- В таком случае совсем неразумно звать в свой дом, - наставительно произнес Валерик, гася смешок в своих красивых глазах. - Правда, папа?
- Какой же ты, Валерик, - грустью сказала Ванда Константиновна, уже опять возвращаясь мысленно на тот балкончик и взглядом умудренного человека окидывая с того балкончика все прожитое, все зыбкое, неустойчивое, отмеченное не только радостью, но и болью, разочарованием. - Человек теперь в таком состоянии, что готов никому не верить, ни во что и никому, а был он добрый, я же помню, и неужели нельзя, чтоб он опять поверил?
- Нет, мама, ради бога, не считай меня такой скотиной, - уже всерьез возмутился Валерик, мгновенно уловив, конечно же, ту досаду в ее голосе, ту раздражительность. - Я хоть сейчас могу освободить свою келью, перейду в зал. Я же соображаю пока, что гостю удобнее в отдельной комнате, а я и так обойдусь. Да мне ведь только переспать, я все время на лекциях.
Ванда Константиновна, слушая сына, уже не смотрела на него, а думала о том, как Валерик любит себя, и все ли молодые такие себялюбцы, и как умеет Валерик преобразиться, перевести смешное на серьезное или, наоборот, показать, что он все шутит, шутит.
4
Журанов и предположить не мог, что так широк будет ему прежний костюм, что вышагивать по больничному двору, а затем по перрону Ярославского вокзала он будет словно во хмелю, что ему будет казаться в электричке, будто все смотрят на него с сочувствием и знают, откуда он. Жизнь, от которой он отвык и к которой надо привыкать, пока ничем не раздражала его, он против воли глядел на все с улыбочкой, спохватывался и хотел погасить блаженную улыбочку, напоминал себе, что нечего блаженствовать, что жизнь уже не будет радостна, если вспомнить, по какой причине он так рвался из клиники. Ему пришел срок выписываться, здоровье вернулось, и настал срок выписываться, и лучше совсем не думать о том, что он мог и дальше все лежать в девятнадцатой палате, опасаясь визитов жены. Нет, теперь он еще не настолько силен, чтобы думать о криводушии жены, и лучше совсем не думать. Лучше не думать!
Вот суббота, вот распахиваются подмосковные пространства по обе стороны стремительной обтекаемой электрички, и куда они с Вандою едут, куда? Все ближе, ближе к Варсонофьевскому переулку, и вот сейчас появится меж небом и землею балкончик, сквозь гнутые спицы которого, помнится, свисала бахрома какого-то коврика, дзынькнет камешек о стекло - и выпорхнет Вандочка, тоненькая и пугливая, с голыми перламутровыми коленками. Сон, фантастический сон, и единственное, во что еще мог Журанов поверить, - это как нахлынет на него там, куда они едут, состояние чистоты и доверчивости, так знакомое по юности, по тем дням в Варсонофьевском переулке. И его, как и давеча, почему-то настораживало предстоящее знакомство не с мужем Ванды, а с ее сыном, которого зовут, наверное, Валерик или Женя.
- А сколько лет Валерику? - спросил он, даже придвигаясь к Ванде.
- Откуда ты знаешь? - изумилась она. - Откуда ты знаешь, как зовут сына?
И потом, когда он пожал плечами и усмехнулся загадочно, Ванда с какой-то строгостью стала говорить, какая завидная уверенность у этих молодых людей, как они убеждены, что лишь они явились прожить жизнь ярко и с блеском, и Журанов, мельком взглядывая на Ванду, узнавал свои предчувствия насчет Валерика.
Он еще более уверился в справедливости своих предчувствий уже после, как только оказался на этой зимней даче, в этом раю, как только Валерик, гибкий, такой радушный, с повышенной приветливостью обратился к нему и стал помогать раздеваться, стал плащ его вешать и ловить слетающий с вешалки плащ так бережно, точно елочное украшение ловил. Журанов, наблюдая эту суету, угадывал в нем недоброжелателя, угадывал даже, как он возражал матери, Ванде, иначе бы не мельтешил так в первые минуты знакомства. И когда они, Журанов и Валерик, взглянули глаза в глаза, Журанов понял, что Валерик вмиг сообразил то, о чем догадался он, Журанов, и вот теперь честным взглядом Валерик пояснял, кажется, что можно оставаться и вот такими, улыбчивыми и предупредительными врагами.
