Дядя Йемо Пона был одинокий, тщедушный китаец. Он плохо одевался и носил длинные волосы. В селении этого молчаливого и таинственного безумца звали Китаец-с-Воздушными-Змеями. Каждый год 10 октября, в День Китая, он сооружал и запускал великое множество искусных змеев, точнее, цветных драконов, приводивших в восторг ребятишек. В последнее время он увлекся запуском бумажных шаров, освещаемых изнутри свечами. "Мать говорит, он человек никчемный", - сказал Йемо Пон. Дядюшка не мечтал разбогатеть, как прочие его земляки. Работал только пару часов по утрам, разносил по домам воду в бадьях из резервуаров на железной дороге. Все остальное время мастерил змеев, ракеты, шары и вообще все, что могло взлететь. "Это мой самый любимый дядя", - тепло сказал Йемо Пон. Он набрал воздуху и собирался уже продолжать подробный рассказ про удивительную дядюшкину жизнь, но тут трубач похлопал его по плечу и сказал, что разговор пора бы сворачивать, а то ему нужно готовиться к репетиции.
- Литр-банда! - засмеялся Йемо Пон.
Вернувшись в комнату, Бельо Сандалио прилег и задумался о том, какие повороты закладывает жизнь. Всю ночь он ломал голову над тем, как бы подговорить Даму за Фортепиано поучаствовать в одном верном дельце, а тут неожиданно малец, который под стол пешком ходит, племяш местного сумасшедшего на дом доставил ему ключ к загадке. Достопочтеннейшую сеньориту Голондрину дель Росарио ему предстояло убедить сделать три вещи: одеться мужчиной, взобраться на заднюю стену дома и спуститься в "Тощего кота", в борделе аккомпанировать ему на пианино во время вечеринки, заказанной самыми влиятельными гринго Селитряной компании, разнузданной закрытой попойки, на которую специально привезут лучших шлюх из Каламы и Антофагасты. И всего-то.
Два дня назад гринго, хозяин борделя, предложил ему играть на этом скромном празднике. Его соотечественники-англичане, пояснил старый козел, хотят развеяться, забыть хоть на одну ночь, в каком медвежьем углу приходится им существовать. Но, кроме трубы, требуется, по крайней мере, пианино. Заплатить обещали по-королевски. За одну ночь он получит, как за три месяца работы в лучшем оркестре или джаз-банде любого города. Он, разумеется, тут же согласился. Заковыка состояла только в том, что местного пианиста, мулата-сифилитика, который всю ночь без перерыва мог наяривать, курить и пить одновременно, угораздило подхватить жуткую лихорадку и слечь, когда к гулянке все уже было готово. Хозяин "Тощего кота" велел ему достать другого пианиста хоть где, хоть как - на попятный идти поздно. Он сходил к маэстро Хакалито, но жеманный учителишка раскланялся, словно в менуэте, и твердо заявил, что и носу не покажет в "отвратительное гнездо разврата". От пианистов других бардаков тоже ничего не удалось добиться: не могли же они вот так запросто покинуть собственные рабочие места, да еще в субботу, да еще ради другого заведения. Хозяева осерчают и чего доброго велят вышибалам вышвырнуть их на улицу. Даже "Руки Орлака", пианист и вышибала в одном лице, работавший в самом гнусном борделе города, послал его к такой-то матери, чтоб он там подавился, собака.
