Мы вместе были в бою - Юрий Смолич 2 стр.


- Демобилизованный.

- Понятно. Из самого Берлина?

- Из Австрии.

- Знаю Австрию! В неволю, еще в сорок первом году, нас через Австрию везли. Побывали, значится, по этим заграницам вроде как интуристы и всю цивилизацию узнали. Ну, вы ей жару как следует дали?

- Кому? - не понял Стахурский. - Австрии?

- Не Австрии, а той цивилизации фашистской, - рассердился старичок. - Пускай бы такими слезами поплакала, какими наш народ наплакался…

Старик сердито хлопнул дверью и ушел.

Минуту Стахурский стоял в раздумье. Слова старика были каким-то ответом на мысли Стахурского.

Стахурский разделся и машинально начал умываться. Плескаться в холодной воде после духоты и зноя было приятно и весело.

Он успел вымыться, надеть чистую рубашку и даже почистить сапоги - минуло уж десять, и пятнадцать, и двадцать минут, а Мария не приходила. Он выглянул в коридор - старичок с двумя мальцами опрыскивали стены известкой, но Марии там не было.

Стахурский вернулся в комнату, снял сапоги и лег поверх одеяла. Раскрытая дверь на балкон была прямо перед его глазами. Там, почти вровень с балконом, шелестели кроны каштанов, доносились приглушенные отзвуки города: гудки машин, выкрики папиросников, шарканье подошв по тротуару.

И вновь волнующее чувство вошло в грудь Стахурскому. Он лежал на кровати в комнате, четыре стены окружали его с четырех сторон, и он был в этих четырех стенах один. За годы войны - в подполье, в партизанском отряде, а тем более в воинской части, даже в госпитальной палате - ему ни разу не приходилось оставаться в комнате одному. Можно думать о чем хочешь, можно делать все что заблагорассудится - ты с глазу на глаз с самим собой. Это было невыразимо приятное чувство.

И сразу же возникла другая, забытая ассоциация из давно минувших студенческих лет. Вот такая же комнатка, и такая же койка, и некрашеный стол, и тужурка на хромоногом стуле - только тогда не было погонов на плечах и орденских ленточек на груди. Но было точно такое же чувство, что сегодняшнего дня нет, существует только завтрашний - жизнь впереди, жизнь только должна начаться, и неизвестно, какой она будет, достаточно того, что она придет. Завтра Стахурский снимет погоны и снова будто станет студентом. И не будет сегодня, будет только завтра. И надо бы это завтра представить себе, но представлять его не хочется - достаточно того, что вместо шумливого, неспокойного военного быта придет другая, когда-то такая привычная, потом забытая, но долгожданная и желанная жизнь, отрадная, как вот эта неожиданная минута одиночества в случайной тихой комнате на пятом этаже разрушенной гостиницы.

- Ага! - вслух промолвил Стахурский и торопливо встал. - Вот, очевидно, и наступает мирное время. Оно уже начинает в меня входить.

Он стал босиком на пол и хотел выйти на балкон. Но в это время в дверь постучали, и, не ожидая ответа, вошла Мария.

- Ты не заснул здесь без меня? - спросила она с порога.

Она держала в руках целую охапку свертков и пакетов.

- Помоги же! - сказала она. - Ты видишь, у меня сейчас руки отвалятся!

Стахурский поспешил к ней.

- И закрой дверь, у меня нет третьей руки.

Стахурский метнулся к двери.

- Ах, боже мой, мои руки, мои руки, какой ты неуклюжий!

Она даже сердито топнула ногой.

И пока Стахурский закрывал дверь и освобождал Марию от покупок, она восторженно и весело рассказывала:

- Ведь ты устал, и я решила, что не стоит идти где-то искать обед или ужин. Который теперь час? Лучше поешь дома, а тогда посмотрим. - На столе уже лежала гора свертков, и она принялась их развертывать. - Мы устроим банкет в честь твоей демобилизации, возвращения домой… и нашей встречи. - Она на миг пристально взглянула на Стахурского, словно хотела проверить, как он относится к их встрече. В ее руке появилась бутылка, она торжественно подняла ее. - Мы выпьем с тобой за нашу встречу.

