2
Шел октябрь. Порошистый снег уже прикрыл жесткую, как проволока, траву. Ковш экскаватора, пошаркав по земле, зацепил зубьями под корни ближний кедр. Некоторое время и кедр и рукоять экскаватора дрожали в напряжении, испытывая, чья возьмет, потом что-то хряснуло, кедр качнулся, разрывая корнями мерзлую дернину, продрался ветвями сквозь гущу других и рухнул оземь. Перед кабиной экскаватора поднялся, заслонив на мгновение свет, мелкий снежок, из рваной, в полметра глубиной ямы пошел пар.
Трактором оттащили кедр в сторону, стрела экскаватора была занесена над следующим.
Работали, пока было светло, пробили небольшой коридор, метров сто в длину и метра четыре шириной. Ночевали по-охотничьи, у костра. Варили кашу с салом, пили спирт, закусывая черствым хлебом и кусками соленого омуля.
Федор полулежал на полушубке, брошенном на землю, подвинув ближе к огню длинные ноги в замасленных ватных штанах. На голове грязная шапчонка блином, из-под которой вихрами торчат по бокам русые волосы. Лицо его огрубело, но по-прежнему красиво.
Прошло почти шесть лет с тех пор, как неожиданно, от сердечного приступа умерла мать Федора. Он продал дом, забрал жену, детей и уехал. Первые два года хватался то за одно, то за другое и наконец вот попал в тайгу на строительство железной дороги. Уже три года работает он здесь в мехколонне экскаваторщиком. Семья его живет километрах в двадцати от места работы, в поселке. Они поставили свой домик, завели корову, полгода назад у них родился еще сын. Настя мечтает остаться тут навсегда. Федору же работа здесь нравится тем, что он снова чувствует себя совсем свободным. У него много приятелей, по воскресеньям они уходят в тайгу, охотятся. Домой он заглядывает не часто, дети и жена привыкли к этому и приходы его воспринимают как нечто необычное, даже нежелательное: трезвым дома Федор бывает редко.
На следующий день начали работать еще затемно. До обеда перед глазами Федора монотонно перевертывалась земля, падали деревья, летел снег, и все звуки заглушало неторопливое потрескивание выхлопов и лязг ковша. В обед все стихло, и тишина казалась ему непривычной и утомительной.
Неожиданно далеко-далеко, там, где кончалась проезжая дорога и начиналась просека, послышалось тарахтение машины. Гости к ним. Скоро на просеке показались двое. Федор узнал их: один был сосед его по поселку шофер Иван Павлович, другой - экскаваторщик, работавший раньше на отсыпке земляного полотна, неподалеку от поселка.
Иван Павлович еще издали начал ругаться, кричал, чтобы помогли тащить мешок с хлебом. Федор пошел навстречу, принял мешок, отнес к месту стоянки. Иван Павлович, свернув козью ножку, закурил.
- Собирайся, - кивнул он Федору. - Настя твоя захворала, в больницу отвезли. Вот мужик смени́т тебя.
Федор не сразу понял, чего он от него хочет, когда же понял, пожал плечами:
- А я что? Не врач… Заболела, небось вылечат.
- Так ребятишки ведь остались одне… Меньшой орет круглы сутки. Леньку измучал. Моя Галина к ним захаживат, да все не свой глаз. - Иван Павлович помолчал, потом, понизив голос, сообщил: - Помират Настя-то. Рак у ей…
Федор медленно прислонился к гусенице бульдозера.
- Вот оно что…
Приехали в поселок. Иван Павлович пошел в контору, Федор двинулся к дому. Постоял, держась за шаткий, из длинных жердей (не мужскими руками связанный!) загород, вошел в сени. С улицы в нос ударил влажный запах картошки, рассыпанной для просушки; на столике - кринки с молоком, аккуратно обвязанные чистой марлей, на полу валяется красный с разводами Настин платок. Со слабой надеждой Федор открыл дверь в избу.
- А-а, а-а! - устало и безнадежно плакал в зыбке меньшой.
Возле сидел семилетний Ленька и тряс зыбку. На широком, чисто застланном деревянном топчане спала, свесив руку, Маша. Рыжие жиденькие волосенки растрепались по подушке, на щеках грязные разводы от слез.
