– Восьмого марта – две недели как мы вас подобрали.
– Благодарю… Кому я могу доложить о себе?
– Князю Ставровскому. Он неподалеку, у обрыва. Смотрит на Терек, – Абазьев загадочно улыбнулся.
Князь, стоя над пропастью, совершал характерные движения, точно кормил от пояса пролетающих птиц. Глубинин замер, потрясенный. Князь мягко произнес:
– Оставьте этот непричастный вид, милый штабс-капитан, вы не поймали меня за детским грешком, не смущайтесь, ибо мне не стыдно. Я дрочу открыто… Как же вас передернуло! Что делать, скудеет личность в грохоте войны. Ну, мастурбирую, простите великодушно…
Он коротко задумался и продолжал благожелательным кафедральным тоном:
– Если не ошибаюсь, manus – рука, stuprum – распутство, по-нашему, рукоблудие. Онанизм – библейская реминисценция, ипсация от ipse, в смысле "сам". И верно, кто мне еще нужен, сам управляюсь! – Его рука работала с азартным механическим бесстыдством. – Вы и не подозреваете, что в данный момент испытываете эстетическое наслаждение. Мораль тешит сознание, аморальность – подсознание, верша суд над тайными пороками. Вы, сами того не ведая, очищаетесь, – он расплылся в улыбке, – ведь что интересно, для неискушенного в тонкостях учения Фрейда мои действия ничего не означают, а будь вы посвященным адептом, сразу бы навострили уши…
– Вы… нездоровы, – вымолвил наконец Глубинин.
– Утомление, болезнь и вообще недуги – необходимые обстоятельства для проявления неизвестного, – объяснил князь. – Согласитесь, болезнь – это форма существования, существовать – значит жить, то есть болезнь – та же жизнь, ее частное проявление. Можно жить, не болея, но болеть, не живя, нельзя. Чем больше в болезни страданий, тем острее ощущение жизни. Я никаких страданий не испытываю, следовательно, я не болен, но почти не живу. Моя жизнь сводится к физиологическим отправлениям организма, которые не нарушены… – В голосе князя преобладали приятельские интонации. – Не кривите душой. Я – ответ на многие мучившие вас вопросы.
– Должен признаться, скажи мне кто-нибудь, что вас в помине нет, я бы поверил, – с избыточным чувством признался Глубинин. – Слушаю вас, а в голове ничего не задерживается. И контуры не размазаны, а как-то туманно все, тускло, стерто… Отойду от вас, отвернусь – такие буду даже уверен, видел ли вас. Дни, недели, месяцы слились в один сумасшедший поток. Я перестал понимать сущность времени, не представляю белого света, будто и не жил вовсе, и нет его, белого света…
Князь сочувствующе кивнул:
– Вся загвоздка в том, что человек – совершенно не то, что думают о нем другие или он сам. Мы опираемся на симптомы своих ощущений, которые как физическая сущность отсутствуют. Они – продукт психического, комплекс эмоций. Стало быть, и мир – следствие ощущений.
– Нечто идеальное? – проявил вялый энтузиазм Глубинин.
– Идеальное или высшая форма организованной материи, – уточнил князь. Он с явным удовольствием углубился в тему. – Предположим, что мир – совершенный способ движения материи, обладающий свойством постоянного отражения. Отражение – оно же познание. Человек познает или отражает мир, и жизнь – лишь взаимоотражение, стремящееся в ничто…
Князь учащенно задышал, закатил глаза, очевидно, предвкушая скорый оргазм. Глубинин из деликатности отвернулся и полминуты вслушивался в рев падающей с гор реки. Потом осторожно посмотрел на князя. Тот, как ни в чем не бывало, продолжал свои непристойные манипуляции.
– Не получилось, – приветливо пояснил князь, меняя руку. – А приходило ли вам на ум, штабс-капитан, под чьим влиянием вы находитесь? – спросил он, интригуя. – Кто заранее определил вашу волю и судьбу?
– Я и не предполагал, что наша беседа сведется к проблемам теологии, – сказал Глубинин со скрытым ехидством.
