Народ разошелся, и тут трубач понял, что дамы за фортепиано уже нет. Он быстро вышел на улицу, но и на улице ее нигде не было, что ввергло его в разочарование. Однако, когда час спустя он после короткого заплыва по барам Длинной улицы явился в Радикальный клуб, первым делом его взгляду - он совершенно ясно понял, что это она, - предстала пианистка из Рабочего театра.
Невообразимо изящная, склонившаяся над письменным столом "Дама за Фортепиано", как он окрестил ее, оказалась ответственной по зачислению музыкантов в новый оркестр и - глаза его не подвели - сущей красавицей. Пока она записывала имена десятка виртуозов, съехавшихся из разных селитряных поселков по всему кантону, он мог беззастенчиво пялиться на нее в упоении и через некоторое время признался себе, что неизвестно почему заинтригован. Вдруг она показалась ему смутно знакомой. Где-то он уже видел эту женщину, совершенно точно. То есть еще до синематографа, разумеется.
Бельо Сандалио явился в клуб одним из последних. Трое претендентов, тромбон и два корнета, уже должным образом записанные, разложили инструменты на блестящем паркете и поджидали в уголке, болтая и силясь сойти за этаких невозмутимых типов перед теми, кто еще ожидал своей очереди у письменного стола. Первым представившийся тромбон, которого никто не просил - сеньорита должна была всего лишь записать их, - быстренько сыграл пару нот в доказательство своих музыкальных талантов. Корнеты - оба были родом из Чакабуко, приходились кумовьями друг другу и старыми приятелями тромбону, с которым успели выступить не в одном городском саду, - последовали его примеру потехи ради.
Теперь же над "сеньоритой переписчицей", как он к ней первым делом обратился, с барабаном на боку и палочками в руке навис ветеран войны 79 года. Отрапортовавшись, старик не отошел от стола, будто бы выжидая. Дама за Фортепиано, кажется, догадалась о его намерениях. Ну, конечно же, другие ведь показали свои умения. Учтиво, почти ласково она попросила его выбить дробь. Ветеран оживленно отдал честь, уместил барабан на штанине, поправил фляжку под лапсердаком, чтобы не мешала играть, вытянулся по стойке "смирно" в профиль к барышне, глянул на нее, словно прося разрешения, и издал дробь, сотрясшую зал до основания. И тут же под маршевый ритм прошелся строевым шагом, ни дать ни взять - на параде, чем вызвал бурный восторг среди присутствующих. Барышня одарила его полным нежности взглядом.
Сеньорита Голондрина дель Росарио вовсе не обязана была выполнять эту работу. Комитет по Приему Президента назначил маэстро Хакалито - педагога по классу фортепиано и старинных танцев - устроить прослушивание. Однако маэстро, являвшийся к тому же и дирижером нового оркестра, к несчастью, занедужил. Когда к ней обратились, сеньорита решила, что задание обещает быть забавным.
После барабана наступила очередь горна. Горнист Тирсо Агилар, 38 лет от роду, приехал с прииска Анита. До сих пор, признался он, ему не приходилось играть в оркестрах. Это был белокурый малый с прямым пробором и дружелюбно-простодушным выражением на лице, сильно попахивающий камфарой. Он сыграл несколько тактов мазурки, и вышло неплохо, без излишней цветистости и чуждого музыке позерства. Сеньорита Голондрина дель Росарио была очарована.
Затем шел единственный в зале турецкий барабан. Сеньорита Голондрина дель Росарио поздоровалась с ним, как со старым знакомым. У этого худощавого серолицего человека с расхлябанной походкой недоставало всей левой кисти, а на правой осталось только два пальца, большой и указательный, каковыми он и держал колотушку барабана. Сеньорита записала его в тетрадку, почти ни о чем не спросив. После чего немолодой уже, пятидесятилетний, пожалуй, барабанщик к всеобщему удовольствию принялся исполнять религиозный танец, степенно выбивая ритм.
