Допрос
Одумайся! Скажи правду – и мы оба почувствуем облегчение. Ты была с ним?
– Нет!
– Не увиливай. Мы взрослые интеллигентные люди…
– Да! Засовывал!
– Тебе было приятно?
– Нет!
– Умела лежать, умей и ответ держать…
– Да!
– Хорошо, верю. Не кричи, пожалуйста, мне самому противно вытягивать из тебя правду клещами. Он лизал тебе клитор?
– Нет!
– Предположим. Но почему ты все время косишься в сторону? Смотри прямо и отвечай. Он лизал тебе клитор?
– Да!
– Спасибо, верю. Ты кончила?
– Псих! Идиот чертов!
– Легче всего оскорблять. Я повторяю вопрос. Кончила?
– Нет!
– Грубая ложь помешает мне простить тебя…
– Да!
– Сколько раз?
– Один!
– Расскажи кому-нибудь другому!
– Два!
– Благодарю за этот правдивый порыв… Ты рукой возбуждала ему член?
– Нет!
– Обойдемся без бабских выкрутасов. Нашу семью губит отсутствие взаимопонимания. Неужели не лучше подойти первой к мужу и честно сказать: "Милый, я брала его член и возбуждала…"
– Да!
– Тебе было приятно?
– Нет!
– Не ври!
– Да!
– Пока достаточно, подведем первые итоги. Перескажи мне всю ту правду, что мы выяснили.
– Мы лежали рядом, целовались. Он засовывал язык, я не засовывала, я рукой стимулировала ему член, он лизал мне клитор, мне было неприятно…
– Стоп! Попалась. У меня отмечено, что приятно! В каком из двух вариантов ты сказала правду? Чему верить, может, ничему?! Он вставлял в тебя член?
– Нет!
– Перестань водить меня за нос!
– Да!
– Сколько раз? Не бойся вскрыть этот нарыв. Смело обнажай свою истрепанную, опустошенную душу…
– Он засунул в меня член, перевозбудился и сразу кончил!
– Очень хорошо. Куда?!
– Что?!
– Куда кончил? На живот, на простыню, в кулак?
– Не помню!
– Ты не страдала склерозом, когда считала свои оргазмы!
– Он кончил на простыню!
– Допустим. Но призовем на помощь логику…
– Не надо!
– Он, по твоим словам, кончил мгновенно, из чего я делаю вывод, что он кончил в тебя! Да?!
– Нет!
– Да! Нам трудно потому, что ты изворачиваешься на каждом шагу. Подведем итоги. Начинай по порядку.
– Я устала! Я спать хочу!
– Ах, ты устала, натрахалась до упаду и хочешь спать, а то, что у меня сердце разрывается, то, что ты меня убила! Отвечай, засовывала язык ему в рот?!
– Да!
– Стимулировала член?
– Да!
– Сколько раз?
– Один!
– Он вставил тебе?
– Да!
– Он кончил в тебя?
– Да!
– Сколько раз?
– Один!
– Тебе было приятно?
– Нет!
– Не ври!
– Да!
– Что "да"?
– Приятно!
– Ситуация мало-помалу проясняется. Конечно, этих разговоров могло бы и не быть, если бы ты сразу говорила правду. Ты брала у него в рот?
– Нет!
– Неужели ты думаешь, я поверю, что такая развращенная и похотливая особа удовлетворится, если он сразу кончил. Ты брала у него в рот, чтоб возбудить на второй акт?
– Нет!
– Как же ты удовлетворялась? Или он массировал тебе анус?! Массировал или нет?!
– Нет!
– Ты брала у него в рот?!
– Да!
– Сколько раз?
– Один!
– Я по горло сыт твоими одними разами!
– Два!
– Он кончал тебе в рот?!
– Нет!
– Обманывая, ты исполняешь волю злых людей!
– Да!
– Сколько раз?
– Сколько надо?!
– Мне нужны не рабская покорность и безразличие, а добровольное стремление начать новую жизнь без измен.
– Два раза!
– Предположим. Ты глотала или выплевывала сперму?
– Выплевывала!
– Неприлично уличать женщину во лжи, но поверь – это наболело…
– Глотала!
– Вот сейчас я вижу, что ты хочешь, чтоб у меня тоска прошла, чтоб я мог простить тебя. Какая она была на вкус?
