Тут я перепугалась уже не на шутку. Рву беленькие душистые соцветия, а сама все прислушиваюсь: а вдруг лиса совсем рядом? Потом немного успокоилась и начала подпевать подружкам. Отвожу ветки в сторону – и вдруг вижу перед собой черного человека с золотыми зубами. С перепугу я просто окаменела! А он засмеялся и говорит: "Волков бояться – в лес не ходить!" Тут я завизжала и изо всех сил вцепилась в руку подружки. Как позже выяснилось, это был обходчик железнодорожной колеи.
А со мной случилась беда. Приду в школу, а спустя несколько часов у меня начинают неметь губы, потом их начинает покалывать, покалывание доходит до головы, и мне становится плохо. Учительница отпустит меня, я приплетусь домой на ватных ногах, а ни есть, ни пить не хочу и не могу. Через неделю я уже еле передвигалась – так обессилела.
– Что-то надо с дитем делать, – наконец сказала мать.
А что тогда делали в селах? Привели ко мне бабку-шептуху. Она что-то долго шептала над моей головой, а потом вылила воск от растопленной свечечки в воду.
– Вот, смотрите! – сказала бабка.
Мать с Тетей посмотрели и в один голос: "Лисица!" Тут я и призналась, что недавно испугалась лисицы. На следующий день из воска получились кусты, а еще через сутки – тот самый дядька-обходчик, которого я испугалась. С того дня я начала выздоравливать.
На противоположном конце села было большое озеро, а за ним далеко-далеко тянулась сосновая роща. Меня, как старшую, моя крестная брала с собой в лес чаще других детей. Ходили мы далеко, в такие места, где людей бывает мало. Крестная наберет две большие корзинки ягод, а я – одну. Иду домой, и мне стыдно, что возвращаюсь всего с одной корзинкой. Ополосну вечером ноги в речке, мать приложит к потрескавшимся подошвам листья подорожника, привяжет тряпкой, и утром я уже опять бегаю босиком.
Но обычно по ягоды в рощу ходили только дети. С вечера Тетя готовила нам плетеные из лозы лукошки, а утром, только зарозовеет на небе, будила нас. Глаза слипались, но мы все равно поднимались и выходили – надо быстрее в лес, потому что есть хочется. Сами босые, пятки потрескавшиеся – роса обжигает детские ножки. Перед выходом забегали к соседям, чтобы забрать с собой Валю.
– Давай и Петруся разбудим, – предлагает подруга.
– Зачем? Нам больше ягод достанется, – говорю.
– А ты знаешь, как этот лес называется?
– Нет, – признаюсь. – А какая разница?
– Покойное! Вот как!
Одно это слово уже напугало меня.
– А Петрусь старше нас, – не унимается Валя. – И с ним не так страшно.
– Вот еще! – говорю, а сама заворачиваю во двор к Петрусю.
Идем к лесу, а вокруг так хорошо, что я уже и забыла его страшноватое название. Вдоль обочин зеленеет высокая трава, величаво раскинулись лопухи, в траве стоят нежно-голубые колокольчики. А еще дальше выглядывают ясноглазые ромашки, розовеет душистый клевер. А старый лес торжественно и неторопливо движется нам навстречу.
В лесу стоит сладкий земляничный дух, и мы сразу бросаемся к маленьким кустикам с резными листочками. Не утерпев, первые несколько ягодок отправляю в рот, долго наслаждаюсь вкусом, а тем временем руки торопливо снуют в траве. Нам повезло, потому что пришли рано, и никто еще не успел выбрать ягоду. Кладу в лукошко не только спелые, но и наполовину зеленые ягодки. И больше не пробую – не одна же я голодная!
Когда мое лукошко уже почти наполнилось, в лесу потемнело. Поднимаю голову и вижу: большая черная туча зацепилась за верхушки высоченных сосен.
– Наверное, скоро дождь пойдет, – говорю Вале.
– Пока корзинку не доберу, домой не пойду, – отвечает та и продолжает шарить в траве. – А ты не спрашивала Петруся, почему лес называется Покойное?
– И почему тебе нравится меня пугать?
