Положив трубку, он некоторое время еще стоял у телефона, высокий, плечистый, с подкрученными усами. Стоял и думал: что за тайны? Кому я понадобился?
- Тебе, дорогуша, ничего не говорил секретарь того, этого?.. - спросил он телефонистку.
- Нет.
- Загадал он мне загадку… Ладно, поеду. - Но в дверях он обернулся: - Ты уж, золотко, сослужи службочку: узнаешь что - гукни мне. Не почтешь за труд?
- Постараюсь.
Когда он приехал на пикет, сплавщики переглянулись: по какому поводу так нарядился бригадир, уж не гульнуть ли собрался? Но Петр, приветливо поздоровавшись, взял свой багор и принялся за дело. Ни о звонке, ни о волнении - ни слова, лишь ругнул себя за опоздание:
- Разнежился ваш бригадир, летнее настроение…
- Что же, ведь и отдохнуть когда-то надо, - в лад ему проговорил кто-то из сплавщиков.
- Не сейчас. Река вон как мелеет. Силу теряет.
Лунга тихо струилась; нельзя было и подумать, что месяца полтора назад тут буйствовал разлив, затопив все поймы, с корнем вырывал прибрежные деревья. Большая вода нынче скатилась за несколько дней. И с тех пор над рекой еще ни разу не прогремела гроза. Лето наступило сухое. День ото дня Лунга мелела, как бы таяла. По берегам желтели песчаные откосы, то тут, то там выставлялись на середине белесые островки.
А лес на пикет все прибывал. После костромского пошел вологодский. Этот в долгом плавании изрядно намок. Иные бревна выставляли из воды одни почерневшие торцы. На мели они застревали. Не протолкни вовремя - немедленно образуется затор. Сколько уже "расшили" сплавщики таких заторов за своем многокилометровом пикете!
Вот и сегодня на серединной отмели скопился затор. Ночью соседи спустили много леса с бокового притаежного притока, и дежурным не удалось как следует встретить поток. В другое время бригадир спросил бы с них - куда, мол, глядели? В этот раз он не посчитал за ними вины.
- Идите отдыхать, а мы тут одни управимся, - сказал Федотов ночным дежурным и добавил, подняв голову: - К полудню бы закончить…
- Едва ли сумеем, голова, - заговорили сплавщики. - Вон какая прорва скопилась.
- Надо бы! - повторил Петр и с какой-то особенной душевной теплотой поглядел на своих друзей.
Этот взгляд тронул их. Пусть будет трудно - раньше такие "пыжи" разбирали за целый день, а то и больше, но как не уважить настойчивую просьбу бригадира!
И когда, как раз в полдень, было отправлено в дальнюю дорогу последнее бревно из затора, Петр снял с лысеющей головы кепку и молча поклонился друзьям. Потом поспешно зашагал в сторону дороги, залитой солнцем. Там остановился, глядя вдаль.
С реки кричали ему, а он не слышал. Он видел только эту дорогу, что выходила на простор цветущих лугов из дальнего леса. На какое-то мгновение в черных угольках глаз отразилась печаль о былом. Но скоро опять засветились глаза, снова в них загорелась радость. Он развел руками, словно собираясь обнять ими весь этот обширный край.
Спустившись к реке, к своим, сказал:
- Извиняйте, расчувствовался. - И попросил: - У кого есть махра? Ох, и затянусь!
- А чего ты, дядь Петь? - не понимая, спросил курносый Пронька, самый молодой сплавщик, новичок.
- Праздник у меня сегодня. Праздник! - повторил он. - Пять лет назад я по той дороге приехал к вам. И больше - никуда. Понимаешь теперь или нет, что это такое?
* * *
…Было так. После долгого кочевья цыганский табор приехал на Лунгу. Место понравилось. За лугами - поля, деревни, а в нескольких километрах - старинный город. Вроде бы есть где "поцыганить". Пока старшой, коренастый чернобородый человек лет пятидесяти, думал, кого куда послать, кого какой обложить "данью", из одной кибитки вышел высокий, стройный цыган с молодой женой и остроглазой худенькой девочкой в грязном, истрепанном платьишке.