– Что?
– Сперма. Горькая, кислая, соленая?
– Горькая…
– Ты хоть соображаешь, что ты наделала?! Ты же не просто сперму проглотила! Ты ее распробовала! Ты убила во мне радость жизни, труда… Что ты ему говорила после того, как распробовала сперму два раза?
– Ничего!
– Допустим. А он что говорил?
– Ничего!
– Неужели тебе самой не противно?! Ты же погрязла в разврате! Я ведь тоже могу изменить тебе…
– Сделай милость!!!
– Как тебе не стыдно! Что вы говорили друг другу?
– Он нахваливал, какая я грубая и разнузданная, а я бегала вокруг кровати и кричала "и-го-го"!
– А чем я хуже твоих любовников – я ведь любил тебя, как родную, а не спал с тобой только потому, что мне больно было ощущать отпечатки чужих рук! Я наказываю тебя холодностью, веря, что пройдет время, и ты очистишься, и мы вернемся к полноценным взаимоотношениям… А сейчас заполни объяснительную.
– По полной форме?
– Да, по полной форме! Число, месяц, год, фамилия, имя, отчество, дата рождения. В качестве образца можешь воспользоваться предыдущей объяснительной.
"…В возрасте десяти лет я попала под влияние распутных женщин, научивших меня курить, пить водку и красить губы. До замужества я жила в притоне и давала всем, кто только пожелает. Я принимала по десять мужчин за день, поэтому мое воспаление придатков – следствие не простуды, а половых излишеств.
В ночь свадьбы я фальсифицировала девственность краской. Мужу начала изменять с первых дней. Все случаи, когда я запаздывала открывать двери на звонок мужа, означают мою измену. Я сожительствовала с мужчинами дома и на работе. Сосед по лестничной клетке – мой любовник, я встречалась с ним в его квартире, у него большой член, мы расстались. Врач, оперировавший аппендицит моему мужу, тоже был моим любовником. Чтоб знать все городские сплетни, я по очереди переспала с участковыми милиционерами. Я состояла в связи со всеми сослуживцами мужского пола в возрасте от семнадцати до шестидесяти лет. С последними я прибегала к "конскому возбудителю". Когда я, раскрасневшаяся, вылезала из-под кровати, то искала не пуговицу, а отдавалась незнакомцу. Обнаруженные мужем шерстяные носки огромного размера принадлежат моему любовнику. Я вставила золотой зуб, чтоб улыбаться на улице всем встречным мужчинам. Дантисту я отдалась в стоматологическом кресле. В тот момент, когда в трамвае муж отвернулся, я ему также быстренько изменила. Периодически я вставала ночью и, пользуясь сном мужа, выходила на улицу и предлагала прохожим близость…
…Во всех моих преступлениях перед мужем я чистосердечно признаюсь и раскаиваюсь. В дальнейшем обещаю этого не делать (не изменять), в чем подписываюсь…"
– Про "и-го-го" не забыла?
– Вписываю!
– Число, подпись… Ну, рапортуй…
– Чистосердечное признание сдала!
– Чистосердечное признание принял!
Вот и настал час
Вот и настал час судить, кто кому больше напакостил: я Немецкой Проститутке или она мне.
Не поддавайтесь очарованию нацистской готики – она рабочая славянская кобыла. Коренная, может, пристяжная в сумасшедшей упряжке "Наташа – Лена – Оля" – НЛО, ненасытный лакомый обман; "Наташа – Оля – Лена" – НОЛь, бессмыслицы замкнутый круг; "Лена – Оля – Наташа" – ЛОНо, брюхо грядущее. Нет на них ни конюха, ни ямщика, летят они без дороги. Чуть поодаль сыплют валдайские звоны "Таня – Юля – Света", на полкорпуса отстали "Ира – Оксана – Марина", с ними ноздря в ноздрю олитературенная триада "Вера – Надя – Люба", скачут сами по себе приживальские лошадки Жанна, Кристина, Анжела, и где вы, мои загнанные Кати, Нины, Прасковьи… Эх, я бы оседлал какую-нибудь редкую пегасиху Элеонору, и только б нас и видели!