– Рассказать? – Петрусь уже тут как тут.
– Если что-то страшное, то лучше не надо, – прошу я, но он начинает:
– Когда-то давно леса тут не было, а стояло село, и жили в нем люди. Посреди села была у них красивая церковь. А однажды все село и церковь вместе с ним провалились глубоко под землю.
– Не ври! – говорю я.
– Не веришь?! – Петрусь аж подпрыгнул. – Я не враль и докажу тебе это. Ну-ка, иди сюда и приложи ухо к земле!
Я послушно подхожу, опускаюсь на коленки и прикладываю ухо к земле.
– Слышишь?
– А что я должна слышать?
– Мой дед говорил, что если приложить ухо к земле и как следует прислушаться, то станет слышно, как в церкви колокола звонят и певчие поют!
Я замерла, затаив дыхание, а в это время вдалеке загремел гром. Я вскочила, как безумная, и с криком понеслась из лесу, а за мной – все остальные. Остановились мы, чтобы отдышаться, только на опушке.
– Ты слышала? – спрашивает Петрусь.
– Да! – отвечаю, хоть и сама не знаю, слышала что-то или просто испугалась грома.
И тут Валя разревелась.
– Я… Я корзинку в лесу забыла, – всхлипывая, проговорила она.
Петрусь, хоть и был всего на год старше, отважно говорит:
– Трусихи! Ждите меня здесь. Сейчас принесу твою корзинку.
– А ты и правда слышала колокола? – спросила Валя, когда мальчишеская фигурка исчезла в гуще леса.
– Правда! – отвечаю. – И чего ты ко мне прицепилась? Не веришь – пойди сама на то место и послушай!
Валя была гораздо смелее меня и часто пугала, чтобы потом посмеяться.
– Пошли на берег, погуляем, веночки поплетем, – предлагает в одно субботнее утро Валя.
– Не могу, – отвечаю. – Надо пол мазать.
Родители были на работе, а в субботу в мои обязанности входило мазать пол в хате красной глиной.
Валя прищуривается и что-то обдумывает, но недолго.
А я уже догадываюсь, что подружка что-то сочинила, чтобы уговорить меня пойти с ней.
– Вот ты пойдешь сейчас в хату, а там – никого, – начинает Валя.
– Ну и хорошо, никто не будет мешать.
– Хорошо-то хорошо, но когда в хате никого нет, там летают ангелы.
– Ну и пускай себе летают, – без особой уверенности говорю я. – Они мне тоже не мешают.
– Так они же не просто летают… – таинственно шепчет Валя.
– А что они делают? – уже дрожащим голосом спрашиваю я ее.
– Летают и звонят в такие маленькие колокольчики! – говорит Валя и хитро улыбается.
– Врешь! – говорю я, а у самой уже мурашки от страха по спине бегут.
– И ничего не вру! Сама слышала!
– Это в твоей хате летают ангелы, а в нашей их нет! – говорю, показывая Вале на прощание язык.
Во дворе развожу в горшке глину с водой, беру щетку и жгут пакли. С опаской тихонько переступаю порог хаты. Вслушиваюсь в тишину. Страшно, очень страшно, но придется войти. Быстро мажу пол – ангельских колокольчиков вроде бы не слышно. Но это еще не все. Теперь надо паклей ровненько промазать стены понизу, над самым полом. Но руки дрожат от страха, ровно не получается, и я начинаю тихонько плакать – то ли от испуга, то ли от отчаяния, и все время прислушиваюсь, не звякнет ли где колокольчик.
В середине лета на огороде поспевал мак. И так хотелось хотя бы одну маковку сорвать и высыпать в рот черные зернышки! Все чаще мы, дети, стали похаживать вокруг грядки с маком и поглядывать на него искоса. Это вскоре заметила Тетя и говорит:
– Вы ж не вздумайте заходить на грядку с маком, а то будет вам беда!
– А что будет? – спрашиваю, одновременно соображая, как это она догадалась, что нам мак покоя не дает.
– В маковой грядке живут русалки!
– И что они нам сделают?
– Защекочут до самой смерти, вот что!