А муж Ванды все переминался, будто хотел повернуть назад, во внутренние комнаты, щурился, заметно смущался, и это смущение очень понравилось Журанову, да и сам он, круглолицый, выбритый и оттого, наверное, словно бы озаренный, очень располагал.
- А вот подите сюда, - пригласил Валерик, распахивая легкую фанерную дверь внутрь небольшой комнаты. - Нравится? Тут, правда, мои фолианты, я иногда загляну, возьму томик и скроюсь. Можно?
Ласковым голосом Валерик давал ему понять, что в этом приюте фолиантов, среди этих книжных полок, в этом домашнем книгохранилище, в этом отсеке, служащем и кабинетом и спальней, Журанов должен чувствовать себя гостем, постояльцем, и что всякий раз он, Валерик, будет напоминать ему, что гость есть гость. Вот уже нисколько и не притягивало Журанова это временное его жилье, пускай даже и рассчитывал он провести здесь всего несколько дней, оправиться от потрясения, а там, на дальнейшую жизнь, уже был особый план. Так скверно в его годы лишиться своего дома!
- Располагайтесь, - напомнил Валерик с едва заметным поклоном.
- Я ведь человек с того света, - небрежно обронил Журанов, - мне больше всего хочется теперь ходить. Вот этот лес я вижу как бы впервые!
И, довольный своей находчивостью, тем, что сразу же, едва пришел он в этот дом, сразу же и уйдет бродить по лесу, Журанов посмотрел за окно, на эту поляну, подступившую к самому дому, на деревья, каждое из которых уже сорило листья, на частокол стволов. И так притягателен был сумрак чащи, так звало его туда, словно он был мальчик и ждал приключений.
- Я вам покажу этот лесок, - охотно стал одеваться и молчавший до этого муж Ванды.
И все тут переглянулись с каким-то облегчением: Журанов - с добродушным мужем Ванды, сама Ванда - с сыном. Словно бы все позабыли сразу о нарочитой, изощренной приветливости Валерика, словно бы всем и пригрезилось общее, что связывало их всех, - ну хотя бы тот балкончик, который, помнится, никогда не прятал от дождя, настолько был маленький. А может, лишь ему, Журанову, представилась та огражденная гнутыми прутьями махонькая колыбелька на высоте.
Шаркающий звук пилы, который доносился с соседнего двора, заставил его посмотреть туда, за терновниковые заросли вдоль забора, но никого из пильщиков Журанов не разглядел. Пила взвизгивала поначалу, а потом, уходя в дерево, шаркала все сытее, и Журанов знал, что звук этот на расстоянии истает вовсе, перейдет в шум деревьев.
- А вы не охотник? - внезапно спросил у Журанова его добродушный спутник.
6
Как будто и вправду Журанов был охотник, с горячими глазами любил снимать со стены ружьецо и протирать, сдувать с него пылинки, гильзой отмеривать дробь и сыпать этот железный горошек в дрожащую ладонь - до того он обрадовался разговору об охоте, заглядывать стал в лицо своему добродушному спутнику, вопрошать у него и ахать, хотя и не был он, Журанов, охотником, а только мечтал побродить с ружьем по лесам, только завидовал своему коллеге по институту Сечину, Сергею Христофоровичу, который всякий понедельник так складно и захватывающе рассказывал о своих приключениях, будто ничего интереснее охоты и не было на свете. И вот теперь, вспоминая Сергея Христофоровича Сечина и увлекаясь разговором об охоте, Журанов находил с проницательностью, отчего прежде так занимали его рассказы институтского охотника, подобно тому, как теперь казались такими умными рассказы вот этого невооруженного охотника: чтобы не помнить своих тревог, не помнить той единственной комнаты своей, не знать ничего. Да, мы порою так рады незамысловатым словам и готовы слушать человека, рассказывающего об охоте или спорте, и вот мы слушаем, слушаем, и наши умные дела меркнут перед чужими увлечениями, нам тоже хочется жить просто, не отягощать свою жизнь разными сложностями. Слушая спокойного человека, мы завидуем ему и даже не предполагаем, какие противоречия и сомнения беспокоят и его душу. Счастливый человек, думаем мы.