- Разве ты пьешь водку?

- Только символически.

Она засмеялась.

Мария смеялась всегда, даже в самые тяжелые минуты. Стахурский помнил, как в Подволочиске их поймали и бросили в барак гестапо, - Мария смеялась и тогда. Правда, потом она и поплакала в уголочке, но позже своим смехом чуть не погубила их обоих: подкопав стену, они вылезли на двор и притаились под забором на время, пока караульный отойдет до угла. Но он не отошел, а сел под куст по естественной надобности, лишив себя таким образом возможности за ними погнаться. Мария бежала тогда и хохотала. Конечно, это был не веселый, а нервный смех, вызванный сильным напряжением.

Но сейчас Марии было весело, радостно, она была счастлива. Она сновала по комнате туда и сюда, секунды не стояла на месте, и каждый раз, когда проходила мимо Стахурского, на него веяло ее теплом.

Рюмок у Марии не было, и она поставила перед Стахурским свою, памятную еще с отряда, эмалированную, коричневую снаружи и белую внутри, кружку, а перед собой желтый пластмассовый стаканчик. На столе уже высилась гора всякой всячины. Мария придвинула стул, поставила чемодан "на попа" и жестом пригласила Стахурского сесть.

- Знаешь, - сказал Стахурский, - тот маляр назвал тебя моей женой.

- Да? - Мария с любопытством взглянула на Стахурского. - И что ж ты ему ответил?

- Ничего…

Мария отвернулась.

Потом они сели, и Мария налила водку.

- За… - Она подняла свой стаканчик.

- За встречу!

Но чоканья не получилось, пластмассовый стаканчик не звенел.

Они выпили. Мария пила по-женски, мелкими глотками, но выпила до дна и сразу же посмотрела в кружку Стахурского.

- До дна! Запомни: мы выпили за нашу встречу до дна.

И они принялись за еду, разложенную на столе. Там были хлеб, колбаса, огурцы, помидоры, рыба.

- Чаю не будет, - сказала Мария. - Позиции противника близко, огонь зажигать нельзя, и его у меня нет.

Она тут же сказала: "а помнишь…", но Стахурский сделал страшные глаза, и Мария сердито отмахнулась.

- Слушай, ты очень утомился?

- А что?

Он ответил не сразу, словно проверял, утомлен ли он. Нет, он не утомлен. Он был совсем бодрый, свежий, и сладостное ощущение уюта вливалось в него. Это было не только ощущение собственной бодрости и свежести, но и близости этой девушки, с которой столько пережито вместе.

- Если ты не утомился, давай побежим сейчас на Днепр, возьмем лодку и…

- Давай!

- Какой же ты милый!

И они еще усердней принялись есть. Побежать на Днепр - именно этого больше всего хотелось Стахурскому! Именно побежать, как бегал еще хлопцем, в майке и босиком.

И они побежали вниз по лестнице.

Каштаны Владимирской - любимые и памятные с детства, руины площади Хмельницкого - непривычные и оскорбительные… Не уговариваясь, они направились не к фуникулеру, а к андреевской церкви.

Они взбежали по чугунным ступеням вверх, взявшись за руки, и остановились только на площадке за церковью.

- Ну вот… - сказала Мария.

Стахурский закрыл глаза, мгновение постоял так, потом открыл их.

Широкий простор раскрылся перед ним. Среди зеленых лугов и желтых песков вился Днепр. Внизу - в скоплении каменных домов, в паутине улиц, среди высоких труб лежал Подол. А он, Стахурский, стоял на самой вершине зеленого холма, и за спиной у него был Киев. Сколько раз он поднимался сюда на холм, к подножью церкви Андрея, вот так стоял, сначала закрыв, потом широко раскрыв глаза. Потом наступило такое время в его жизни, что, казалось ему, уже никогда не стоять здесь и не любоваться Днепром. Бывали минуты, когда он даже не мог припомнить, как выглядит река в этой широкой долине. В бою, в смертельной опасности некогда вспоминать долины и реки. Но бои отошли, и смерть обошла его. И вот он снова стоит над Днепром, плененный и даже подавленный давно знакомым, радостным ощущением бытия.