Пока барабанщик приплясывал, низкорослый тарелочник, который стоял прямо перед Бельо Сандалио, ни на секунду не умолкая и не переставая выписывать пируэты бронзовыми тарелками, обернулся и сообщил, что танцора зовут Канталисио дель Кармен и что в поселке он человек известный, потому что играет и танцует в конгрегации Святой Девы Тиранской. "Это никто иной, как знаменитый Бес с Барабаном", - сказал он.
За барабанщиком следовал второй из имевшихся трубачей. Зализанный толстяк в полосатом костюме и цветастом галстуке, убранном ярко-синим стеклярусом. Держался он заносчиво, говорил пространно. Поведал, что зовут его Эральдино Лумбрера, он холост, музыке учился за границей и работал первой трубой в Королевском джаз-банде Антофагасты. "Одном из лучших джаз-бандов на всем севере", - сказал он. И кичливо добавил:
- А то и самом лучшем.
Потом он ни к селу ни к городу принялся разъяснять, почему ушел из джаз-банда. Дама за Фортепиано, записав необходимые сведения, слушала с отсутствующим видом. Закончив распространяться, толстяк выложил футляр на письменный стол и с видом факира, извлекающего из кувшина змею, вынул новенькую трубу. Пока он играл живенький уанстеп, выкидывая в такт вычурные коленца, Канделарио Перес, все еще не снявший с шеи барабана, подошел к Бельо Сандалио и, обдав его волной табачного смрада, шепнул на ухо:
- Этот, собака, думает, каша с неба валится.
После пришла очередь юноши по имени Робинсон Монрой. Как и Бес с Барабаном, он был местный, а на барабане выучился играть у бой-скаутов. Сеньорита вежливо спросила, сколько ему лет. "Простите, молодой человек, - сказала она, - у меня распоряжение принимать только совершеннолетних".
Пока юноша, сгорая от смущения, брел к выходу, сеньорита Голондрина дель Росарио оглядела оставшихся музыкантов и впервые встретилась глазами с Бельо Сандалио. Трубач, ни на секунду не перестававший рассматривать ее, явственно уловил мимолетный отблеск замешательства на лице сеньориты. И утвердился в подозрении: он эту конфетку знает. Только не помнит - откуда.
Маленький рябоватый тарелочник в кепочке цвета грязи, который совсем извел Бельо Сандалио, судя и рядя о других музыкантах, выступил вперед и объявил, что теперь-то пришел черед истинного виртуоза. Он поклонился "милой барышне" и, ни словом не обмолвившись о себе, поправил ремешки тарелок и пустился с места в карьер, чередуя удары с жонглерскими фокусами. Завершив выступление, он подскочил к столу и, улыбаясь, спросил:
- Ну, как вам, барышня?
Сеньорита ответила легкой улыбкой и поинтересовалась именем тарелочника.
- Матурана Понсе, - быстро проговорил тот. - Мне едва исполнилось тридцать пять, я одинок, словно солнце, и в настоящий момент вхожу в оркестр прииска Пинто, однако намереваюсь пустить корни у вас в селении и…
- Простите, сеньор, - учтивейшим тоном прервала его сеньорита. - Но мне нужно записать ваше имя.
- Я ведь сказал, барышня: Матурана Понсе, - так же улыбаясь, отвечал тарелочник.
- Это, кажется, ваша фамилия, сеньор, - возразила она, мельком взглянув на рыжего трубача. - А мне требуется имя.
Бельо Сандалио заметил, что она не только зарделась, но и дрожит от волнения. Хотя непонятно было, в чем причина: то ли его взгляды, то ли затруднения с тарелочником.
- Послушайте, барышня, - сбивчиво начал тот, - меня в пампе всякий знает под именем Матурана Понсе.
- Охотно верю, и все же мне нужно имя, данное при крещении.
- Неужели же оно настолько необходимо?
- Совершенно необходимо.
В напряженной тишине коротышка посерьезнел, озираясь, придвинулся как можно ближе к столу и тихо, чтобы никто не расслышал, произнес:
- Баклажан.