Услышав шаги, Ленька вскинулся, маленькое измученное лицо осветилось, потом потухло. Ничего не сказав отцу, он опустил голову и снова принялся трясти зыбку.
Федор медленно обшаркал ноги о чистую дерюжку возле двери, ступил на белые скобленые половицы. Он отвел Ленькину руку и, остановив зыбку, разглядывал сжимающееся в усталых судорогах тельце. Глаза сожмурены, рот равномерно хватает воздух, издает хриплые звуки, кулачки сжаты и поднимаются и опускаются в такт с дыханием.
- Чего орет? - хмуро спросил Федор.
- Сиську выплакиват, - серьезно объяснил Ленька. - Мал еще. Не отняла его мамка-то.
- Не желат коровьего молока. Живот ему, видать, с него пучит, - сказала неслышно вошедшая соседка, тетя Галя. - Еще не подкармливала его Настя…
Она помолчала, послушала, как, задыхаясь, кричит в зыбке младенец, и равнодушно сказала:
- Видать, помрет. Мал еще, куда он без матери!
Губы Леньки скривились, он посмотрел на отца расширенными, заблестевшими глазами, как будто сейчас, перед чужой женщиной, понял, что отец все-таки близкий человек, обязанный защищать их и отвечать за них. Федор молча принял этот детский взгляд и, неловко вынув младенца из мокрых тряпок, поднял на воздух, оглянулся, ища, во что бы завернуть. Сдернул со стены чистый утиральник, накинул на голые скрюченные ножки. Распахнул пропахшую соляркой телогрейку, сунул обмякшее тельце к теплу, к груди. Ребенок замолк и начал жадно искать ртом, выворачивая голову.
- Дай-кося бутылку ему, - прошипела тетя Галя и сунула Федору четвертинку с молоком. - Может, поест, болезный.
Маленькие полопавшиеся губы нашли соску и брезгливо вытолкнули ее, потом нашли еще раз, потянули, потянули снова. Молоко в четвертинке булькало, убывая, крошечные пальцы шарили по рубахе.
- А ты расстегни, расстегни рубаху-ту, - тем же свистящим шепотом посоветовала тетя Галя. - Пущай он за голо тело подержится. Соскучал небось.
Федор расстегнул рубаху, мокрые холодные пальчики скользнули по груди, ощупали гладкое безволосое тело и успокоились, доверчиво прижавшись, обманывая себя. Губы все еще сосали, а глаза уже были плотно закрыты - он спал, посасывая, всхлипывая и вздрагивая во сне.
- Вот что, - сказал Федор, хмуро взглянув на Леньку и почему-то избегая называть сына по имени. - Собери какие есть тряпки да молока литру поставь в сумку. Я к матери поеду, его с собой возьму… Да мне, если есть, кусок хлеба сунь, - добавил он, помолчав.
Ленька вышел во двор, принес сухие пеленки, погрел одну у плиты и протянул отцу:
- Заверни. Не то мамка ругать за утиральник будет.
- Не заругат! - отмахнулся Федор. - Давай складывай все поскореича. А вы, тетя Галя, приглядите за ними и за коровой. Я заплачу…
- Пригляжу, - без охоты согласилась тетя Галя. - Только у тебя Ленька - хозяин. Справится.
Федор зашел в контору мехколонны, взял аванс сто рублей. Двадцать рублей попросил передать тете Гале для ребят, остальное взял с собой, потому что в городе он намеревался задержаться и денег на лечение Насти не жалеть.
Несколько часов он ехал в кабине грузовика до ближайшей железнодорожной станции, потом более суток ехал в поезде.
Соседи по вагону поглядывали на него с удивлением, даже с опаской: здоровый молодой мужик, весь пропитанный запахом солярки, - и ребенок… Но видя, что Федор совсем беспомощен, сначала одна женщина подошла с расспросами, потом другая. Кто-то запеленал малыша, кто-то дал несколько кусков сахару и велел намять его в чистую тряпочку с хлебом и давать сосать, кто-то посоветовал давать сладкого чая.