Но теперь это ощущение было невыразимо ярким, как приход желанного, долгожданного, но внезапного и неожиданного счастья - и не потому, что пейзаж этот был исключительно красив. Он был действительно необычайно красив, хотя в военных странствиях по свету Стахурскому приходилось видеть и более красивые пейзажи. Это был вид родины - места твоего рождения, твоего роста, твоего первого шага в жизни и борьбе.

- О чем ты думаешь? - прошептала Мария.

Она тоже была взволнована, и голос ее слегка дрожал. Она прикоснулась к руке Стахурского и взяла его холодные пальцы в свою теплую ладонь.

Стахурский ответил не сразу. Он молчал не потому, что стеснялся высказать свои чувства, а только потому, что не сумел бы их выразить полностью. Мария пожала ему руку.

- Я подумал о хорошем, - сказал Стахурский глухо. - Я думаю о том, сколько больших клятв и горячих признаний произнесено здесь, на этом месте, где мы сейчас стоим. Сколько присяг на верность своим идеям, борьбе. И сколько раз тут сказано "люблю". - Он усмехнулся. - Я думаю, сколько стоит здесь эта гора, не было дня, чтобы тут не прозвучало чистое признание, сказанное от всего сердца.

Мария держала его за руку:

- А сегодня? - прошептала она.

- Не знаю, но думаю, что было сказано и сегодня.

- А вдруг - нет?

Стахурский не ответил. Он радостно глядел на дорогой сердцу величественный простор, такой яркий в косых лучах заходящего солнца. Жизнь впереди, и она будет прекрасной! Это он знал наверное, так же верно, как то, что он снова стоит над Днепром.

Он повернулся к Марии - ее рука слегка вздрагивала на его пальцах.

"Хорошо", - сказал он самому себе и посмотрел Марии в глаза; они были темные в это мгновенье.

- Я люблю тебя, Мария.

Она опустила ресницы.

Потом она взмахнула ими, и Стахурский снова увидел ее глаза. Они были теперь светлые, и на них были крапинки, словно веснушки на лице.

- Мария, - удивился Стахурский, - у тебя крапинки на глазах!

Она засмеялась тихо и счастливо:

- Это только летом. Осенью они исчезнут.

Потом она подбежала к выщербленному кирпичному столбику на углу перил, окружавших площадку, и подставила ветру лицо. Светлые пряди волос затрепетали и засветились на солнце. Стахурский тоже облокотился на перила. И так они стояли некоторое время молча.

- Труханов остров, - промолвил наконец Стахурский. - Мария, с Труханова острова наши штурмовали Киев! Как они могли! - В его голосе послышалось изумление, словно он сам никогда ничего подобного не делал на войне. И он тихо закончил: - Я люблю наш народ, Мария, и большей любви у меня нет. Вот здесь, на этом месте, я говорю тебе.

- И я тебе, - сказала Мария.

Он вдруг взялся за перила обеими руками, подтянулся и перескочил через балюстраду - в кусты акаций, на склон горы и покатился вниз.

Мария нагнулась, проскользнула под перила в кусты и побежала за ним. Она догнала его на нижней площадке и схватила за руку.

- Ты с ума сошел!

И, взявшись за руки, они побежали вниз с обрыва, прямо по скату сквозь бурьян и кусты, то падая, то цепляясь за ветви, - прямо на Подол. Мария смеялась, а потом и смеяться перестала - зашлась, как младенец от плача. Они остановились только в самом низу, тяжело дыша, Мария держала в руках каблук от башмака.

- Ничего, - отдышавшись, сказал Стахурский, - зато не пришлось толкаться в фуникулере. А каблук мы сейчас приделаем. - Он взял камень и стал выравнивать гвоздики.

Лодочку - маленькую, только для двоих, - они нашли на берегу, около того места, где когда-то была водная станция "Динамо".

Хозяин лодки - перевозчик - был маленький человек неопределенного возраста, но запоминающейся наружности. Седые волосы его были низко острижены, но лицо свежее, как у юноши. И он был таким загорелым и крепким - даже не верилось, что такие бывают на свете. Его тело было бронзовым и словно литым: мускулы выдавались, как перевясла, и от каждого движения бегали под кожей, как живые существа.