Грянул хохот, но сеньорита вопросительно посмотрела на тарелочника и серьезно сказала:
- Извините, сеньор, я не расслышала.
- Меня зовут Баклажан, барышня. Баклажан Матурана Понсе, - с горечью выговорил несчастный.
Сеньорита Голондрина дель Росарио невозмутимо, словно сфинкс, записала имя в тетрадку и отпустила тарелочника восвояси. Баклажан Матурана Понсе издал оглушительный удар тарелками и присоединился к остальным.
Бельо Сандалио не сразу подошел к столу. Не отрывая взгляда от Дамы за Фортепиано, он дождался, чтобы та сама подозвала его. Когда она, наконец, подняла глаза и попросила его назваться, ее била дрожь. Теперь, так близко, сомнений не оставалось. Это был он. Конечно же, он. Пусть той ночью все случилось в полумраке и ясно она запомнила только глаза и дыхание, как у вышедшего на охоту хищника, оставалась еще бабочка. Еще тогда она ей безумно понравилась. Редкий мужчина в пампе отваживался на такой романтический предмет одежды.
Когда он появился в дверном проеме, она еще не узнала его, но сердце ее уже подкатило к горлу в бешеном кувырке. А потом, в полном раздрае, дрожа от ужаса, силясь проявить естественность перед попавшим в такую передрягу тарелочником (она не понимала, как можно крестить человека овощным именем), она стала горячо молиться, хоть бы случился какой-нибудь катаклизм, какая-нибудь беда стряслась, пусть бы Бог наслал на нее семь казней египетских подряд - лишь бы не пришлось говорить с этим рыжеволосым трубачом, вперившим в нее взгляд желтых глаз.
Но нет, вот он, по-прежнему здесь, во плоти, нахально нависает над ней и одной улыбкой отметает все сомнения. Это он, ну, конечно же, он: ее бродячий музыкант, ее огненный трубач, ее возлюбленный губитель. Ей почудилось, что голова ее вот-вот взорвется. Ее охватило странное чувство. Как будто под юбками нежный смерч света раздувает платье, и она воспаряет на несколько миллиметров над стулом. А рыжий наглец прямо перед ней все так же сверлит ее взглядом и все так же улыбается плотоядной улыбкой веснушчатого фавна. Все же, слава Создателю, он хотя бы ее не узнал; сеньорита Голондрина дель Росарио совершенно ясно поняла это по тому, как он представился. Она расслышала, как он промурлыкал: Бельо Сандалио. Голос, скорее всего, следовало определить как баритон: хриплый, но проникновенный и живой; голос, в котором есть музыка, подумала она, задыхаясь. Записав имя и прочие сведения, она почти неслышно прошелестела "большое спасибо, готово, вы можете идти", но чертов трубач, по-прежнему сверкая белозубой ухмылкой голодного ягуара, вкрадчиво осведомился, а не позволит ли она ему сыграть какую-нибудь вещицу, и она, неразумная, услышала собственный голос, говорящий, хорошо, пусть сыграет, что желает, но про себя взмолилась: "Святая Дева, Богоматерь Милосердная, Небесная Заступница, сотвори чудо, пусть труба захлебнется, онемеет, откажется играть" - потому что понимала, что грохнется в обморок не сходя с места, если ему взбредет в голову завести мелодию, которую Бельо Сандалио, все еще не понимающий, где ж, черт побери, мог он раньше видеть эту кралю, затрубил так же ослепительно, горячо и пламенно, как той летней ночью, когда она совершила самый сладостный грех в своей жизни. И вновь, как той ночью, она почувствовала, что кровь ее густеет, словно шоколад, душа забывается бредом, а сердце разливается, как жидкое стекло, и принимает форму, выдуваемую волшебником-стеклодувом на трубе. И тогда, будто во сне, двигаясь в пузыре из растаявшей музыки, она увидела со стороны, что ошалело поднимается со стула