Пошли к реке. Цыган был хмур, задумчив. Больше месяца ехали сюда из вятских мест. Старшой обещал там легкую жизнь. Мужиков посылал с лошадьми на шабашки, женщин - на гадания и прочие занятия. Строг был Игнат - так звали старшого, - не раз пускал в ход и плетку, требуя щедрых приношений. Но доходы были невелики, особенно у женщин. Мало оказывалось охотников на гадания. Мальцы готовы были за мизерную подачку плясать на животе, целовать землю, но охочих зрителей не находилось. Так с пустыми карманами и пришлось ехать в новое кочевье.
"А даст ли что-нибудь Лунга?" - думал молодой цыган. Не раз он ловил себя на мысли, что пора кончать со старыми порядками, с кочевой жизнью, цыганской вольностью. Какая же это вольность, когда человек не расставался с нуждой, стоял на грани дикости, бескультурья, когда настоящая жизнь проходила мимо!
Однако груз старого все еще не давал ему решиться на что-то серьезное. Да он пока и не знал, где бы мог пригодиться. Умел только на лошади работать, а теперь везде техника, поспорь-ка с ней на лошаденке! Но когда он увидел сплавную реку, неожиданно оживился, и глаза засветились. Жена, шагавшая рядом, спросила:
- Ты что?
Он указал на людей в брезентовых робах, с баграми в руках, на катер, что тянул кошель до середине реки.
- Туда бы, к ним!
- Так и примут, держи карман шире…
Но он все же пошел к сплавщикам. Спустившись с берега, оглянулся. Увидел: жена, выжидаючи, стояла у кибитки, не сводя взгляда с него, а поодаль стоял еще молодой цыган, Василек, первейший танцор в таборе, не раз жаловавшийся, что для него нет тут простора. Петр помахал им рукой и ускорил шаг. Через несколько минут он уже разговаривал с начальником сплавучастка.
- Из табора? А не сбежишь? Мы работникам рады, но чтоб без обмана! - предупредил его начальник.
А на другой день в списке сплавщиков прибавилось новое имя: Петр Алексеевич Федотов.
Об этом немедленно узнал старшой. Вздернув на затылок картуз и поигрывая плеткой, он рявкнул:
- Продался? Своим изменил? Винись, пока не поздно!
- Нет! - отрезал Петр.
Первый раз в жизни он не послушался старшого.
Тотчас же над ним просвистела плетка и больно ожгла шею и плечо. Игнат замахнулся было и второй раз, но, увидев, как сурово насупился Петр, отступил назад, к кибиткам.
Когда Петр пришел на берег, сплавщики заметили, как треплет его нервная дрожь, и протянули ему кисеты.
- Покури, да и начнешь…
В этот день его поставили вместе с чернявым, хмурым на вид мужчиной и рыжим баламутистым малым на протоку, забитую лесом. Еще пока он шел к протоке, рыжий толкал чернявого:
- Гли-ко, как багор-то держит - за рогульку. Работничка взяли!
До позднего вечера пришлось выводить лес из протоки. С непривычки новый работник "нахватал" руки, набил волдырей. Усталым вернулся в избушку, где собрались люди на ужин. И задумался: "Может, зря я ушел от своих, может, не за свое дело взялся?"
- Петро, ты чего? Бери ложку, подкрепляйся! - сказал ему старый, степенный сплотчик Ефим.
Поужинав, Петр прикорнул в уголке. "Может, - продолжал он размышлять, - в темноте и податься к своим? Не выйдет же у меня тут ничего. Вон руки-то…" Но тут же вспомнил о старой жизни. Нет, обратный путь отрезан. Да и нечего жалеть. Только вот это неумение. Неужто так-таки ничего и не выйдет?
На память пришел давний случай. Вот так же впервые послали его, тогда еще безусого паренька, в деревню к одному безлошаднику вспахать заросшую бурьяном полоску. А лошадь дали слабенькую. Никак не тянула, хоть все бросай. Но он нашел выход: сам впрягся в пристяжные и вспахал все-таки полосу. Тяжело было, руки-ноги подгибались, но выдюжил. А сейчас, при теперешнем новом деле?