Он был вовсе не прост, счастливый Вандочкин муж, и потом, когда они исходили немало, развлекая один другого все тем же разговором об охоте, Журанов спохватился, что охотник этот очень понял его настроение, его неустроенность и былями своими хочет его усыпить. Журанов даже почувствовал оскорбление и замолчал.
А спутник мгновенно уловил перемену в его настроении, больше не стал докучать, шел и посвистывал, такой сообразительный, такой наблюдательный, как и полагается быть охотнику.
Все-таки исходили они немало, теперь возвращались усталыми, точно плотно поели. Журанов никак не мог припомнить, что такое он должен не упустить, о чем неважном он должен не забыть, и, едва услышал шаркающий звук пилы, вздохнул: ах да, ведь он ждал этого звука пилы! Всякий пустяк его радовал теперь, и вот он вслушивался, как пила взвизгивает поначалу, но вскоре уже приглушенно членит дерево, а под конец опять пронзительно зудит, и почти одновременно слышится мелодичный звон отставляемой пилы и стук отпиленного чурбана.
Может быть, он и постоял бы некоторое время на крыльце, дыша запахом опилок, если бы не померещился ему из распахнутых дверей знакомый голос, уж очень знакомый голос, будто бы голос Ирины.
- А мы хотели вас искать, Дмитрий Алексеевич, - и тревожно, и в то же время словно бы игриво произнесла Ирина и знакомым, сто раз знакомым движением провела по виску, поправляя мнимое колечко волос.
В первое мгновение он едва не потерялся, точно все это происходило там, там, в той единственной комнате, где оставались его вещи, где ходила, где жила тихая, вежливая жена его, Майя. Но когда он подумал, что Ирине в клинике дали новый адрес его, оставленный им для сотрудников института, и что приехала она все же одна, то уже с любопытством взглянул на эту бедную девочку, которой нелегко в эти минуты, как ни приветлива она. Бедная, бедная, думал Журанов, глядя на эту девочку; бедная, бедная. "Мам, я пошла", - слышал он теперь другой, давнишний голосок ее, ломкий от своего превосходства, и словно впервые прислушивался к ней, выросшей на его глазах, и словно впервые видел, какая она красивая девочка, красивее мамы, хоть и совершенно не похожа на красивую свою маму. Даже страшно за нее, такая она красивая, черноглазая, чернобровая. Бедная, бедная, думал Журанов, припоминая отношение этой девочки к себе и сочувствуя ей теперь.
- А мы хотели вас искать, Дмитрий Алексеевич! - воскликнул затем и Валерик, и это был уже немного другой Валерик, не такой, как утром, как раньше, тоже улыбчивый, как утром, но сейчас по-настоящему душевный.
И Журанов, вдруг увидев сразу, как на одном портрете, Валерика и Ирину, почувствовал расположенность этого мальчика и этой девочки друг к другу и что они уже познакомились и, кажется, понравились один другому, что они ждали его и то и дело спрашивали, ну где же бродит Дмитрий Алексеевич, хотя на самом деле хотели, чтобы он подольше бродил. Им и теперь еще было хорошо, это же так заметно.
- Сбежал я из Москвы, сбежал! - словно бы покаялся Журанов, довольный тем, что объясняться во всем приходится лишь с Ириной.
- А вам здесь будет лучше, - подхватила Ирина.
Его всегда поражала в жене, а вот теперь поражала и в Ирине способность говорить правдивым голосом неправду, и пускай Ирина не знала того, что он больше не вернется в ту единственную комнату, а все равно ведь надо уметь притворяться, будто ему, Журанову, и впрямь должно быть лучше в чужом доме.