и берет шаль и шляпку, чтобы поскорее удрать, донестись до дому, нырнуть под одеяло и укрыться от страха с головой. Перед тем как кинуться прочь, она услышала, что назначает музыкантам первую репетицию завтра вечером здесь же, и, словно раздвигая руками вязкий воздух, побрела к выходу, костным мозгом ощущая его щекочущий взгляд, догадываясь, что ее мимолетный любовник пойдет за ней, чувствуя, как вдруг разлившееся жидким стеклом сердце застыло в голубку, когда, переступая порог, услышала его проспиртованный голос, галантно вопрошающий, а не окажет ли сеньорита ему честь проводить ее до дому, а потом, после нескончаемого секундного молчания, свой собственный голос - он доносился словно бы из звездной дали, с едва слышной радиоволны, - отвечающий, нет, вот идиотка, премного благодарна, дура, это так любезно с его стороны, но на улице ее должен встретить отец. И, оказавшись на улице, дрожа, как девчонка, которой в первый раз читать стихи на публике, опять чувствуя, что свет и теплый воздух раздувают ее платье - как будто писаешь паром, - она стремительно зашагала к дому, в смятении бредя прямиком по лужам грязной воды, как сквозь миражи, и бездумно наступая на лапы попадавшимся на пути бездомным собакам, ничего не замечая, желая лишь добраться скорее до тихой гавани своей комнаты, куда сперва ворвалась, как дуновение, ее напуганная душа, а после, через тысячную долю секунды, словно несчастный беспомощный зверек, - не успевшее угнаться за душой тело.
Дрожа каждой косточкой, она рухнула поверх атласного покрывала на кованую кровать, не соображая, как, Пресвятая Дева Мария, не потеряла сознание от ужаса на бесконечном пути в четыре с половиной квартала, отделявшем Радикальный клуб от ее дома.
8
Той февральской ночью Бельо Сандалио приземлился в борделе "Тощий кот" после сумасшедшего забега по полудюжине кабаков. В Пампа-Уньон он прибыл всего три дня назад, и все это время, не расставаясь с трубой, нещадно кутил - и днем, и ночью.
Тем февральским вечером сеньорита Голондрина дель Росарио вернулась домой позже обычного. Картина (про запретную любовь) и жара в зале синематографа так обострили ее чувства, что после сеанса она решила прогуляться под луной по людной Торговой улице. Она жадно рассматривала витрины, задержалась на миг послушать электролу из кондитерской Матта, - новейший музыкальный аппарат, только что доставленный кондитеру, - и зашла в пару лавочек просто ради удовольствия пощупать шелк и кружева.
Бельо Сандалио намеревался осесть в городке надолго. Денег у него было на месяц вперед. А ведь можно еще наняться играть по ночам в какой-нибудь публичный дом. Три дня напропалую он пил так, словно чуть не умер от жажды в пампе, задаром играл почти во всех заведениях Длинной улицы и успел "поставить пистон" не одной дамочке, вроде той смуглянки цветом под стать его трубе, которая сейчас за стойкой в "Тощем коте" глаз с него не сводит.
Фильм, которому аккомпанировала сеньорита Голондрина дель Росарио тем вечером, назывался "Умершая от любви". Будучи натурой чувствительной, она разволновалась до слез и играла вдохновенно как никогда. Правда, увлекшись историей влюбленных, пару раз засматривалась на экран и совсем забывала про музыку, вызывая волну возмущенного свиста. И все же ничто не могло вывести ее из благостного оцепенения, в котором она вышла из театра. Сейчас, перед сном, она все еще вспоминала самые романтичные сцены фильма. Разрумянившись, как будто воздух в комнате подпалили с четырех концов, она дольше, чем следовало, разглядывала себя голую в зеркале.