Он взглянул на сплавщиков, еще сидевших за столом; они неторопливо разговаривали, дымя цигарками. В разговор о сплаве вплетались и житейские дела - о предстоящих свадьбах, о том, кто куда из сыновей и дочек собирается ехать учиться, кто явится сюда, к отцам, на подмогу. Какая же это согласная, дружная семья! И Петр закивал сам себе: уж если тогда я один не отступил, то теперь, в такой артели, и сам бог велел. Обязан ты, Петро, выдюжить!
С этой мыслью он и заснул, не смог и в кибитку свою заглянуть. А она стояла уже отдельно от табора - старшой распорядился "изгнать изменщиков". Ночью рыжий толкнул Петра в бок:
- Вставай, работничек!
Открыл глаза: в раскрытую дверь избушки доносился свист ветра, шум ливня; сплавщики один за другим выскакивали в темень бушующей ночи. Петр тоже вскочил и, накинув на плечи пиджак, бросился вон, под дождь и ветер. Кто-то сунул ему в руки багор, да так неаккуратно, что лопнули волдыри. Он поморщился от боли, но не остановился, вместе со всеми бежал по берегу, еще не зная куда именно.
Только миновав первый изворот реки, все остановились, и Петр увидел, какую беду принесла буря. В устье протоки прорвало кошель с лесом. Древесина хлынула в Лунгу и, подгоняемая волнами, густо пошла вниз. Всю ее грозило разнести, погубить.
Петр не запомнил, кто его толкнул в лодку и подал канат, только услышал:
- Быстро на ту сторону!
Вместе с ним опять оказался рыжий. Вдвоем они быстро пересекли реку и закрепили канат на мертвяке. Потом ринулись вниз, вдогонку уплывающему лесу. На середине реки лодку зажало бревнами и перевернуло. Петр сумел ухватиться за борт, но напарник растерялся, не успел ни за что зацепиться, его немедленно потянуло вглубь. Раза два вскрикнув, он погрузился с головой. Петр нырнул и выволок его на бревна. Но бревна были такими скользкими, вертячими, что то и дело сбрасывали с себя и Петра и его перепуганного напарника. С большим трудом удалось Петру вытащить его на мель.
К утру весь лес был прижат к берегу и намертво закреплен тросами.
Буря затихла. Сплавщики разожгли большой костер на берегу и стали обсушиваться. К Петру, сидевшему у огня и отжимавшему портянки, подошел рыжий:
- Закури, дорогуша. Я сухонького из избушки принес. - Сам он и цигарку свернул. А когда тот жадно затянулся, закивал: - Кури, кури, я еще привесу.
Должно быть, по-другому он не умел благодарить. Но тут подошел к Петру старый Ефим.
- Похвально ты, Лексеич, сплавное крещение принял. - И прикрикнул на рыжего: - А ты еще ворчал!
- Не брани его, добрая душа. Я и сам вначале всего побаивался. А теперь…
Глаза его заискрились. Он поверил в свои силы и доброту новых товарищей.
Через несколько дней табор снялся. С тех пор Петр Федотов ни разу больше не виделся с грозным старшим. Но иногда он вспоминал его. По-прежнему он представлялся ему человеком дерзким и властным, не терпящим ослушания. Но, как и всякий труженик, он ценил в нем и то, что шло от умельства. А умел Игнат немало. И, наверное, поэтому стал вожаком в таборе. Мог он и добротно коня подковать, и приготовить живительное снадобье для больных - травы какие-то находил в лесу, и утихомирить любого буяна жеребца. Норовистых трехлеток объезжал только он. Сколько бы ни бесился жеребец, а Игната сбросить не мог. Как клещами, впивался он кривыми ногами в бока коня и бил его плеткой до тех пор, пока тот не полетит что есть духу.
Да, плеткой он умел орудовать. При воспоминании о ней Петр и сейчас еще как бы ощущал боль в плече и на шее. Где он, Игнат, теперь кочует? Сейчас ему уже за пятьдесят. Небось в курчавую бороду вплелась седина. Норовистых лошадей он мог укрощать, а укротил ли свой норов? Неужели не расстался со своей плеткой? И неужто не надоело ему кочевать? Эх, Игнат, Игнат…
Вспоминал он и Василька. Все виделись его задумчивые глаза, когда Василек глядел на него тогда с берега. И корил себя за то, что не позвал с собой. Авось бы и он стал плотогоном. Здесь, на реке, хватило бы простора, о котором он тосковал.