Вечером Петрусь хвастает:
– А я уже мак попробовал!
– Сам рвал?
– Не. Мать головку сорвала и меня угостила.
– Смотри, сам не ходи на грядку, – говорю, и рассказываю то, что слышала от Тети.
– Никаких там русалок нет, – уверенно возражает Петрусь. – Там живет Баба Киса!
Кто бы там ни жил, в этом маке, но мы с тех пор обходили грядку стороной.
В конце лета мы ходили в лес, собирали груши-дички. Их сушили на печи, а зимой варили узвар. А чтобы он был слаще, сахарную свеклу упаривали в печи с водой, пока жидкость не становилась сладкой и слизистой. С этой водой и варили накрошенные дички. Противный был узвар, аж выворачивало, но все равно приходилось пить – до того хотелось сладкого.
Идем однажды целой толпой в лес за грушами. Дорога тянется через поле. И вдруг видим: на дороге волк лежит, и один глаз у него светится. И хоть было нас много, испугались, остановились и думаем, что делать. И назад возвращаться нельзя, и дальше идти страшно. Мальчишки из тех, кто посмелее, нашли где-то палки и двинулись на волка. Подошли ближе – а это кусок обугленного дерева, из которого выпал сучок. А мы-то думали, что это глаз! Посмеялись, да и пошли себе дальше.
Мне было пять лет, когда началась Великая Отечественная. Детская память не сохранила всего, что довелось нам тогда пережить, только эпизоды. Мы, дети, услышав слово "война", конечно, еще не представляли, что это такое. Но само слово звучало жутковато, зловеще, оттого и люди произносили его тихо, с горечью.
Помню, стоял жаркий день, когда по селу разлетелось новое слово – "мобилизация". Всех мужчин собирали для отправки на фронт. Мать взяла за руку трехлетнего Сашка, на руки – сестричку Софийку, которой было всего три месяца, и мы с папой пошли в центр села. Там уже было много людей, стояли грузовики. Женщины, бабушки, молодые девушки – все почему-то плакали, и я расплакалась.
– Не плачь, Марийка, – сказал папа и куда-то побежал.
Вернулся он с двумя булочками, которые купил в буфете. Какая же она была вкусная, эта булочка! Кругленькая, мягкая, корочка пахучая, поджаристая, золотистая. Столько лет прошло, а мне все кажется, что вкуснее я никогда ничего не пробовала. Отец поцеловал нас на прощанье, забрался в кузов машины, и та вскоре исчезла в дорожной пыли. Мать плакала, а мы с Сашком жевали свои булочки и не понимали, почему она плачет.
С того дня, как мы проводили отца, началось ожидание писем с фронта. Иногда отец писал. Мы получали эти треугольнички и читали, хотя папины письма нелегко было разобрать. В школу он не ходил, читать и писать его научил брат, поэтому в его письмах было мало гласных – почти одни согласные. Приходилось о многом догадываться. Но разве это было важно? Главное, получили весточку с фронта – значит, жив.
А чтобы папа вернулся с войны, все мы каждый день после обеда становились перед образами и молились: "Слава Богу и Матери Божьей! Дай Бог, чтобы папа пришел домой". Помолимся и верим, что Бог услышал нашу простенькую, но искреннюю детскую молитву, и с нашим папой все будет хорошо.
А один раз мы получили от отца посылку, в которой он прислал нам чистые канцелярские книги.
Когда в село вошли немцы, они поставили свою кухню на берегу речки, в конце нашего огорода.
– Не ходите туда! – каждый день наказывала нам мать.
Сначала мы слушались и боялись даже нос высунуть на огород. Но детское любопытство брало свое. К тому же у немцев были такие привлекательные разноцветные штучки! Как же не подойти поближе и не рассмотреть все собственными глазами?! Когда никого из взрослых не было дома, я набралась смелости да и пошла прямо к кухне. Один из немцев у берега речки как раз чистил песком большой котел. Смотрю: а возле кухни лежат цветные проволочки.
– Пан, дай! – прошу и показываю пальчиком на них.