Решительно настроенный ни за что на свете не упустить такую кучу деньжищ, Бельо Сандалио сказал себе: ничего не остается, как только уговорить каким-то образом сеньориту Голондрину дель Росарио. Вначале он подумал так в шутку, но мало-помалу идея завладела им и он уверился, что это и в самом деле единственный выход. И вот, когда у него уже закипали мозги от обдумывания, каким манером, какой хитростью он, циничный любовник, уломает свою дражайшую Даму за Фортепиано, на него, словно с неба, валится дурацкий китайчонок и подсказывает идеальное решение. Ну конечно же, он пустит в ход ревность! Изобразит жертву! Разыграет небитый козырь обманутого мужа! Так у сеньориты, значит, есть жених, а ему и ни полслова, каково?! Теперь он понимает, как коварны и ветрены некоторые особы, лишь теперь он осознает, что все ее нежные слова были лживы. Что даже стихи, которые она шептала ему на ухо после любви, она, быть может, читала уже другому, да и не раз. Как он был слеп, Боже праведный… его бедное израненное сердце… ее лживые клятвы… но она вольна доказать ему свою любовь… Он улыбнулся. Если он хоть что-то смыслит в женском поле, то, в конце концов, дело будет в шляпе - как в тот раз, когда она заговорила про женщин легкого поведения. Только и нужно, что перемахнуть через стену нынче ночью чуть раньше, чем обычно. Сегодня суббота, отца опасаться нечего. Он уже знал - весь город знал, - что по субботам честнейший цирюльник запирается у себя в мастерской с игривой вдовушкой из молочной лавки.
Распрощавшись с трубачом, Йемо Пон направил свои стопы в Рабочий театр. Афиши, должно быть, уже готовы. В этот час улицы Пампа-Уньон дышали спокойствием. Шахтеры до города еще не добрались, проститутки начинали вяло готовиться к предстоящей ночи, бездомные псы вели себя тихо-мирно, ветерок не так пьянил и люди повытаскивали на улицу скамейки и сели смотреть, как играют дети. Всякий несведущий проезжий решил бы, что это степенный, сонный городок. Но он-то знает, что это не так. В своих ежедневных прогулках с афишами на шее он не раз натыкался на доброго мирянина, валявшегося с выпущенными кишками или раной от пули, алевшей, словно гранат, посреди груди. Всего три недели назад он видел средь бела дня прямо на улице, как две толстые проститутки, совершенно голые, норовят исполосовать друг друга бутылочными горлышками. И это при том, что все в один голос твердят: город уже не тот, нет прежнего размаха. Хотел бы он пожить во времена того размаха. Иногда, проснувшись на рассвете, когда мать возвращалась с работы, он слушал, как она рассказывает тем, кого привела, про старое доброе время: тогда буйноголовые обитатели пампы убивали и погибали, как герои сказаний, за один взгляд женщины, а еще подтирались крупными купюрами в уборных баров, и такие же, как его мать, официантки после закрытия аккуратно подбирали эти засранные стопки, хорошенько отстирывали их в корыте и развешивали на прищепках для белья. Он и сам помнил, как однажды, должно быть, в последние годы расцвета - ему едва сровнялось пять, может, шесть, - он в темном углу доходного дома уронил песо, и пьяный шахтер спросил, чего он, узкоглазенький, хнычет, а потом запалил целую десятку, чтобы помочь ему найти один жалкий песо.
Проходя мимо редакции газеты, Йемо Пон вдруг решил завернуть за угол и сперва заскочить к сеньорите Голондрине дель Росарио. Он мог бы рассказать ей новость про приезд Фелимона Отондо и под этим предлогом подольше посидеть с ней, вблизи вдыхая ее вкусный запах. Ничего вкуснее он никогда не нюхал. Заодно папа сеньориты бесплатно его подстрижет, как всегда. Дон Сиксто Пастор не такой, как тот другой цирюльник, что стрижет рядом с их доходным домом, желчный старикашка с выпученными глазами, который всех детей ругает пострелами и не стрижет китайцев, потому что это, якобы, приносит несчастье. Его дядюшку Лана он однажды вышвырнул из парикмахерской, как собаку. "Обкорнаешь китайца - жди семь лет бед", - заявил он ему и вытолкал взашей. С тех пор дядя перестал стричься. Когда он рассказал эту историю дону Сиксто Пастору, тот проворчал, что кое-какие его собратья по цеху мало того, что ремеслу в тюрьме учились, так еще суеверные донельзя невежды и, чтобы не растерять клиентуру, черт знает чем окуривают мастерские, а состриженные прядки хранят вместе с крестиками, козьими зубами и колдовскими травами.