В больницу их пустили сразу. То, что Настя при смерти, Федор понял, даже если бы его не предупредил врач. Лицо у нее было желтое, взрослое, глаза смотрели строго и спокойно. Федор привык считать ее все той же девчонкой, какой она была восемь лет назад, когда выходила за него замуж. Хлопотливая, хозяйственная, жалостливая до детей, но все это выходило у нее как-то по-детски, несерьезно. Может, поэтому Федор не стеснялся ее обижать. А теперь вот сразу постарела, будто за четыре дня пробежала свое, что было отпущено ей.
- Ваня! - позвала вдруг Настя громко. - Ваня!
- Не тревожь, он спит, - сказал Федор, потом вспомнил, что она последний раз видит сына, расстегнул телогрейку и подал. Ребенок заплакал, отталкивая холодные руки матери.
- Держи… Я думала, не помер ли: тихо спит очень, будто и не дышит. - Она отвернулась.
- Не бойсь. Выкормлю, - негромко пообещал Федор.
С минуту они молчали, потом Настя медленно повернула голову.
- Не надо… Лучше в детдом отдай. Себя только замучашь и их.
- Не отдам, - возразил Федор, но подумал, что, пожалуй, лучше и легче отдать ребятишек в детский дом…
Федор начал менять мокрые пеленки. Настя следила за ним все тем же тяжелым, спокойным взглядом и не подсказывала ему ничего, а когда он все-таки с грехом пополам завернул мальчишку, как бы подводя итог, произнесла:
- И отдай. Так лучше.
Федор поднялся, чувствуя, что второй раз прийти сюда он будет не в силах. Он взял безвольную, сыроватую руку жены, подержал ее в своей.
- Прости, если можешь, - неловко выговорил он.
Настя не ответила.
Она умерла через три дня.
В комнате не было никого. Ребенок лежал на кровати и играл руками, поднося их ко рту и неверными трепещущими движениями раскачивая перед лицом. Федор ходил между койками, на сердце было пусто, тяжело, беспросветно.
Остановился, разглядывая сына с жалостью и недоумением. Ребенок, почувствовав, что на него смотрят, перестал качать руками, затих, потом закинул голову и, найдя знакомое лицо, улыбнулся.
Улыбнулся в ответ и Федор, спазма сдавила ему горло.
- Милый ты мой! - прошептал он, чувствуя, как непривычно влажнеют глаза. - Милый ты мой… - повторил он слова, которые, пожалуй, всерьез произносил впервые в жизни. Опустился на колени рядом с кроватью, положил голову на шерстяное, пахнущее пылью одеяло.
3
В день похорон, сидя на грузовике рядом с Настиным гробом, Федор неотступно думал, как жить дальше, что делать с ребятами. Если бы не Ванятка, то он напился бы, хотя с горя не пил еще ни разу, потому что не было у него до сих пор настоящего горя.
Домой он приехал на другой день. В сенях картошка была уже убрана, пол чисто вымыт. На столе стояла кринка с теплым еще молоком. Настина косынка лежала рядом, аккуратно свернутая. У Федора больно кольнуло сердце.
Вышел Ленька в лыжном костюме, вытертом на локтях и коленках, волосы у него были почему-то влажные; большие, оттопыренные уши жарко краснели. Он внимательно посмотрел на отца, опустил голову и, положив на край стола большую не по росту кисть руки, затеребил косынку.
- Чего не уберешь ее? - так же опуская глаза, спросил Федор. - Убрал бы в комод…
- Я корову в ней дою. Не подпускат так-ту. Умерла мамка? - спросил он погодя, с робкой надеждой в голосе.
- Умерла…
Они долго молчали, стоя друг против друга. Федор слышал, как часто стучит сердечко спящего у него под телогрейкой Вани. Первым шевельнулся Ленька.
- В плиту пойду подброшу. Прогорит.
Федор вошел в избу вслед за ним. Маша стояла на коленках на табуретке и чистила, склонившись над столом, картошку. Ленька начал подкладывать в плиту дрова.
Все было прибрано, уютно, так же как при Насте. В зыбке, куда Федор положил спящего Ванятку, все тряпки были просушены, свежо пахли, поверх клеенки горкой сложены высохшие подстилки.
- К вам тетя Галя часто ходит? - строго спросил Федор. Его удивили Ленькины слова, что он доит корову.
- Когда заходит, - тоненьким голоском отвечала Маша. - Хлеба с магазина принесет, масла, сахару… Завчора пряников принесла.
- Готовит она вам?
