Пусть несутся быстрее эти дни мучительного мирового нетерпенья. В разных концах земли мы все думаем-думаем за железное дитя нашей планеты. Наша дума – удары, тоска и мученье – нажимы, подъемы и спуски.
Мы укрепим кран не на земле, а рядом с ней, магнитными токами укрепим его в эфире.
И, да – мы исполним грезу первых мучеников мысли, загнанных пророков человеческой силы, великих певцов железа. Вавилонским строителям через сто веков мы кричим: снова дышат огнем и дымом ваши порывы, железный жертвенник поднят за небо, гордый идол работы снова бушует.
Мы сдвинем, мы сдвинем нашу родину-землю.
Эй вы, тихие потребители жизни! Разве вы не видите, как неудобно посажена земля, как неловко ходит она по орбите? Мы сделаем ее безбоязненно гордой, дадим уверенность, пропитаем новой волей.
Так не пугайтесь же, непричастные к работе, чуждые стройкам, не пугайтесь наступающих жутких мгновений.
Среди белого дня пройдут страшные ночные тени, рушатся храмы и музеи, раздвинутся горы, пронесутся непережитые ураганы, океаны пойдут на материки, солнце может показаться на севере, мимо земли промчатся новые светила.
Может быть, для атеистов проснутся боги Эллады, великаны мысли залепечут детские молитвы, тысяча лучших поэтов бросится в море…
Но пусть!
Мы сделаем великую пробу созданной силы.
Земля застонет.
Она… зарыдает.
Пусть!
Риск мы берем на себя. Всем своим миллионом мы верим в удачу.
Мы заранее ликуем и трубим.
И работу начнем уже с маршем победы.
Балки
Говорят, что железо бездушно, машина холодна и бесстрастна.
Но послушайте, что было со мной в эту ночь.
Я пришел на завод, как всегда, за десять минут до гудка. За пять минут я уже должен быть там, наверху, на кране.
Переоделся, вошел в будку и начал работать.
С одного конца завода на другой надо было перенести несколько паровых котлов, десятка три строительных балок и пять платформ с бандажами.
В заводе пахло сыростью, было неуютно, бесприютно, не совсем светло, а главное, весь он казался слишком чужим, жестоким.
Я уже включил контроллер, чтобы пригнать кран к подъездному пути в завод, а мысль все кружилась в холоде жизни, где мрут голоса, гаснут улыбки, тонут рыдания. Двадцать лет, как я уже не слезаю с будки и сверху смотрю на завод.
Внизу копошатся люди, грязные, пронизанные копотью, кашляющие, сплошь больные ревматизмом. Многие из них постоянно работают в сырых бетонных канавах и, кажется, готовят себе прочные, просторные могилы… Я не слышу слов в низком гуле говора, который иногда несется из траншей…
Но сегодня я услыхал голос только что поступившего, но уже надорвавшегося рабочего:
– За что?
Я ясно слышал, как голос ударился о кованые стропила, прозвучал по сводам и, не найдя дорогу к небу, разбился, рассыпался в прах…
Тут же я увидал, как застыл взгляд того, кто спрашивал. Он сделал угрожающий взгляд кверху, плюнул в свою собственную могилу и замолк. Похоронил свой порыв, вытравил душу. Он замолк навсегда.
Дальше, я смутно помню, как таял говор, меркли огни, опускались своды.
* * *
– Товарищ, товарищ!
Кричали бешено. Кричали сто голосов хором (на весь завод):
– Товарищ, очнись! Очни-ись!
В тумане летели виденья, голоса застилались непонятными туманами, кружилась голова.
– А ну! А ну! – неслось снизу.
Я очнулся.
В правой руке нестерпимая боль. Рука сжимала выключатель контроллера и отекла от холода металла.
На кране висел нагруженный вагон. Он стоял на высоте трех сажен над канавами и, видимо, наводил страх на товарищей. Все бросили работать, все смотрят ко мне вверх.
Я теперь ясно слышу, как они испуганно говорят, что весь мост прогнулся чуть не на пол-аршина, тормоз не держит, цепь скользит, проволочные канаты трещат. Наконец кто-то уверяет, что видит, как накренились верхние рельсы под тележками, дрогнул завод, дребезжали окна…
Вагон падает.
Моя рука уже держала контроллер. Надо было одним движением передать мотору и внезапную поспешность работы, и необходимую постепенность включения…
Я начал…
Вагон дрогнул, чуть приподнялся еще выше…
Вдруг раздался треск, послышалось роковое вздрагивание тележек, запахло гарью, промчались полоски зеленых электрических вспышек.
Я весь готов к удару, катастрофе, но продолжаю тихо, последовательно включать. Я весь в схватке с надвигающимся ураганом огня и металла.
Товарищи замерли.