- Как бы я играла на рояле? Вы еще не совсем здоровы, и я бы не играла, я бы всю учебу в консерватории запустила. А вы бы мучились, что я не играю.
- А я бы тоже играл, - отчаянно возразил Журанов. - На гитаре, - и представил себе ту заброшенную гитару, которая давно валялась среди хлама в верхнем отсеке кладовки и которую на памяти Ирины он, кажется, ни разу не брал в руки.
- От долгого бездействия она, конечно, приобрела качества бандуры, - с некоторой робостью, не совсем веря в то, что он шутит, продолжила Ирина.
Валерик хохотнул, взглянул на нее страстно и похорошел оттого, что ему, конечно же, нравилась, очень нравилась Ирина. По его возбужденности заметно было, что он вот-вот вступит в веселый разговор, что ему очень хочется сказать что-нибудь умное, необыкновенное, дерзкое, но оттого, что он был ненаходчив, он казался глупее, чем утром.
"Если Валерик не найдется и наступит молчание, надо что-нибудь об охоте или спорте"… - размышлял Журанов. И он действительно, чтоб ничем не вызвать вдруг подступившей неприязни к этой девочке, к Ирине, стал пересказывать об охоте то, что слышал сам недавно. Валерик наконец заговорил тоже, дополняя известные ему охотничьи истории, и Журанов поделился с этой девочкой и с этим мальчиком, что вот теперь-то, может быть, ему и удастся поохотиться, а так он лишь мечтал, лишь завидовал Сергею Христофоровичу, своему коллеге. И за пустым разговором, уже совсем неинтересным для Журанова, потому что разговор этот сегодня уже повторялся, прошло время, и когда не стало больше о чем говорить, Ирина и Валерик взглянули друг на друга с любопытством: "Ну?"
- Пора, - ответила Ирина себе и Валерику. - А завтра опять приеду.
- Завтра обязательно! - почти с угрозой поддержал Валерик.
В глазах у Валерика была просьба, такая понятная ему, Журанову, и Журанов помялся, не смея провожать Ирину, сел опять и стал размышлять: "О чем это я хотел подумать?"
Ах да, он вспомнил как бы вновь все эти переглядывания Валерика с Ириной, смущение их и то, как весело поспешили они вон, и с рассеянностью сказал себе: "Эге!.." Как-то неловко ему было, что он такой старый и проницательный, что все уловил, и, лишь предполагая что-то, лишь смутно опасаясь то за Валерика, то за Ирину, он понимал, что ничего не волен нарушить, как бы ни был прав в своей предусмотрительности.
Станция совсем близко отсюда, и электричка, наверное, подоспела удачно, так что уже через несколько минут Валерик, запыхавшийся, румяный, влетел в эту комнатенку, где Журанов сидел и думал о нем, Валерике.
- Извините, Дмитрий Алексеевич, забыл свое новое место, - совсем чистосердечно выдохнул Валерик, застенчиво улыбнулся и тут же исчез.
Но через мгновение Валерик вернулся, извинился опять и взял какой-то томик, а уходить раздумал, стал спрашивать, ну как он, Дмитрий Алексеевич, освоился ли здесь, среди фолиантов и талмудов, и не закрыть ли форточку, и вообще вы тут, Дмитрий Алексеевич, не гость, а хозяин. Журанов знал, что Валерик очень хочет сделать ему что-нибудь доброе, и знал, отчего такая перемена в этом мальчике.
- Ирина обязательно приедет завтра, - пообещал Валерик. - Завтра у нас пир, соберутся ребята, мы заранее договорились, и все так удачно складывается!
"Да приедет, приедет Ирина, успокойся, мальчик", - мысленно говорил Журанов, любуясь им.