Мария, перед тем как ступить в утлую лодочку, тронула ее носком башмака:

- А она выдержит двоих?

Перевозчик сплюнул сквозь зубы.

- В сорок третьем выдерживала четверых, при четырех пулеметах Дегтярева и шестнадцати дисках. Кроме того, мы брали еще десяток гранат. Если бы понадобилось, эта посудина выдержала бы и противотанковую пушку. Только пушек тогда у нас не было. Мы делали связки из четырех гранат и так подрывали их "тигры" и "фердинанды".

Стахурский пристально посмотрел на лодочника.

- Вы были в частях, штурмовавших Киев с реки? Вы красноармеец или офицер?

- Нет, - ответил лодочник, - я водолаз. Только при оккупантах не хотелось лезть в холодную воду. Нам больше нравилось топить фашистов.

Он оттолкнул лодчонку, и острый нос ее разрезал прибрежную тихую воду.

- Задержите завтра лодку с утра! - крикнул Стахурский. - Я приду и возьму ее на весь день.

- С утра навряд ли, - откликнулся лодочник. - Мы тут только после работы, по вечерам и в выходные дни. А вообще мы водолазы и поднимаем со дна затопленный флот.

Мария погрузила весла в воду и широким взмахом повела лодку вперед.

- Чудесный человек, - сказала она.

Стахурский оглянулся. Лодочник стоял у самой воды, заложив руки в карманы брюк. Его оголенный до пояса торс был весь в клубках упругих мускулов. Стахурский внезапно догадался, что ему напоминает этот бронзовый человек. Он был удивительно похож на корешок калгана - "корень от семидесяти болезней и от живота", как говорят в народе, - сродни тибетскому жень-шеню.

Они поплыли наперерез течению, прямо на Труханов остров. Стахурский крепко держал руль, лодка шла ровно, не петляя, немного наискось течения; вода с левого борта плескалась и звенела под ударами весла. На фарватере Стахурский поставил нос лодки против течения, и они поплыли через реку почти по ровной линии. Солнце светило в спину Стахурскому, оно уже близилось к горизонту и сейчас было на уровне Владимирской горки; легкий, пахнущий солнечными ароматами летнего дня бриз ласкал их слева. Это был запах камыша, неспелых яблок и смолы.

Мария гребла сильно, и мускулы на ее руках напрягались шарами, по-мужски.

Когда они вышли из фарватера, Стахурский сказал:

- Чудесная лодочка, легкая и хорошо слушается руля. Завтра договорюсь с ним на месяц - полтора - до холодов. Месяц - другой хочется половить рыбу, побродить по камышам, может, пострелять что-нибудь… Как ты думаешь, уступит он мне свою лодочку?

- Не знаю, - сказала Мария.

Когда лодка врезалась в песок, Мария выскочила первая и сразу предложила:

- Купаться! Прежде всего купаться, пока есть солнце. Я не люблю лезть в воду ночью, когда вода черная.

- Ну, - откликнулся Стахурский, - а Буг мы переходили ночью и в Быстрицу тоже полезли перед рассветом, да еще пятого ноября.

- Так то не купаться… а так было нужно.

Они быстро разделись, нашли яму у берега, потом стали рядом на обрыве, Мария скомандовала: "Раз-два-три" - и они вместе прыгнули. Когда Стахурский вынырнул, Мария плыла уже далеко, к фарватеру, и он догнал ее широкими саженками. Догнав, схватил за ногу и утопил. Мария сразу вынырнула, отряхнула воду с волос и поплыла дальше. Мягкая, нежная, рыжая днепровская вода полоскала их загорелые тела.

- Ты где так загорел? - спросила Мария.

- На Дунае.

- А я на Днепре.

И это, пожалуй, были все слова, которыми они обменялись во время купанья. Они купались сосредоточенно, наслаждаясь всем существом, и в эти минуты, кроме купанья, для них ничего на свете не существовало.