Тишина иногда бывает слышна, и я почувствовал, как онемел завод – и железо, и люди.
Товарищи смотрят на меня и на кран, я во власти этих глаз, полных единого желания, мигающих одним общим тактом.
Я чувствую, что не оторвать руки от ключа контроллера, – и включаю, включаю.
Глаза товарищей мигнули тревожным перебоем: видимо, все рискнули за меня, уже смотрят дальше, выше; и я, наконец, перевел на последнее положение.
Еще раз взрыв и фиолетовые вспышки… и достиг! достиг!
Вспыхнул новый свет, весь завод залили световые бассейны.
И когда вагон при свете верхних фонарей, как птица в свободном лете, понесся к дальнему краю завода, – весь завод вырос, встал легким воздушно-стальным миражем.
А все люди послали ему одним и тем же жестом один привет, привет фонарям, камню и стали.
Мне было радостно за завод, за этот редкий праздник работы, за милую, близкую толпу товарищей.
Я как сейчас вижу, – товарищи внизу опасаются вместе со мной, радуются победам движения, я слышал, как они называют мой кран "батюшкой", а про завод все вместе сказали: "Выдержит, голубчик!"
Они быстро угадывали движения крана, и, видимо, по их мускулам враз пробегал мгновенный ток опасности и радости.
Но не забыть мне последнего, когда кран подошел к самому концу рельсов и даже слегка стукнул о конечную поперечную балку – победа! – вся толпа продвинулась вперед, улыбнулась одной улыбкой, выставила вперед свою грудь, казавшуюся великой и единой, и взмахнула руками.
Я невольно оглянулся вверх.
Завод стал еще светлее, легче. Стропила раздвинулись. Железная арка поднялась еще выше и стала теснить небо. Я расправил руки и вместе с заводским простором, светом и размахом почувствовал, как растет несокрушимым кряжем моя спина, все тело просит небывалого взмаха, полета, а толпа внизу была пропитана такой железной силой, что ее взгляд казался огненным.
Началась песня, хоровая, неизвестная, новая, гимн, тревожный, как взрыв, и могучий, как гул чугунных колонн. Толпа двигалась с песней по заводу, и нельзя было понять, где кончались напевы работников и начиналась металлическая дрожь великана-завода.
Завод превращался в светлое чудо: мы заразили его говором и пением, торжеством своим. И наша судьбу стала судьбою железа.
Молот
Вот ночь невиданная.
Рабочие кварталы первый раз шумели так весело.
Во всех клубах, читальнях, союзах, всюду шли приготовления к новогодней встрече.
Тысяча рабочих поэтов готовили новые стихи и поэмы, оркестры разучивали новые танцевальные марши, летучий хор должен был на автомобилях объездить все клубы и захватить молодые рабочие массы победным гимном.
"Лига пролетарской культуры" выбилась из сил, чтобы обставить светом, музыкой и пением все залы рабочих районов.
Но главный замысел "Лиги" был не тот. Ровно в двенадцать часов ночи с одного из крейсеров дается залп из крупных орудий. Вечера и концерты на полуслове, на полутоне должны всюду в одно мгновение оборваться, и к часу ночи черные толпы трогаются к "Рабочему дворцу". Маршрут ко дворцу был обозначен по улицам красными световыми гирляндами, идущими со всех концов города. Горящие цветочные красные линии шли по главным артериям и у самого дворца поднимались кверху на его отточенный гордый шпиль. Сам дворец утопал в непрестанных фонтанах ракет и их взрывах. Лавы людей сразу осенялись морем огненного водопада, и бури уже не шли, а бежали к своему дворцу, ожидая чудес и небывалых ночных грез. Наверху, над зданием дворца, ракеты построили огненное сияние: над громадой домов подымались одна за другой огненные птицы с расправленными крыльями и, достигнув отчаянных высот, разрывались на тысячи звезд и искр с призывным и радостным пением. Когда рабочий город подойдет всей миллионной массой ко дворцу, игра огней и музыки превратит дворец в светлый воздушный призрак… С крейсеров грянут новые безумные залпы. Толпа входит во дворец с четырех сторон в радостных новых одеждах, с верхних хоров ударят двадцать оркестров, и бурные танцы радости начнет весь многотысячный зал. Оркестры потом мгновенно оборвутся, танцы застынут, и по воздуху, поднимаясь в куполы дворца, пройдут лучшие ораторы всего света, за ними поэты и музыканты, а потом зал опять утонет в новых радостных плясках. Пляски будут оборваны опять… Среди зала встанет привидение: человек-великан, серьезный, как прошлое, смелый, как будущее, и зашагает по праздничным толпам…
Прямо к главному выходу…
Прямо к востоку…
И скажет:
– Солнце, взойди!