- Не, мы с Ленькой сами. Вот я картошки почищу, сварим. Омуль у нас есть. Пообедашь с нами?
- Если хозяйка приглашат, отчего же не пообедать! - почти весело произнес Федор. Он пристально разглядывал то маленькие, вымазанные картофельной землей руки, то рыженькие перепутанные волосы, то веснушчатое белое личико.
Под его взглядом Маша застеснялась, опустила голову и, закрыв лицо грязными ладошками, захихикала, вздрагивая плечами.
"Ишь, овца! Туда же, понимат!" - усмехнулся про себя Федор и добродушно потрепал дочь по голове.
- Ну, чисти! Сейчас мы с вами такую похлебку сварганим! - начал было он и осекся. Он услышал, как Ленька сыро шмыгнул носом раз, потом еще раз. Федор повернулся к плите, Ленька поднялся и вышел за дверь.
Федор сел на лавку и закурил.
Маша начистила полную кастрюльку картошки, помыла ее, затем достала из стола кусок соленой свинины и луковицу, накрошила их в картошку, сунула на плиту. Закипел чайник. Маша схватила тряпку, потом крикнула:
- Ленька! Чайник скипел!
- Я сыму! Не кричи. Ванятку разбудишь. - Федор снял чайник и поставил на пол.
- Что ты, батя! - Маша укоризненно всплеснула руками. - Заткнешься, ноги свари́шь. Вона, подставка на столе.
В избе было тепло, пахло смоляным дымком: дрова были лиственничные, горели жарко. Маша залезла с ногами на кровать и оттуда украдкой разглядывала отца. Раньше он приходил домой выпивши, пел песни, пугал мать. Сейчас он сидел тихий, то и дело хмурился и вздыхал, видно сам не замечая этого. Таким он Маше не понравился, но все же, когда он молчал, был лучше, чем когда пел. Ей стало скучно, она тихонько сползла с кровати и включила радио.
И было три свидетеля -
Река голубоглазая… -
тянул высокий женский голос. Маша послушала эту песню молча, зато вторую, которую они обычно пели вместе с мамкой, стала напевать. Без мотива, так, как она пела все песни: просто произносила нараспев знакомые слова. Но ей казалось, что она хорошо поет, и было весело:
А парень с милой девушкой
На лавочке прощается…
- Выключи радио! - вдруг грубо крикнул отец. - Слышишь?
Она испуганно повернула выключатель не в ту сторону - приемник рявкнул, она стала крутить обратно и никак не могла повернуть так, чтобы щелкнуло. Подошел отец, оттолкнул ее руку, выключил приемник. Она испугалась, что он ударит ее, и сжалась, зажмурила глаза.
- Ты чего испугалась? - тихо и удивленно спросил Федор. - Эх ты, овца!
Он поднял дочь и отнес на постель, мельком подумав, что, пожалуй, первый раз держит ее на руках и она длиннющая, тяжелая, ноги болтаются ниже его колен.
Пришел Ленька, пряча заплаканные глаза, заглянул в плиту.
- Чего пропустили-то? - сердито спросил он. - Уж и отойти нельзя…
К вечеру в избе собрались соседи. Первыми зашли Иван Павлович с тетей Галей и дочь их Василиса - простоватая, смешливая девушка лет девятнадцати, работавшая в мехколонне разнорабочей.
- Ленечка, дай лепешечку! - начала она, посмеиваясь, донимать Леньку. - Он у вас хорошие лепешки печет, Федор Демидыч.
- Замолчи! - оборвала ее тетя Галя. - Нашла время смешки́ рассыпать!
Василиса замолчала, но спустя немного подошла к Ванятке, взяла его на руки и начала потихонечку тютюшкать, рассмеивать, тыкаясь лбом ему в живот. Мальчишка, закатываясь, хохотал.
Тетя Галя хотела было прогнать ее, но Федор махнул рукой:
- Не трог, потешится!
Подошли еще соседи, и начался серьезный разговор о том, как Федору жить дальше. Соседи судили и рядили, а Федор сидел, опустив голову, и молчал. О Насте, будто сговорившись, не вспоминали. Раз только тетя Галя произнесла:
- Дробная была бабеночка, тонкая… А быстрая, старательная - чуть что, раз-раз, совьется и понеслась… - Она всхлипнула.