Сиксто Пастор Альсамора, едва проснувшись после сиесты, увидал гномью фигурку Йемо Пона, спрашивающего "сеньориту, вашу дочку". Цирюльник отложил с колен "социалистический роман" - он всегда перечитывал пару страниц, чтобы, по его собственным словам, поддержать в себе огонь пролетарской борьбы, - и как следует потянулся в рабочем кресле.
- Меня прислали из синематографа, - соврал Йемо Пон, когда дон Сиксто Пастор все же решил спросить, что его к ним привело.
- После зайди ко мне, состригу с тебя эту гриву, - сказал цирюльник, щелкнув его по носу и подсказав, что дочка сейчас в музыкальном зале. И впредь пусть стучится, как воспитанный юноша!
Прежде чем войти, Йемо Пон постоял с минуту, разглядывая лебедей на дверных стеклах. Сеньорита Голондрина дель Росарио давала урок декламации. Ученица с белокурыми косами читала стихотворение про белозубую негритяночку, которая играла с ангелами. Сеньорита то и дело прерывала чтение и объясняла мелодичным тоном, что, помимо постановки голоса, языка рук и мимики лица, есть еще простейшая мимика тела. К примеру, в минуты печали (сеньорита делала красивое печальное личико) не только голову и плечи, но и все тело требуется слегка склонить вперед, словно под тяжестью неизбывного горя. А чтобы изобразить страх, нужно отступить и изящно закрыться руками (сеньорита отступала и изящно закрывалась руками), при этом глаза и рот выражают ужас, и все тело содрогается (Йемо Пон не мог решить, какое лицо у сеньориты выходит красивее - печальное или испуганное).
Китайчонок уже несколько раз на этой неделе приносил ей весточки от Бельо Сандалио, и, завидев его сквозь стекло, сеньорита Голондрина дель Росарио тут же его впустила. Она велела ученицам упражняться в мимике тела и вышла с ним в гостиную. Новость разочаровала ее. Силясь улыбнуться и выглядеть естественной, она сказала, что очень рада возвращению сеньора Фелимона Отондо, ведь он не только добрый сосед, но и прекрасный человек. Потом открыла жестяной сундучок с изображением рыцарского замка на крышке и на прощание дала мальчугану пригоршню хрустких карамелек. "Увидимся в театре, Йемито!" - сказала она.
Девочки задорно хохотали в соседней комнате, а Голондрина дель Росарио грезила наяву на диване в гостиной. Сегодня она приготовила своему ангелу с трубой сюрприз. Она написала ему стихотворение, оно так и называется: "Мой ангел с трубой", но она не станет нашептывать его на ухо в поэтическом порыве, как, бывало, нашептывала кое-что из Беккера. Сегодня все будет иначе: она усадит его на кровать, как в первый ряд партера, а сама, будто стоя на подмостках, преподнесет ему стихи со всем чувством и мастерством опытной чтицы.
Больше того: если ее возлюбленному трубачу стихотворение понравится, она напечатает его в следующую среду в артистической страничке "Голоса пампы", на которой местные поэты, истовые обожатели искусства, из осмотрительности или, может, излишней скромности подписываются псевдонимами. Культурное общество города давно уже знает и обсуждает лирические строки "Неяркой звезды", страстные стихи "Светоча Севера" и ностальгические оды "Ветра Пампы". Все они истинные поэты - думала сеньорита Голондрина дель Росарио, - способные и камни пустыни расцветить вдохновением. Она же, разумеется, не станет прятать свое произведение за псевдонимом. Она подпишется именем, фамилией и профессией. Пусть весь город узнает, что любовь, наконец, постучалась в двери пианистки, преподавательницы декламации и аккомпаниатора кинокартин сеньориты Голондрины дель Росарио Альсамора Монтойя. Пусть все знают, что она безумно влюблена.