…Солнце взовьется и расплавит последнюю ночь старого года…
* * *
В ночь света, пения, волшебного веселья я должен был пойти на работу в завод. Ни во дворце, ни в малых залах я быть не мог.
Весь путь к заводу по подземной дороге я думал о сказочном дворце.
Со станции к заводу некоторое расстояние пришлось идти пешком.
Завод был темный, неосвещенный.
Только что я прошел шагов двадцать, как со мной начало твориться что-то неладное.
Завод стал пошаливать…
Корпуса были те же, но они выстроились тяжелой мрачной толпой и шли на меня черным наступлением. Корпуса росли как гигантская скала в неведомом море, и неотступно грозили мне, грозили задавить, уничтожить.
"Врешь! – подумал я. – Не на таких напал. Я ведь был под твоими сводами… стучал. Я тебя понимаю, я тебе сродни".
И прибавил шагу.
Завод вырос до неба, крыл звезды и все шел на меня.
Наступила решительная минута.
Колебаться – значит погибнуть.
– Здорово! – крикнул я в тот момент, когда стены корпусов уже наседали на меня. – Здорово же, дружище!
Открыл дверь, сразу включил штепсель и осветил входные ворота.
Этап пройден.
Наскоро разделся и тут же подумал, что в заводе тоже есть своя дьявольщина, железное наваждение.
Что-то очень недурное и забавно-громадное должно родиться под этими балками и трубами.
Двери распахнулись, и в течение пяти минут вошла вся ночная смена.
Несколько моих милых приятелей и соседей по работе здорово смеялись.
– А великолепная, знаешь, чертовщина лезет в голову, – обратился один из них ко мне.
– Да, по временам в этом ковчеге и жутко и любопытно.
Третий товарищ, мало еще мне знакомый, счел долгом кинуть нам обоим:
– Уж если сходить с ума, ребята, так давайте все вместе.
– А ну-ка за работу. Авось эта дурь-то выйдет.
Двадцать горнов мигом зажглись, двадцать фиолетовых огненных вееров взвились вдоль стены нашей кузницы. Открыли цементировочные ванны, и вместе с гулом по заводу разлился шепот жидкой лавины. Как по команде, вышла шеренга сварщиков. В белых асбестовых костюмах они пролезли под старые котлы, раздались один за другим легкие взрывы паяльных трубок, и громадная мастерская сразу потопила весь говор и смех.
В нашей кузнице все шло как надо.
Но приходили из других отделений новые товарищи, смотрели на часы, кратко перебрасывались фразами и показывали на дальние механические кузницы и котельные мастерские.
Черт положительно не давал нам покоя…
Наконец не выдержали и побросали работу.
Всей мастерской мы хлынули к громадным дверям дальних отделений.
Отворили их. Слушаем.
– Ше-ве-лит-ся! – прохрипел старик.
– М-м… пыхтит… – испуганно отойдя от двери, проговорил другой.
Но юркие молодые ребята набрались храбрости и отмахнули обе двери.
Перед нами раскрылась черная пропасть неосвещенных мастерских, безлюдных и холодных.
Изредка, как метеоры, пробегали искры и проносился нечеловеческий вздох.
Как раз в это время послышались залпы с крейсеров.
Они было произвели впечатление.
– Пустяк.
– Хорош пустяк… девятидюймовый…
И черные мастерские опять съедали наше впечатление.
Там начиналась возня.
Мелькнула тень.
Вырвались искры.
Необъяснимая ночная жуть во всем воздухе. Но оторваться мы были не в силах. Тут было нечто очень наше, очень родное.
– Сейчас будет что-то скандально-интересное.
Товарищ не успел докончить фразы, – дверь механической печи открылась, вырвались огненным градом искры, и из печи быстро выплыло огненное чудовище, на которое нельзя было смотреть, но которое наполнило завод озером света.
Спустился кран и безудержно поволок двадцатисаженную огненную колонну к станинам молота, стоявшего в заводе без движения целое десятилетие.
Почти никто на заводе не знал ударов этого молота.
Колонна грузно рухнула на наковальню. Молот так зашипел, что, казалось, звук этого шепота идет отовсюду: со стен, с высоких железных крыш, из подземелья, где шли друг на друга маховики машин, и из дальних мастерских, разбуженных ночной возней.
Успели лишь включить электричество, быстро два раза прогудел свисток при молоте, и стальная громада неистово бацнула раскаленную колонну.
Пол затрясся, сверху сорвались сразу несколько десятков фонарей и вдребезги разбились, за ними рухнули верхние стекла крыши, стропила хряснули и, казалось, сейчас раздадутся и задавят весь завод, по мостовым балкам пошел гул, как от дюжины промчавшихся поездов, каменная кузнечная пристройка к заводу дала трещину, и толпа подалась в ожидании катастрофы.