Князь словно и не заметил.
– Тогда для вас станет неожиданной новость, что вся история человеческой цивилизации есть эстафета обожествленных иудеев!
– Вы – черносотенец, – разочарованно вздохнул Глубинин.
– По вашему тону заключаю, что вы на религиозном распутье. – Князь отставил незанятую пятерню и начал перечислять, загибая пальцы: – Народы прозябают в счастливом язычестве, но, откуда ни возьмись, заявляется иудей и приносит познание истинного Бога. Он обрастает прозелитами, морит их голодом в пустыне, те испытывают благочестивое недомыслие, именуемое верой, и нелепую благодарность за своевременное открытие. Потом сваливается второй иудей, – князь загнул палец, – и говорит, что все от любви. Пустыни кишат отшельниками, истязающими плоть. Земля покрывается кровью и трупами. Иисус оказывается деспотом, преисполненным нежности… – Князь перевел дыхание. – Третий иудей говорит, что все от желудка, прибавочной стоимости и средств производства. – Глаза князя лихорадочно искрились. – Представьте, солнечная энергия – источник всего живущего, и солнце тоже должно питаться, чтобы отдавать ежесекундно такое огромное количество энергии. Гигантский образ мира требует непрерывного питания. Желудок управляет Вселенной!
– Пафос материалистической концепции с гастрономическим уклоном, – холодно сказал Глубинин, – но продолжайте…
Князь рассмеялся:
– Как вам угодно. Приходит четвертый иудей и уверяет, что все от гениталий. Он идеалист и сексуальный мистик. В его представлении жизнь – череда конфликтов похоти с моралью.
Князь торжествующе поиграл кистью с поджатыми пальцами, похожими в темноте на обрубки.
– Маркс имеет дело с коллективом и абстрагируется от индивида: на индивиде, дескать, закона общественного развития не охватишь. Маркс отвергает внутреннюю суть человека, оставляя его перед лицом мира без Бога, перед лицом Ничто! Фрейд в своей основе материалистичен, он изучает подсознательное как последствия влияния среды, – развивал мысль князь, – но среда – очередной миф. Пустите идиота в государственную библиотеку, в высший свет – он останется идиотом! И, напоследок, – подытожил князь, – Фрейд утверждает, что человек прежде всего жаждет покоя, это желание глубоко в психике человека. Абсолютный покой – та же смерть. Фрейд создал религию мертвецов…
– В качестве салонного анекдота недурно, но в целом… – Глубинин пожал плечами.
– И вот мы подошли к самому главному. Мастурбация и революция, – пояснил князь, – по сути одноприродные явления, результат дисгармонии страстей, с той разницей, что моя дисгармония чище и идеологичней! – Он покосился в сторону. – Комиссар говорит, что руководство страной произойдет путем уничтожения онанистов. Даже декрет специальный выпустили… – По направлению его взгляда Глубинин заметил связанных спинами красноармейцев, весьма символически, на бантик, и рядом комиссара в кожанке, подвязанного бархатным шнурком, чтоб не резало запястий. – Настоящий психопат! – весело сказал князь. – Состояние стойкой депрессии, возникшее на основе политической неполноценности. – Комиссар с ненавистью глазел на юношескую неутомимость князя. За все время тот не прервал своего занятия ни на миг. – Предположим, что понятие "личность" – это некий уровень индивидуальности, – продолжал рассуждения князь. – Комиссар – средний уровень, подразумевающий отношения конкретно-личного характера, то есть симпатию. Он нам не интересен. Взгляните-ка на этих… – Князь свободной рукой указал на красноармейцев. – Филя и Спиря, низший уровень, включающий примитивные ситуативные отношения или влечения. Они изъясняются преимущественно простыми речевыми конструкциями, им доступен счет и простейшая арифметика… – Филя и Спиря, заслышав свои имена, как по команде, подняли головы. – Вы думаете, за что меня комиссар ненавидит? – с издевкой сказал князь. – Он полагает, что я их растлил! – Красноармейцы, пользуясь некоторой свободой, помаленьку дрочили. – Я перевоспитал их в русле естества. К примеру, Филя оказался негоциантом духа…
Филя маслено сказал:
– Не хочу кушать, а вдруг голод появляется, или чуть съем, а уже сыт, а иногда наоборот. Я-то знаю, что наелся, а мне еще хочется.