15
Бельо Сандалио тешил себя мыслью, будто знает женщин вдоль и поперек. Недаром, говорил он, его отношения с прекрасным полом начались в том возрасте, когда большая часть его сверстников в Икике еще бегала в коротких штанишках и забавлялась игрой в трещотку.
Его наставницей в любовных подвигах стала вдова, с который он познакомился незадолго до своего побега с цирком. В квартале она была известна под прозвищем "Гитарная жопа". Одна из развратных фантазий любвеобильной матроны состояла в том, чтобы наряжать Бельо Сандалио, тогда еще нежного отрока, бандитом. Повязав лицо платком на манер полумаски, он должен был врываться в дом, незаметно проникать в патио, где она, ничего не подозревая, жарила мясо, и внезапно нападать на нее. Задав ей небольшую взбучку и разодрав наглухо закрытое траурное платье, он бросал на нее негодяйский взгляд - желательно, чтобы глаза наливались кровью, - и ножом ее покойного мужа медленно, очень медленно рассекал одну за другой спицы корсета (зловещий отблеск луны на лезвии ножа доводил ее до первого оргазма). Необузданная, бесстыдная, совсем потерявшая голову веселая вдова просила шептать ей на ухо непристойности, всякие ужасные оскорбления. Особенно она любила, чтобы он звал ее "срамницей". Потом требовалось связать ее и разложить, совершенно голую, как курицу для жарки на углях, - при виде сеточки голубых вен на ее бледно-лунных телесах его слегка подташнивало. Наконец, разоблачившись в два решительных счета, он должен был нацелить на нее Даламбер (вдова называла всякий мужской причиндал именем покойного) и проговорить хрипло и угрожающе: "Ща ты у меня отведать слатенького". И тут же - как писали в криминальной хронике - удовлетворить свои низменные животные инстинкты.
Раскинувшись на полу, толстая, молочно-белая, приторная бабища смаковала длинный ломоть жареного мяса и сообщала, что до настоящего маньяка-насильника он, невинный мальчуган, недотягивает. Но еще несколько уроков - и заиграет получше этой трубы, что он везде за собой таскает. "И резать будет получше кинжала моего Ламберто Мехиаса, упокой, Господи, его душу, вот уж был настоящий мужик, знал, как с чем управляться", - вздыхала вдова.
Так и вышло, что юный Бельо Сандалио, обучившись всему, чему можно было обучиться в постели, отправился странствовать по миру, снабженный премудростью горячих фантазий ненасытной хищницы, которая "зазевайся я на минутку, заглотила бы меня вместе с трубой", - рассказывал он друзьям. "С той поры я люблю свою трубу, а на женщинах играю", - завершал он историю о своем посвящении в тайны любовных баталий, улыбаясь белозубой полярной улыбочкой.
Навесив ту же самодовольную улыбку, совершенно уверенный в успешном исходе переговоров, он пробрался в ту ночь к Даме за Фортепиано чуть раньше, чем обычно. Он нахлобучил американскую шляпу, обмотал вокруг шеи белый шарф и с собой, кроме трубы, прихватил сверток с бордовыми штиблетами и элегантным полосатым костюмом.
Бельо Сандалио просчитался: он и мечтать не смел, что романтичная сеньорита Голондрина дель Росарио чуть ли не сама вызовется участвовать в этой немыслимой авантюре, и ему даже не придется намекать на жениха-боксера. В ту ночь Бельо Сандалио получил запоздалый урок: влюбленная женщина, словно конченый игрок, не моргнув глазом, поставит все, какой бы пропащей ни была карта ее возлюбленного.
Проникнув в спальню, он жарко поцеловал ее. И не дав прочесть стихотворение, за вечер три раза сменившее заглавие, - "Оно называется ‘Мой бродячий ангел’", только и успела выпалить она, - состроил огорченную мину и завел разговор о своей беде. Он только готовился подробно поведать о том, как чудовищно остаться без аккомпаниатора, а она, неразумная, словно сама страсть, сжимая его большие веснушчатые ладони, целуя их, впервые замечая, что мизинцы у ее трубача такие же длинные, как указательные пальцы, уже нежно прошептала, что будет счастлива помочь, если это в ее власти.