Немецкая Проститутка. Все радует в ней бюргерское око: и поросячья упитанная резвость, и пуделиные кудряшки, писклявый голосок, постельная одышка. Если город захватят фашисты, она сдаст меня в гестапо и сыграет на пизде "О, майн либер Августин".
Я вынужден воззвать к Альбине. Пускай придет с аптечными весами. Только такими возможно вымерять степени чувственных повреждений. Мы воскресим поштучно все измены и обиды и, овеществленные, сложим каждый в свою чашу.
Такой декабрь, такие холода… Альбина, теплая зверушка, знай, что в моей любимой шубе каракуль твоего лобка – не хлястик! Им согреваю сердце.
Я, на беду, пришел к ней в тот животный вечер. Она сказала, что у нее подруга, и предложила пройти на кухню. Проститутка, тогда еще простая Фройляйн, сидела на табурете, поджав ноги. Лицо ее проигрывало кирзового пористою выделкой, солдатской кожей. Но от Альбины мы ушли вдвоем, так устроилось. Мы целовались с ней на остановке троллейбуса, я очищал увесистые груди Фройляйн от трикотажа, она призналась:
– Ты – всепоглощающий, – и, запрокинув взгляд в июльский космос, сравнила и выбрала: – Ты – всеобъемлющий.
Номерами телефонов мы заклеймили наш союз.
Фройляйн позвонила первой. Она поторопилась со свиданьем. Под носом воспаленный герпес, усы. Бесформенные в плоских туфлях ноги, сарафан. Она мне разонравилась. Мы разошлись надолго.
Хористочка Альбина, сиплый ангел, мне пела песенку: "Хочешь, в ротик кончишь". Она предупреждала, что Фройляйн мной интересуется, далекое внимание льстило и не грело.
Однажды осенью Альбина собралась в ночное, в клуб. Я не хотел идти, но передумал, когда узнал, что Фройляйн будет там. Я вспомнил о грудях и захотел ее увидеть.
Фройляйн принесла домашний шнапс в бутылке из-под пепси. Мы выпили, и Фройляйн ловко пристроила мою ладонь себе в промежность, где алкоголь особенно бесчинствовал.
Я уговорил Альбину, что лучше ночевать втроем. Я постелил нам на одной кровати и сам улегся посередине, выжидал, пока заснет Альбина, чтоб подступиться к Фройляйн – она лежала на боку, я не снимал с нее трусов, лишь сдвинул пальцем.
Фройляйн появилась через день. Вторая наша близость, без спящего свидетеля, прошла в подспудном ощущении кого-то третьего.
Я спросил:
– Ты изменяешь со мной?
Ее глаза блестели полировкой слез.
– Ты его не любишь?
– Он тянет меня к земле, – всплакнула Фройляйн.
Наши встречи наладились. Похоть с немецкими позывными Фройляйн шифровала на английский манер: "Ты самый настоящий crazy".
Я раздевал ее, она стонала:
– Милый, по.
Она снимала с губы комок спермы, похожий на доброе привиденье Каспера, и говорила:
– Ты такой sexy.
Порноарсенал Фройляйн состоял из постоянных ухищрений. Свободным от минета ртом она посасывала палец, с моим движением внутрь она протяжно издавала "уф" и мелко дрожала.
Я по природе плавный и не люблю путать соитие с ламбадой. Меня устраивала та тягучая неспешность, с которой Фройляйн делала любовь.
Она впервые основательно подкралась к моему сердцу в момент нашей зимней экспансии в Москву. Фройляйн приехала туда днем раньше, встретила меня на вокзале и опекала повсюду. Я вез на дегустацию мои чернильные труды, стесняясь своих не юных лет, уже комичной неизвестности. Столица с радостью меня отторгла. В памяти остались вестибюли музеев, дешевый бренди на Арбате, пустынный проспект. За деревом, подняв полы пальто, мочилась Фройляйн, я стоял на страже.
Столичная фантасмагория закончилась, глаза открылись.
Фройляйн надела на свидание вязаный шлем. С танкистской головой она меня разочаровала. Мороз ей высеребрил усики. Я снова ужаснулся. Обыкновенная! Нет, никогда не скрипнут возле ее ног колеса дорогого джипа.
На детской фотографии она – зубастый октябренок с толстыми очками. Красивые мальчишки не треплют кос, девчонки не зовут скакать через резинку. Я интуитивно знаю это. Фройляйн не любят в классе. Одна, среди таких же серых, как она.