Князь жестом похвалил его.
– Спиря – ходячая парадигма народного представления о добре и зле.
Спиря хмуро прокомментировал:
– Добрый последнее пропивает, а злой в чистом ходит и норовит за чужое выпить.
– Вот молодец! – крикнул князь. – Люблю!
– Рады стараться, – отозвался угодливый Спиря.
– Спирька! – приказал шутливо князь. – Насмеши!
Спиря поймал зубами себя за член и стал надувать.
– Ну не потеха разве?! – Князь, заливаясь смехом, повернулся к Глубинину.
– Самодурствуете, – сказал с легким отвращением Глубинин, – ваше поведение лишний раз доказывает, что социальная жизнь в России была устроена уродливо и жестоко!
Князь помрачнел:
– Довольно, Спирька. На вот тебе, – он вынул из кармана мятую папироску и бросил Спире.
– Премного вам благодарен, – красноармеец поймал папиросу и пристроил за ухом.
– Ничего не понял штабс-капитан, – загрустил князь.
– А не русский он человек, – сподхалимничал Филя.
– Не понял, – сокрушался князь, – что прожил поддельную жизнь, кем-то предложенную. Нажрался суррогата без вкуса и запаха, а думал, что на пиру побывал. Неизвестный определил для вас законы и нормы, и вот вы здесь, обреченный на гибель, я вместе с вами и комиссар со своим неоконченным образованием – все мы обречены на смерть только потому, что кто-то решил облагодетельствовать мир равенством! – Князь удивительно воодушевился. – Среди личностей высшего уровня борьба должна происходить на идейной основе. Мой суррогат существования осуждаем из-за своей ультраприродности. А заметьте, трудненько придумать штуку, идейно противоречащую сразу четырем иудеям!
– Ваше существование, – печально сказал Глубинин, – обречено на страдания в плену у зла, в сфере, где все иллюзорно, недолговечно и бесплодно…
– Штабс-капитан, я выбрал себя самого из множества отражений и проживаю свою жизнь, они… – красноармейцы охотно закивали – тоже выбрали самих себя, а мастурбация – только экстаз непроясненной веры… – Комиссар натужно мычал и ерзал. Лицо его изображало муки нетерпения. – Помогите ему, штабс-капитан, – попросил князь, – ослабьте шнур…
Глубинин как-то сразу догадался зачем.
Вокруг посветлело, от земли поднимался туман. Глубинин увидел проводника-черкеса – тот блаженно скалился, концентрируя внимание на опущенной руке. Стояли в десяти шагах Абазьев и Астазьев, мертвенно-бледные, приветствуя восход нехитрым животворным ритуалом.
Доносились выкрики солдата Прохора:
– Сдурел, Захар?! Через дыру в мотне! Это ж противоречит идеологии, это ж прямая, мать твою, емитация, князь обидится! А ну сымай портки, а после воюй…
Картина не рождала ощущения безумия или срама. От нее веяло умиротворением и порядком. Глубинину вдруг захотелось стать частью этого порядка, раствориться в нем. Он не испытывал ни малейшего чувства возбуждения, но расстегнул ширинку и пристроился между князем и черкесом.
Князь прочувственно заговорил, и горы размножили его слова:
– Милость неба заслуживается бесполезностью, верный путь к спасению – созерцание вечной истины. Вы поняли, что есть жизнь? – Он напрягся, быстро заработал рукой и со стоном разрешился в пропасть. – Летите, отпрыски знатного рода. – Князь проводил взглядом сперму, потом медленно застегнулся.
Князь развернулся и оглядел Глубинина с ног до головы. По выражению его глаз Глубинин мог бы поклясться, что князь удивлен.