Он, наверно, понял, засмеялся, что-то сказал по-своему, погладил меня по головке. А потом взял какие-то щипчики и нарезал кусочки проводов. Схватила я их и скорей бежать домой. Пока взрослые вернулись, я успела снять с них оплетку, нанизать на нитку и сделать бусы. Мать входит в хату – а я красуюсь в обновке. Отругала она меня за то, что ослушалась, но, наверно, не очень, потому что я потом часто бегала на берег и просила проволоки для бус. А несколько раз повар-немец давал мне вываренные кости. Мать варила их еще раз, и мы все пировали.
Часто бывало, что немцы являлись в хату за харчами. Старшие нас научили: как увидите, что заходят во двор, лезьте на печь и плачьте, как можно громче. Заходят они с автоматами в хату и за свое: "Яйки, млеко", – а мы, знай, ревем на печи: "Мы немцев боимся!" Посмотрят на нас, посчитают наши головы, что выглядывают из-за дымохода, посмеются и пойдут. Наверно, у них тоже были дети. А вот с курами хуже: заходили во двор и сами ловили. Головы им поотрывают и бросят, а мы соберем, сварим и едим.
Всю войну у нас прожила корова Звездочка. Несколько раз приходили немцы, чтобы забрать ее, но, посмотрев по углам и посчитав детей, оставляли. Однажды немцев привел полицай. Начали они выгонять корову из хлева, а тут во двор выскочила Тетя и стала умолять их не забирать корову, иначе дети с голоду помрут. Те – ни в какую. Тетя упала на колени, стала упрашивать немца, хватать его за руки, молить. Немец навел на нее автомат и чуть было не застрелил, но мы из-за всего этого так напугались, что не попрятались на печи, а начали реветь прямо посреди двора. Полицай не обратил внимания на наш плач, а немец посмотрел на нас, сказал ему что-то и пошел прочь. И полицай неохотно поплелся за ним.
В саду у нас росла большая яблоня. Возле нее было вырыто укрытие – яма, сверху прикрытая досками и засыпанная землей. Там всегда стояла наготове коптилка, на полу тоже лежало несколько досок. Когда зажигали коптилку, на меня наводили ужас земляные жабы, выползавшие из стен ямы на свет. Их я боялась больше, чем немцев.
В моей памяти остался эпизод, когда над селом завязался бой двух самолетов – нашего и немецкого. Мать, Тетя, сестра матери – все молились, всматриваясь из окопа в небо. Бой длился долго. Нам было очень-очень страшно. Ревели двигатели самолетов, летели трассирующие пули. В двух концах села вспыхнули и загорелись хаты, крытые соломой. В этом бою наш самолет сбили, и только после войны состоялось перезахоронение тела летчика.
А однажды слышим на улице крики и шум: люди куда-то бегут. Побежали и мы. Все несутся к дороге, везде слышно: "Наши, наши!" А в селе уже партизаны, и впереди на красивом белом коне едет бородатый человек. "Ковпак, сам Ковпак!" – прошелестело над толпой.
Партизан село встречало хлебом-солью. Они позволили жителям взять все, что было на немецких складах. Люди бросились разбирать продовольствие. Мать принесла с полмешка зерна, а ближе к вечеру вернулась Тетя, которую мы едва узнали. Она была вся искусана пчелами, но где-то раздобыла соты с медом.
А через день село снова заняли немцы. И первым делом вывесили приказ: если все, похищенное со складов, не будет возвращено – виновным расстрел на месте. Пришлось матери нести зерно обратно, но несколько килограммов они с Тетей все-таки засыпали в горшок и закопали в саду.
Появились слухи, что пленных солдат из нашего села будут везти в вагонах по железной дороге в сорока километрах от нас. Многие женщины отправились туда пешком с узелками в надежде увидеться с мужьями. Начала собираться и наша мать.
– И я хочу к папе! – плакала я.
– Нельзя, детка моя, это слишком далеко, – сказала мама.
– А булочку от папы принесешь мне?
– Гостинец обязательно принесу, – пообещала мать и добавила: – Если, конечно, увижу его.