- Я только не знаю - как, - удрученно сказала она.
- Зато я знаю! - стремительно, как кот, накинулся он на добычу.
И не спуская с нее внимательного взгляда, от которого у сеньориты Голондрины защекотало внизу живота, он обернул вокруг ее шеи шарф, спрятал ее волосы под шляпу, протянул сверток с мужским костюмом и горячо поцеловал в губы: "Я тебя обожаю до невозможности".
И этого хватило, чтобы сеньорита Голондрина дель Росарио, вдруг сообразив, чего хочет ее любимый, и на миг застыв, словно окаменев перед бездной разочарования, согласилась подвергнуться любому риску, пройти через весь срам, окунуться в любое бесчестье, если дело того потребует.
Это открытое самопожертвование так смутило трубача, что он ощутил легкий укол совести. Он, словно околдованный, смотрел, как она, храня глубокое молчание, переодевается в мужчину: спокойно и сосредоточенно вынимает золотые серьги в форме сердечек, стирает красную помаду, снимает румяна и рисовую пудру с полупрозрачного лица, облачается в белую рубашку и широченный костюм-тройку. Когда она зашнуровала мужские ботинки и убрала волосы под широкополую шляпу, ему показалось, что по бледной щеке сеньориты Голондрины дель Росарио сползла одинокая слеза.
Они решили запереть комнату изнутри на тот случай, если отец перед сном, как обычно, захочет заглянуть к ней: Бельо Сандалио закрыл задвижку и выпрыгнул в окно. Обнявшись, они на цыпочках молча пересекли патио. В небе, как в ту ночь, когда Бельо Сандалио утекал от карабинеров, плыла луна, словно огромный шар, испачканный блестящей пыльцой.
Когда он подставил ладони стременем под ступню сеньориты Голондрины дель Росарио, чтобы помочь ей взобраться на сиреневый домик, и бледная луна высветила ее, прекрасную в болтающемся со всех сторон костюме, Бельо Сандалио вдруг содрогнулся от нежности. Эта изысканная, деликатная, поэтическая, словно сама луна, женщина идет на подобное сумасбродство из одной лишь любви к нему. Бельо Сандалио почувствовал себя паршивцем. На миг он задумался, а не пойти ли на попятный, и сам удивился собственной слабине, "монашкиным" - как он клеймил эти порывы сентиментальности - "штучкам". От нее не укрылось его замешательство. Она решительно поставила ногу на его сцепленные руки, оттолкнулась и поднялась на крышу домика. "Сдается мне, я в конце концов полюблю ее крепче трубы", - подумал Бельо Сандалио при виде силуэта на фоне ночного неба. И вправду, в последнее время он сам себя не узнавал. Его кормили сахарком с рук, а он послушно стоял под седлом и не фыркал. Он что, влюбился? Он устремился вверх, чтобы вместе с нею одолеть стену и спуститься в темный патио публичного дома.
Переступив порог зала, полного громко хохочущих и пьющих мужчин и женщин, сеньорита Голондрина дель Росарио почувствовала, как ноги ее подкашиваются, и в страхе отшатнулась. Бельо Сандалио нежно сжал ее локоть. "Я рядом", - шепнул он ей на ухо.
В совершенном помрачении рассудка, в каком-то тумане сеньорита Голондрина дель Росарио шла через танцплощадку, устремив взгляд в невидимую точку. Под ногами словно бы пружинили губки. Она переживала нечто непостижимое, как если бы, взобравшись на фортепиано в Рабочем театре, неуклюже просочилась в самую сочную сцену фривольного фильма. Обретая на миг ясность ума, она приходила в отчаяние от того, в какую сумасбродную авантюру ввязалась.