Уже стоя на берегу, греясь в последних лучах заходящего солнца, подрагивая от предвечерней сырости и чувствуя каждую клеточку своего тела, Стахурский сказал:

- Ты знаешь, после войны меня тянет к физическому труду. Вот пошел бы валить лес, таскать какую-нибудь кладь, рубить дрова. Прямо тоскую об этом. Может, правда, подумать серьезно о смене профессии.

- Это чисто физиологическое… Это просто твое тело хочет утвердить свое бытие.

Мария произнесла это таким наставительно-лекторским тоном, что они оба засмеялись.

Солнце скрылось за холмами, на реку сразу опустились сумерки. Но вверху небо было еще лазурным, и облака позолочены по краям - там вверху был еще день. Людей на пляже становилось все меньше с каждой минутой. Десятки лодок сновали по реке, медленно плыли два парома, тарахтел катер, перевозя купающихся.

Они разошлись по кустам, переоделись, и когда снова пришли на то же место, Мария сказала, кивнув на небо:

- Вечерняя…

На ясном небе над городом замерцала первая звезда. Под склонами берега уже сгущались сумерки, быстро, как бывает только на юге.

Они уселись на пригорке под кустом и закурили. Днепр тихо плескался у их ног.

Мария сказала:

- Ты, верно, отвык от своей профессии за войну?

Огонек папиросы, вспыхивая, бросал багровые блики на ее побледневшее после купанья лицо.

- Понимаешь, ты и представить себе не можешь, как я мечтал о работе все это время. Прямо смешно, а порой бывало неловко. Помнишь, как под Трембовлей нас с тобой послали в село? - Мария кивнула головой. - И мы ночевали в скирде, а проснулись и видим - под скирдой расположились гитлеровцы. - Мария тихо усмехнулась. - Тогда нам не было смешно. Мы просидели целый день, в удушливом зное и пыли, не проглотив и маковой росинки и не имея возможности пошевельнуться.

- Да, - пожаловалась Мария, - у меня так тогда затекли ноги, странно, что я не кричала от боли.

- Ну вот. А мне, знаешь, тогда было совсем легко.

Мария с удивлением взглянула на Стахурского.

- Понимаешь, только накануне, когда мы, помнишь, ночевали на разрушенном сахарном заводе, мне приснилось, что я работаю прорабом на строительстве громадного сахарного завода. - Стахурский тоже усмехнулся. - Ну, понятное дело, ведь вокруг торчали эти страшные руины. И вот снится мне, что пролет цеха центрифуг надо сделать протяжением в пятьдесят метров и я должен класть перекрытия без промежуточных опорных конструкций, чтобы максимально расширить полезную площадь пола. Ну, да это не имеет значения, - Стахурский махнул рукой, - этой техники ты все равно не поймешь. Я страшно сердился тогда во сне: как могли принять такой проект, что за кретин архитектор его составил? Так и проснулся сердитый и злой…

- Я помню это, - перебила Мария, - ты еще тогда утром поссорился с Виткупом, ну, этим командиром разведки, из-за того, что он не раздобыл сведений о передвижении противника, и сказал, что добудешь их сам. И тогда ты мне приказал одеться крестьянкой и, так как я хорошо говорю по-польски и по-украински, пойти с тобой. Мы пошли вдвоем и застряли в той скирде.

- Верно. Так вот, когда мы сидели там с тобой, я все еще был под впечатлением этого сна и от нечего делать начал прикидывать, как все же сделать это перекрытие, и так увлекся, что и дня не заметил: все вычислял, какая должна быть нагрузка железобетона на квадратный метр, какой поперечник перекладин…

- Ну, и что дальше? - нетерпеливо поторопила его Мария, когда он вдруг умолк. - Ты не думай, пожалуйста, что я не понимаю, - обиженно прибавила она, - я ведь работала чертежницей, и мне приходилось чертить перекрытия для пристроек.

- В самом деле? Прости… Но понимаешь, по-моему, это возможно, даже не увеличивая поперечника стен и не облегчая самого перекрытия и даже не увеличивая поперечника балок…

- Двухтавровых? - подсказала Мария.

Назад Дальше