6
Валерик жил как? Когда он вскакивал в электричку, чтоб ехать в университет, то не садился даже в том случае, если вагон был пуст, и ему нравилось ехать стоя, совсем не прикасаться к ручкам сидений, пружинить ногами при остановках, и все на пути подмечать: виадук дачной станции, новые и словно бело-мраморные здания, немо лающую у автобусного павильона собаку. От избытка силы он совсем не мог сидеть эти сорок минут, эти сорок километров, и сознавал, что от того же избытка нерастраченной силы люди в электричке кажутся ему неинтересными, тусклыми, у каждого унылая дума на лице, а жить надо умнее, взахлеб, в счастливом ознобе, жить надо так, жить надо так… ну хотя бы вот так, как он, Валерик, видит свою будущую жизнь. Чтобы все объять, все испытать - и славу, и муки исканий, и предательство женщин, и мудрое добровольное одиночество, чтобы не пасть под грузом лет, не сотворить подлости, не унизиться, не растерять себя, вновь добиться успеха, и не стариться при этом, не стариться, а только поседеть! Воображаемая эта яркая жизнь еще не приветила Валерика, но он знал, опять же чувствуя дарованный ему избыток силы, что начнется она буквально завтра или послезавтра, и поэтому он так жалел едущих в электричке людей, так хотел внушить им простую истину, чтоб не жили они мелким, суетным, преходящим.
Он и в Журанове узнал обычного человека, прожившего лучшие годы как-то начерно, а если прибавить ко всему его болезнь и семейные неприятности, то ведь и совсем он неудачник, этот приятный гость, эта мамина первая любовь.
"А мама отчаянная женщина, - подумал он с восхищением, оставшись один, потому что отец с Журановым пошли поближе знакомиться в лес. - Дескать, прошу любить и жаловать: моя первая любовь".
Все склоняло его размышлять о Журанове и о маме, о тех обстоятельствах, которые портят жизнь или делают ее сладкой, и как это удивительно, что встречаются теперь пожилые люди, которые встречались когда-то в юности и не загадывали, что станут пожилыми. И уже можно подводить итоги, уже не сосчитать друг у друга морщин и седин, хотя мама пока без морщин и седин, а это Журанову не повезло, это Журанова побила обыденщина. "А он мужик ничего, - великодушно допускал Валерик. - Не такой уж зануда". И все-таки как удивительна встреча старых знакомых, очень грустная встреча, и неужели он, Валерик, через каких-нибудь двадцать лет тоже будет иным, не таким, как теперь, уже не с этими силами, не с этими упованиями, не с этими надеждами?..
Впервые и неуверенно коснулось его предчувствие зыбкости, непостоянства жизни, но в это же мгновение и распалось, потому что он был уже прежний Валерик, потому что вошла незнакомка, красавица и спросила:
- Дмитрия Алексеевича можно видеть?
Он оторопел, настолько хороша была эта девочка с завитками черных волос над чистым, яблочной свежести лбом, с глазами черными и большими и очень умными, и вмиг он разглядел незнакомку, даже ямочку над верхней губой, и особенно пленяла в незнакомке эта ямочка, подобная следу дождинки на стекле.
- Журанова то есть? - уточнил Валерик, вдруг почувствовав почти любовь к Журанову, не отводя своего взгляда и по незначительным, едва промелькнувшим в ее глазах душевным движениям находя, что он тоже ей понравился и что вот оно, вот оно, начало замечательной, совсем превосходной жизни.
И потом, чем далее они будут входить в разговор, и в тот, понятный лишь им двоим, разговор бессловесный, разговор взглядов, жестов, каких-то внутренних, сокровенных обмолвок и прозрений, Валерик со странностью будет открывать для себя, что чем более нравится ему Ирина, тем более нравится и Журанов, где-то бродящий в эту пору по лесу.
Едва она попросила ну хотя бы подержать в руках старинные книги, он охотно отозвался, так что знакомство, которому, кажется, оба рады были, вдруг начало развиваться с необыкновенной быстротой, и это лишь потом, через добрый час, они стали поговаривать, ну где же Дмитрий Алексеевич бродит, желая, чтобы он все бродил и бродил.
Но когда Журанов возвратился, Валерику изменило вдохновение, он сам почувствовал свою скованность, все не мог с прежней находчивостью вступить в разговор, и все из-за того, что был поражен проступившей долей неискренности, фальши в словах Журанова и Ирины, людей из одного дома.