Вернулась она только через несколько дней, усталая и осунувшаяся. С отцом она так и не встретилась. Раздала пленным гостинцы и вернулась домой.
За районным центром находился концлагерь для советских военнопленных. Женщины из села ходили туда, носили пленным хлеб, вареную картошку.
– Может, и наш там, – печалилась мать. – Голодный да холодный.
– Кто ж тебе там что скажет? – сказала Тетя.
– Хлеб за колючую проволоку женщины перебрасывают, ну так, наверно, можно и увидеть, кого там держат.
– Пойду я одна, – решила Тетя. – Если увижу его, в другой раз ты сходишь. А пока оставайся с детьми.
Так и сделали. Мать испекла ковригу хлеба, отварила три картофелины, а Тетя, помолившись перед дорогой, вышла рано утром, когда небо еще только начало сереть.
Целый день мать, словно предчувствуя недоброе, не находила себе места. И недаром. Поздно вечером огородами вернулась Тетя. Была она сама не своя. Вошла в хату, упала на пол и начала так плакать, кричать и рвать на себе волосы, что мы перепугались, залезли на печь и притихли, как мышата в норке.
Бросилась к ней мать, допытывается, что случилось. Тетя не отвечает, только голосит.
– Что?! Он там? Его убили? – взволнованно допытывается мама.
– Нет! Нет! – только и сказала Тетя.
– Да что ж случилось? Ты была там?
– Да! – кивает. – Отдала все несчастным…
– А еще что?
– Немец… Немец… меня поймал! – голосит она.
– Изнасиловал?
– Да! Я жить не буду! Не хочу жить! – кричит Тетя и бьется головой об пол.
Мы не могли понять, что случилось с нашей Тетей, но тоже хором заголосили на печи.
С того дня Тетю стало не узнать. Всегда работящая, проворная, она и по хозяйству успевала, и на своей швейной машинке что-нибудь сшить, и за нами присмотреть. А теперь стала молчаливая, потерянная. Ходит, словно привидение, не говорит, не ест, а когда спать уляжемся, слышно, как она плачет. Мать ее успокаивает, говорит, что не одна она такая, что люди на фронте гибнут каждый день, а у них дома малые дети остаются сиротами, – война беду принесла в каждый двор.
Как будто помогло. Начала она приходить в себя. Смотрит грустными глазами на белый свет, но хоть есть начала. А однажды снова упала на пол и стала кричать: "Тяжелая я! Не хочу немца! Не хочу!.." Мы не понимали, что с Тетей, но притихли, только всхлипывали. Мать нас загнала на печь и приказала спать. Да какой сон, если они там о чем-то с Тетей шепчутся. Услышали мы, что мать отведет ее к какой-то бабке, которая женщинам помогает. А я тогда подумала: "Пусть бы мама куда угодно Тетю отвела, лишь бы она не плакала".
Все следующие дни Тетя то лежала в постели, глядя пустыми глазами в потолок, то спешила в хлев, наклонялась над большой деревянной кадушкой, стонала и приговаривала: "Не хочу немца, не хочу". Я бы спросила, чего это она про какого-то немца все говорит, но было страшно, что она снова начнет плакать и голосить. Наверно, жизнь в ее лоне так жадно стремилась появиться на свет, что бабка не помогла Тете. А вскоре мать сказала, что у нас будет братик или сестричка. Мы обрадовались, а Тетя тихо проговорила: "Все равно я его убью".
– Не надо, – попросила я. – Мы твоего ребеночка будем нянчить, мы будем его любить.
– А я – нет, – почему-то ответила Тетя.
Со временем она смирилась со своим положением, и однажды утром мы проснулись от младенческого крика.
– Да покорми же ты маленького, – уговаривала мать Тетю, которая лежала на печи, отвернувшись от ребенка. – Ребеночек же не виноват, что Бог дал ему жизнь!
– Я его покормлю, – сказала я.
Мать усмехнулась, а Тетя не выдержала и повернулась к новорожденному.
– Ты посмотри, – сказала мать. – Это же не мальчик, а ангелочек!
– Дай мне его, – тихо сказала Тетя и поднесла дитя к груди.