Февраль полыхал той ночью так, что чуть не железо плавил. Бельо Сандалио, пьяный, как сапожник, когда пианино на время смолкло, поднялся на маленькую сцену, поиграл клапанами, коротко сплюнул и поднес трубу к губам - нижняя челюсть встала на место, мундштук оказался крепко зажат, грудная клетка выпятилась, натянув ткань рубашки. Когда он начал играть, сильные золотые звуки вдруг осветили собой все вокруг и доверху залили зал. Воздух гудел. Пианист, потасканный мулат во фраке, вернулся на сцену подыграть ему в лучшей джазовой манере. Давно Бельо Сандалио не трубил так страстно. Грех было не зажечь такую ночь музыкой, и он, расчувствовавшись от спирта, превратился в горячего ярмарочного цыгана, запускающего ртом залп огня. Воцарилась тишина. Насторожившись, женщины чувствовали, что музыка бежит по их телам, как теплая вода, что она, словно густая золотая краска, заливает грязный бордель; они догадывались, что еще чуть-чуть и можно будет протянуть пальчик, вымазать музыкой и накрасить золотом губы, ногти, веки. Некоторые плакали, сами того не замечая. На мгновение они воспарили и стали чисты, как пронзительная музыка, до капли выжавшая самую суть ночи.
Сеньорита Голондрина дель Росарио прилегла с томиком стихов, распахнув окно ночи и луне. Сборник назывался "Собрание закатов" и принадлежал перу юного чилийского поэта. Когда, примостив книгу на груди, она шепотом повторяла "взлетает бабочка и чертит круг огнецветный и последний", теплый ночной ветер донес ей обрывки музыки. Играли на трубе. Мелодия добежала до ее ушей, как струя жидкого, обжигающего, вселенского золота, будто само измерение ночи растаяло в чистый звук трубы. Чтобы лучше слышать, она закрыла глаза и погасила лампу. Звук был жаркий и яркий, мелодия - прекрасная и странная, притягательная, как луна. Завороженная, она поднялась с постели, накинула розовую сорочку и вышла в патио, колодец с лунным светом. Следуя за звуком, она подошла к уборной, сонно парящей в углу двора. Ей казалось, что труба играет для нее одной. В умопомрачении ей захотелось перемахнуть стену, отделявшую патио от публичного дома. Может, тогда она различит человека или ангела, который творит эту ошеломительную, соблазнительную, льстящую всем ее чувствам музыку. Сеньорита Голондрина дель Росарио была совершенно не в себе.
Когда Бельо Сандалио доиграл и вернулся за столик, смуглянка поджидала его там. Держа в руке поднос и сладострастно, как мартовская кошка, прильнув к трубачу, она предложила ему стопку горькой или чего пожелаешь, сахарный мой. Смуглянку называли Пупсик, и была она известна как одна из самых бесстыдных шлюх в селении. Головокружительные изгибы ее тела, пружинистая поступь и четвертичный блеск черных глаз находились в распоряжении капитана карабинеров, в данный момент надиравшегося за темным столиком в глубине зала. Поднеся выпивку, кокетка не отвела от Бельо Сандалио своего лучшего бронебойного взора роковой стервы и под неправдоподобным, но возбуждающим предлогом того, что руки у нее заняты подносом, попросила об одолженьице, ты мне не вытащишь панталончики, милый, а то так неудобно там. Бельо Сандалио вопросительно вскинул брови, и смуглянка воркующим голоском разъяснила:
- У меня трусы в задницу впились, зайчик!
Пупсик подвергала всякого приглянувшегося ей мужчинку этому испытанию. Говорила, мол, тот, кто не испугается поправить впившиеся панталончики на глазах у олуха-капитана, тот и есть ее принц на белом коне. Бельо Сандалио, не выказывая особого удивления, невозмутимо улыбаясь своей ледяной улыбочкой, положил трубу на стол, пригладил медные пряди назад, и в напряженной тишине, сковавшей всех присутствующих, медленно и сладострастно, словно змея вверх по дереву, его длинная веснушчатая пятерня заползла под обтягивающее платье из синего бархата, чуть не лопавшееся той ночью на Пупсике.