Завздыхали-завсхлипывали и другие женщины, но в голос плакать никто не решался: жалели детей.
- Ну, неча им сердце надрывать! - махнул рукой бригадир Павел Степанович. - Вот что, Федя. Маненьких у нас нету, баба моя молодая. Отдай нам Ванятку! Сын будет мне, пестовать лучшей родного стану. А со старшими тебе легше: хошь, в детдом отдай, хошь, оставь при себе.
Федор молчал.
- Нам отдай меньшого, - погодя произнесла Надежда, жена соседа-экскаваторщика. - Ежели ты сумлеваешься, что у Павла своих не было, не умет с маненькими вестись, так у меня, сам знашь, трое. Вырастет с ими, как грыбок. Отдай, Феденька, мало́го не поднять тебе.
- Он их всех в детдом сдасть. - Иван Павлович сделал рукой широкий округляющий жест, потом начал вертеть цигарку. - Станет он их по одному рассовывать… Опять же рядом вы тут - детишкам расстройство. А там - с глаз долой, из сердца вон.
- Батя! - вдруг громко вскрикнула Маша. - Батя, миленький! Не отдавай Ванятку, мало́й он! И нас не отдавай! - Она кинулась к Федору и обхватила его руками за шею.
- Ну, хватит! - Федор поднялся, поддерживая дочь рукой. - Поговорили и будет. Ребятам, чай, спать пора, устали. - Он помолчал и добавил: - Кому я их отдам? Мои - со мной и будут.
- Няньку тебе надо, - сказал Павел Степанович. - Я поговорю в конторе, найдем.
Мало-помалу соседи разошлись.
Стали укладываться спать. Федору не хотелось вытаскивать из сеней второй тюфяк, решили ложиться на одной постели, благо была широкая.
Улеглись, потушили свет, но Ванятка, привыкший спать с отцом, решил, должно быть, что от такой привычки не следует отказываться. Он сел в зыбке и сначала удивленно спрашивал:
- А? Ха?
Потом темнота и молчание подействовали на него, и он заплакал. Пришлось встать и взять его к себе. Надели на него старые Машины штаны с резинками, во избежание неприятностей, и он скоро заснул, прижавшись к отцу, перебирая во сне пальчиками на его груди. Маша тоже несмело придвинулась лбом к плечу отца, а когда заснула, закинула на него ноги. Только Ленька лежал отвернувшись на самом краешке постели, и Федор чувствовал, что он не спит. Сам Федор тоже долго не мог заснуть.
Первый раз он проснулся еще затемно. В окно постучали, и голос тети Гали крикнул:
- Ленька! Корову!
Ленька сполз на пол, неверными движениями рук долго натягивал штаны, рубаху, потом вышел. Вернулся он минут через сорок, поставил на стол кринку с молоком, молча залез на постель, задев холодными ногами Федора, и тут же заснул.
Просыпаясь второй раз, Федор вспомнил, что он весь облеплен спящими детьми, и поэтому не шевельнулся, не дернулся, только открыл глаза и скосил их на Ванятку. Тот, закинув головку, пялился на солнечный зайчик. Почувствовав, что отец не спит, он быстро перевернулся на живот и, покачиваясь на выпрямленных ручках, внимательно заглянул ему в лицо. Потом он счастливо ахнул, зажмурился и, припав губами к щеке Федора, жадно зачмокал.
"Поесть захотел!" - Федор, как был в нижнем белье, сел к столу и, намяв в чашке молока с хлебом, стал с ложечки кормить сына.
После завтрака Федор пошел на базар. Он ходил между длинными рядами полупустых столов и, рассеянно глядя на куски мяса, кучки яиц, бидоны с молоком, размышлял. Вчера в горячке он сказал соседям, что ребята останутся с ним. Но как все это получится на деле, он не представлял себе ни тогда, ни сейчас. Пожалуй, зря соседи ввязались - один на один с собой он решил бы все это спокойней. И, может, на самом деле лучше было бы отдать ребят в детский дом, с отцом им будет трудно, очень трудно.
Федор ушел с рынка, так ничего и не купив, сел на заляпанную грязью подножку какого-то зилка́, закурил. Все надо было обдумать сейчас, до прихода домой: там ничего решать невозможно.