– Вы, штабс-капитан? – Он выдержал паузу. – Оправлялись? В этом месте склон довольно крут…
Глубинин не нашелся, что ответить. Метаморфоза была слишком стремительна.
Князь по-иному истолковал молчание Глубинина.
– Полковник Ставровский, – отрекомендовался он.
– В вашем полном распоряжении, господин полковник, – вытянулся Глубинин.
– Ситуация не из лучших, штабс-капитан, – сухо сказал Ставровский.
– Я в курсе. – Глубинин постарался озвучить голос спокойствием.
– Боюсь, лавров Суворова нам пожинать не придется, – он сдержанно улыбнулся. – Как в песне: "This is our last and decisive fight…" В вульгаризированном переводе российских санкюлотов: "Это есть наш последний и решительный бой". – Князь напел мотивчик. – Комиссар встрепенулся и выдавил слезу умиления. – А вас, голубчиков, мы повесим, чтоб не тратить патронов, – сказал с мрачной иронией Ставровский.
Красноармейцы напоминали обросшие мхом изваяния. Уведомление о скорой смерти совершенно не взволновало их.
Ставровский обратился к черкесу:
– Повесить сумеешь? – Князь изобразил захлест веревки вокруг шеи с оттягиванием ее вверх. Черкес хитро подмигнул и дополнил пантомиму соответствующим хрипом удавленника. – Исполняй, – сказал князь. Черкес подхватил комиссара и куда-то уволок. – Ах, черт, – Ставровский прищелкнул пальцами, – запамятовал ему про паровоз идейку подбросить. Комиссар все твердил про какой-то аллегорический паровоз, основное транспортное средство марксистского будущего, – пояснил Ставровский. – Я придумал прекратить сжигание топлива в котле. Паровой котел с электрической пружиной, пар поднимает электричество…
Глубинин промолчал, чувствуя на себе испытующий взгляд князя.
– Вы – молодец, обошлись без гуманистических истерик, – не выдержал Ставровский. – Правильно, они бы нас не пожалели.
– Разумеется, – сказал Глубинин.
– Вы полагаете, конечно, я должен был их отпустить!
– Ни в коем случае.
– Ну и отлично, – успокоился князь. – Моя человеческая деятельность оказалась сопредельной божественному деянию!
– Сменим тему, – Глубинин с деланной заинтересованностью уставился на известняковые развалины.
– Архитектурный памятник четырнадцатого века, – сказал князь. – С внутренней стороны – следы предыдущей кладки. В грузинских средневековых источниках вскользь упоминается, что фундамент монастыря был заложен в этом месте еще в шестом веке нашей эры. Если порыться хорошенько, тут можно насчитать по меньшей мере четыре археологических слоя. А справа – молодые руины русского форта начала двенадцатого века, исторической ценности не представляют…
– Откуда у вас такие сведения? – удивился Глубинин.
– Роковое совпадение, – пояснил князь. – Еще до войны я возглавлял военный эскорт палестинской экспедиции. При раскопках мы обнаружили несколько пещер-книгохранилищ. Я наткнулся на записи, датированные одиннадцатым веком, причем четко указывающие, что они – копия с более древнего документа. В записях говорится об одной христианской секте, построившей монастырь именно здесь, в Дарьяльском ущелье… – В князе проснулся исследователь. – Очевидно, что члены секты не являлись христианами в обычном понимании, хотя и впитали основные догмы. В представлении отцов монастыря образовавшаяся в познании пропасть между Богом и действительным миром разделила человечество на два враждующих лагеря. Зачарованно взирают люди в бездну, обретая надежду, каждый на своем берегу. Христианские философы той поры утверждают, что истинно лишь божество, а мир – обитель зла и царство сатаны, истинно потустороннее существование, а земное достойно отрицания и осуждения. По мнению патриарха секты, пропасть побеждается тем, что она объявляется злом, ибо зло лишь видимость, разделяющая Создателя и создание, и приобщение к Богу происходит в доказательстве иллюзорности пропасти. Дарьяльское ущелье оказалось топографическим макетом данного постулата. Но Терек – реален, и признание несуществования пропасти равносильно самоубийству, что осуждается христианством. Монахи разрешили противоречие тем, что спускали семя в Терек как частицу самих себя, чем приближались к Богу. Этот обряд назывался "превращение мутного в чистое"…
Послышалась россыпь винтовочных выстрелов и нарастающий гул голосов. В ответ ударили трескучие цикадные очереди.