Сам Петр Алексеевич все эти годы будто по лестнице поднимался. Плотогоны не только дали ему работу, но позаботились и о жилье. В палатке прожил лишь до осени, тогда сам начальник вручил ему ключи от новой квартиры в центральном поселке, что вытянулся вдоль крутого берега реки. Осенью дочь пошла в школу. Нашлось дело и жене - ей доверили охрану плотбища.
Сегодня Петру Федотову вспоминалось все. И то, как он впервые взял в руки багор, и как поехал на лодке сопровождать молевую древесину, и как связывал первый многотонный пучок бревен на воде, и как под началом Ефима Кряжева встал на формировку первого плота. Спасибо старому: научил на славу мастерить плоты. Он же, Ефим, благословил его и на бригадирство. Так и сказал:
- Способно прошел ты, Петро, все сплавные науки. И в хватке тебе не откажешь. А потому и вставай во главе бригады.
И даже обнял его и расцеловал по русскому обычаю - троекратно.
Нет, не ошибся он, что ушел из табора и стал плотогоном. Полюбились ему лунгенские сплавщики. Полюбилась и река своей буйностью в короткое время водополья, степенностью в тихие лета - качествами, которыми обладал и он сам.
Сегодня он вновь вспомнил о старшом, Игнате, и мысленно спорил с ним: "Не прав ты, старина, что цыганам дороже всего вольное кочевье, сладость его дыма. Знаю я эту сладость!"
И все же он удивлялся: как могла пробудиться в нем жажда к труду, кто ее разбудил? Конечно же, они, русские друзья, они научили его любить труд и вдохнули в его душу уверенность, что человек все может.
* * *
Человек! Это слово Петру Алексеевичу хочется повторять много раз. Здесь, на Лунге, он, цыган, и стал человеком. Вот какой у него сегодня юбилей! Он еще раз оглядывает реку:
- Ого, опять густо пошел. А ну, за багры!..
Вечером в его доме зажглись огни. К возвращению мужа маленькая черноокая жена напекла пирогов. Послышались голоса девочек. Это к дочери, пятикласснице Гале, пришли подруги. А скоро придут в гости и его товарищи, вся бригада. Раздеваясь, он еще прислушивался к шуму улицы и приречных агрегатов. Работа не останавливалась на реке круглые сутки. Ведь Лунга - река лесная, река-труженица. Интересно, сколько же бригада сплавила леса? Да, сколько? В юбилей надо хорошо знать этот итог.
Он вслух принялся считать. И громко произнес:
- Миллион!
Сказал, засмеялся.
- Маша, золотко, слышишь, - обратился к жене, - поздравляй: я - миллионер!
- Совсем с ума сошел, - с укоризной покачала та головой, не ведая, какие миллионы он считает.
- С ума сходил Игнат, когда хвалился таборной жизнью, - ответил Петр и недоуменно развел руками: почему он сегодня из головы нейдет?
Когда пришли друзья и сели за стол, он опять подумал об Игнате и провел рукой по шее.
- Замечаю: чтой-то все гладишь ты шею, парень? - справился у него старый Кряжев.
- Так, плетка тут оставила след. Ну, рука и тянется к нему…
- А кто хлестал?
- Кто? - повторил вопрос Петр, раздумывая, рассказать или до конца держать тайну. И решился: - Власть у цыган у одного - старшого по табору. У него и плетка…
- Порядочки…
- Самоуправство…
- Погодите горячиться, - остановил зашумевших сплавщиков Кряжев. - Рукоприкладство было в старину и у наших.
- Было, да сплыло, - возразил ему курносый Пронька. И повернулся к бригадиру: - Дядь Петь, вот если бы сейчас, сию минуту, встретился ты с тем старшим, ну, с обидчиком, то что бы сделал?
- Не знаю. Об этом я не думал. Но уж в дом не пустил бы ни за что.
- Я бы его за шкирку. Не задевай достоинство человека!
- Беда в том, что цыган человеком не считался.
- Ну и ну! И что ваши глядят на своих старших? Подумаешь, князьки! - распалялся Пронька.
- Сынок, хватит, не расстраивай бригадира! - зашумели на Проньку. - Не за этим пришли.