Все ждали, что будет с заводом. Но молот после маленькой паузы грохнул опять, грохнул и сатанински зачастил своими ударами.
Завод подавался и наполнялся железным буйством.
Люди от этого грома должны или перепугаться насмерть, погибнуть, или уж вырасти как никогда…
Не умер, однако, никто.
Через пять минут уже забыли о разбитых фонарях и об обвалах.
Казалось уже наоборот: если бы из души отнять этот гром, то надо его снова родить, родить во что бы то ни стало.
Молотовой гром становился сильнее. Колонна хотя и медленно, но стыла; удары шли все жестче и трясли мощнее. Кран грузно переворачивал колонну и подсовывал под молот, молот обрывался и судорожно бил своей громадой лежащего красного великана.
А завод начал наполняться новой толпой.
Из города пришли с тревогой, с жалобой, с ужасом.
Пострадали десять окрестных кварталов. Всюду были выбиты окна от сотрясения земли и воздуха.
В "Рабочем дворце" рухнул потолок, и хоть никого не убил, но наделал немало несчастий.
Толпа входила и заполняла заводские мастерские. На минуту казалось, что собираются тысячи, чтобы притянуть к ответу страшного ночного стального колдуна.
Когда колонна была прокована и кран отнес ее в приготовленное ложе, из толпы вырвался настойчивый крик: "Да объясните же!"
Крик был подхвачен…
На станину молота по лестнице моментально поднялся один из наших, в синей блузе, и уже поднял руку для жеста, как его перебили:
– Имя, фамилия! Откуда?
Перебили и сами замерли, ждут ответа.
– Строительный слесарь я… фамилия моя Васильев. У нас на заводе Васильевых триста двадцать пять… Я – один из них…
– По существу говори!
– Начинаю по существу. Этот молот, на котором я стою, одна из лучших трибун всего света. Я вам объясню, слушайте.
– Десять лет тому назад этот молот прибыл к нам на завод. От вокзала до завода было тогда версты четыре по разным улицам и переулкам. Нашей железнодорожной ветки тогда еще не было. Надо было молот двигать с "Дубинушкой". Вот эту станину мы двигали три месяца и днем и ночью. Целое лето мы не давали спать нескольким кварталам. Припевы к "Дубинушке" были не особенно приличные, и вся знать из нашего района перебралась из-за этого на дачи…
Устанавливали и собирали молот два месяца.
Мы его испробовали.
Он ударил один раз, разбудил всех спящих, выбил окна в домах и повалил колокольню.
Нам больше не дали ковать…
Но знаете, – время пришло.
Пришло время торжества.
Вот первая колонна нашего здания.
Эта колонна будет всажена в землю. Надо еще отковать двадцать таких колонн. В глубинах они будут опираться на бетоны. На колоннах вырастет непотрясаемое здание… Для него не будут страшны не только удары: здание не будет разрушено даже землетрясением…
– Что за здание, черт возьми? – не утерпели в толпе.
– Здание наше– "Рабочий дворец".
– Но вы же вашим чертом-молотом разбили потолок нашего дворца.
– Чудаки. Вы ошиблись, вы поторопились. Рабочий дворец – вот он, вот этот великан-завод. Но вот что: я слово передаю… ему, вот этому оратору.
Он дружески похлопал рукой по станине молота и быстро спрыгнул по лестнице в толпу.
Жерло печи открылось, как занавес… Печь изрыгла новую, раскаленную добела колонну. Подхваченная краном, она поплыла по заводу, затопив его градом искр и сразу накалив его воздух.
Кран положил колонну на наковальню, и молот опять начал тешиться своими лязгами и ударами.
Первые клокоты кончились.
Сейчас разразятся новые удары.
И люди насторожились. Весь завод заковала тишина, у всех замерло сердце…
Молот срывался, и у всех освобождался вздох.
Молот выпускал лишний пар, и все мы через радостные перебои сердца отдавали жадно захваченный воздух.
Был момент, когда колонна чуть было не рухнула: мы знали, что пожар всего здания был бы неминуем, мы тогда ничего не видели, кроме молота. За него, за его железные замыслы мы думали, за его удары чувствовали, мы с ним вместе верили, вместе с его тревожным дрожанием мы надеялись. И когда перед ударами вызывающе блестели его цилиндры, казалось, – весь завод пронизывался новой металлической волей, и среди железных громад и над человеческой толпой молот рос, угрожал, строил замыслы… Молот все передумал, он все рассчитал, он… перемучился за свои удары.
Перемучился и… ринулся.
От размеренного удара он перешел к рокоту, удары догоняли друг друга и перешли в непрерывный гром.
Завод как будто тронулся…
Толпа встала в торжественные шеренги.