– Давайте вторым номером к "максиму", – предложил Ставровский. – Ваше состояние позволяет?
– Вполне, – сказал Глубинин.
Сифилис
Тихого нрава и покладистого характера, секретарша Лариса Васильевна рассчитывала прожить долгую жизнь. Для этого она избегала всего короткого: носила только длинные платья, отпускала волосы и ногти, делала при ходьбе широкие шаги, читала многотомные эпопеи, а встречающиеся в речи маленькие слова увеличивала ласкательными суффиксами.
Однажды Лариса Васильевна поела постного борща и вспотела запахом фасоли. Она приняла душ, и у нее заболело горло. В зеркальце она увидела, что гланды облеплены коричневыми корками, полость рта воспалена, а основания десен тронуты язвочками, похожими на творожные крошки.
Лариса Васильевна растолкла в стакане таблетку фурацилина и приготовилась залить ее кипятком, но от полоскания отвлек телефон.
– У тебя "Маяк" ловится?! – спрашивала подруга. – Включай немедленно!
Лариса Васильевна повертела колесико регулятора радиочастот. Из мембраны отошли влажные, обильные хрипы, и бодрый диктор сказал:
– … обязаны помнить! Какая бы ни сложилась ситуация: горе, радость, обида – вы не должны брать в рот. Ничто не сможет заставить вас изменить своему решению. Мы проводим наши беседы, чтобы навсегда избавить вас от этой пагубно-губной привычки. От вашей воли зависит благополучие в семье и на службе. Итак, настроение у вас отличное, брать в рот вам противно! Слушайте и исполняйте: сверните газету в трубочку, поднесите ко рту… Вас стошнило! Вы здоровы!
– Ты слышала?! – перезвонила подруга. – Чудовищная пошлость!
– Они готовы залезть к нам в постель, – полусмеясь отвечала Лариса Васильевна…
* * *
Две недели назад начальник Мнухин вызвал ее в кабинет.
– Сядьте, Лариса Васильевна, – он оттянул пальцем щеку и прегадко щелкнул, – нам нужно поговорить… Не секрет, Лариса Васильевна, что моя семейная жизнь не сложилась. Я буду откровенен. Жену я выбирал с учетом внешних данных – чтоб не зарились.
Мнухин, карманный толстяк со сдобной харей, нервно хохотнул, а Лариса Васильевна сжалась в предчувствии нехорошего.
– Во время родов у жены произошел разрыв промежности, после чего она страдает недержанием… Это выше моих сил, я не могу ее бросить, но спать с ней я тоже не могу, поэтому…
Лариса Васильевна тупо рассматривала узоры на линолеуме..
– Я увольняю вас! – У Мнухина содрогались губы. – Вы презираете меня как мужчину…
– Я очень уважаю в вас мужчину и руководителя, – мертвым ртом сказала Лариса Васильевна.
– Тогда становитесь на колени! – приказал он.
Лицо Ларисы Васильевны оказалось на одном уровне с поясной пряжкой Мнухина. Она расстегнула ему ширинку. В ноздри ударил тяжелый аромат мнухинского лосьона, а сам Мнухин изнемогающе застонал…
* * *
Утром горло не болело, но значительно увеличились лимфатические узлы, сделавшиеся подвижными и болезненными. Крылья носа слегка отекли и покрылись колониями пузырьков, каждый не больше макового зерна. В ванной ждал еще один сюрприз – белесоватые, будто бы пенящиеся, выделения из влагалища.
"Все-таки простудилась", – решила Лариса Васильевна и приняла таблетку.