по красоте город в самую его заснеженность, в мороз, в стужу приехал подтянутый пожилой господин в крахмальном стоячем воротничке (я видел их только на сцене у буржуев), с крохотной пишущей машинкой в футляре через плечо и двумя немыслимой красоты кожаными чемоданами, сверкающими никелированными замками. Приехал корректный, выутюженный господин из Америки, из Соединенных Штатов, директор Нью-Йоркской публичной (самой большой в мире!) библиотеки мистер Гарри Миллер Лайденберг. Приехал и остановился у нас! Вот так вот - просто у нас, в нашей квартире, на пятом этаже (лифт, конечно, не работал) дома № 24 на Кузнечной (тогда Пролетарской, а ныне Горького) улице и прожил у нас три дня.