- И верно! - подхватила хозяйка. - Давайте-ка я сыграю, повеселитесь… Галя, струмент!
Девочка принесла гитару, и хозяйка, тронув струны, запела громким грудным голосом. Пела она про цыганское счастье, недолгое и непрочное, про рано увядающую молодость. Петр Алексеевич, слушая, тер повлажневшие глаза, потом хлопнул по гитаре:
- Хватит! Обещала веселую - и давай!
- "Цыганочку" прошу! Ноги в пляс просятся! - закричал неугомонный Пронька.
В это время в дверь прихожей постучали. Петр мгновенно поднялся, прошел в коридор. "Не от секретаря ли? Не тот ли важный человек? Говорил, что вечером приедет". Он открыл дверь и отступил. Перед ним вырос на пороге Игнат, гроза табора. Но сейчас он был без плетки, в руке держал какой-то сверток. Пока Игнат стоял неподвижно, будто статуя, Петр успел разглядеть его. Да, бороду старшого словно инеем охватило, в глазах вместо прежней суровости и самоуверенности было выражение покорности и смирения.
"Что с ним случилось? На себя не похож, - подумал Петр. - И зачем он пришел, да в такой час?"
- Петро, долго ли ты там? - донесся из комнаты голос жены.
- Сейчас… - откликнулся он и протянул руку к двери, чтобы захлопнуть ее перед носом незваного пришельца.
Но не мог, что-то его останавливало. Он глядел на Игната: в глазах нет былой холодной пронзительности. Да, конечно же, это и удерживало его. Но первым заговорить он не мог. Молчал и Игнат.
И теперь Петр сердился лишь на то, почему тот тянет: пришел, так сказывай - зачем.
Потребовалось еще несколько томительных минут, прежде чем пришелец овладел собой и спросил:
- Не ждал?
Петр отрицательно покачал головой.
- А я давно к тебе собирался. И вот принес, - протянул он сверток. - Прими.
- Что тут?
- Разверни.
Федотов дернул за надорванный уголок свертка, и на пол упала плетка, та самая, которая пять лет назад оставила на шее след. И Петра мгновенно передернуло. Но не успел он что-нибудь сделать, как Игнат кинулся к плетке и сунул ее в руку ему.
- Это теперь твоя, твоя! - зачастил Игнат. - Хочешь - отплати, и будем квиты.
- Старшой, а говоришь не знаю что… - нахмурился Петр и бросил плетку к ногам Игната.
- Не хочешь? Значит, вину с собой мне носить? - округлил тот глаза.
- Раньше ты вроде ни перед кем не винился…
- То было раньше…
Игнат зажал в кулак бороду, шумно задышал и так стоял несколько секунд. Затем захлопал по карманам. Вытащив папиросы, он закурил, жадно затягиваясь, обволакиваясь дымом. Потом смял папиросу, бросил ее и заговорил с придыханием:
- Старшим ты меня назвал. А зря. Нет уж старшого, кончился! Все кончилось, да-а!.. А началось с тебя. Василий потом в город ушел, в какой-то ансамбль поступил. Туда же переманил двух краль. И пошло. Один остался со стариком. Видишь, как оно.
- Да, невесело… - посочувствовал Петр. - Теперь куда? Да ты проходи, Игнат, чего тут стоять.
Гость шагнул в коридор, прикрыв за собою дверь.
- Куда? - переспросил он и, снова помяв бороду, ответил: - Не знаю. Секретарь велел к тебе на пикет податься, но разве после того можно вместях…
- Постой, постой, - перебил его Петр, - так это насчет тебя звонил секретарь?
- Да. Сам-то я не посмел…
Петр хмыкнул: "Не посмел. Выходит, мы с тобой, Игнат, ролями поменялись". Это ему польстило. И он, поддаваясь этому чувству, готов был сказать: что ж, можно и принять. Но, взглянув на валявшуюся у ног плетку, закусил губу.
Игнат увидел: закушенная губа Петра даже посинела. И он подумал, что разговор окончен. Сказал:
- Я пойду.
- Что? - как бы очнувшись, откликнулся Петр. - Зашел - будь гостем! Пойдем к столу! Тебе, может, невдомек, а у меня праздник. Да, отмечаю свою пятилетку. - И крикнул жене: - Маша, принимай гостя!