Фройляйн отдавали в детстве в балет. Теперь она стыдится искривленных пальцев ног, похожих на инопланетян в лаковых гермошлемах.
Как все изгои, она пестовала собственную избранность. Свой шарм она собрала из лохмотьев евроазиатского рока, деревянных побрякушек, фенек. И не о творчестве мечтала она в кружке дегенератов акварели, бездарностей гуаши. Такою полюбил ее Алеша, до мизинцев изможденный мальчик. Его внимание дискредитировало Фройляйн, любовь унижала. Вопиющая Алешина незначительность косвенно переносилась на Фройляйн, и он был обречен на муки. Первой Алешиной слезинкой стал некий Будякин, изрядно взрослый тип.
– Он напоил меня и пьяной овладел, – призналась Фройляйн Алеше, – он кончил в меня, я так волнуюсь.
Алеша выстоял, а человек с фамилией, похожей на сорняк, в течение года спаивал и насиловал.
И я догадывался, зачем я нужен Фройляйн. Я лжесвидетельствовал собой в ее пользу. Мое прекрасное присутствие, как цифра, возводило Фройляйн в иную степень значимости.
Альбина, колючий узелок на моей совести, давным-давно сказала, что Фройляйн и Алеша на осень намечали свадьбу. Зима была на исходе, а свадьбу они так и не сыграли.
Альбиночка, мой светик косолапый, тем лучше, что в генных мытарствах ты растеряла красоту. Умная, любящая и красивая, ты бы обсыкалась или страдала каким-нибудь другим стыдным ущербом. Совершенства не существует. Она ведь все чувствовала, моя Альбина, все понимала, догадывалась о Фройляйн, но не говорила мне ни слова.
Я продолжал искать подобие любви. Судьба шутила, подбросив позабытое курортное знакомство трехлетней давности. Я пригласил без умысла, она поспешно сообщила, что выезжает. Гостья нагрянула с подругой. С превеликим трудом устроил их на ночь в общежитии у друзей. Мы спали втроем. Добрая девочка носила мягкие шелковые трусы. Сдвинутые в сторону, они не терли, а ласкали. Ее подруга изнывала в своем сне, металась, вскрикивала, желая проснуться и бодрствовать вместе с нами. Так и не проснулась, я не рискнул ее будить.
Зиму скрашивала новенькая Светлана. Она хворала страхом беременности, и этот страх гнал ее на член. Она восхитительно боялась. Я тоже пугался. Меня колотил озноб. Мы прятались под одеялом и жутко дрожали. Она была актриса, эта Светлана. Богема ростом метр шестьдесят.
В марте Фройляйн написала письмо. После соития, уже в дверях, она крепко, как на перроне, поцеловала меня, протянула конверт и выбежала вон.
Я кинулся читать:
"…все-таки решилась написать, поскольку это невозможно носить в себе. Я слишком слабая и слишком люблю тебя, люблю с того самого момента, когда впервые увидела. Я не верила раньше, что это бывает… Впрочем, теперь уже не важно. Ты знаешь, в последнее время я заметила, что в моих глазах поселились ужас и отчаяние, я вижу их в зеркале даже в минуты пьяного веселья, кстати, участившегося. Да, да, мой родной, могу винить во всем этом только мою любовь к тебе. Она отнюдь не созидательна, она разъедает меня изнутри, не оставляя никаких душевных сил. Я решилась убить эту любовь. Я верю, что выдержу.
Отлично понимаю всю пошлость и глупость своего письма как такового, но у меня нет сил сказать это тебе в лицо.
Также не устою перед соблазном использовать в свое оправдание аргументы об уязвленном самолюбии. Поверь, мужчины, окружающие меня, которым я нравлюсь (а их немало), несмотря на мое почти семейное положение, получая десятую долю моего внимания, уделяемого тебе, были бы если не счастливы, то хотя бы польщены, а ты… Прости за невольный упрек. Что они все в сравнении с тобой!
Я на себе почувствовала фразу, вырванную из какой-то книги: когда ты доверчиво отдашь себя в чьи-то руки, то кладешь начало своему проигрышу…
Никогда я так стремительно не падала. Помнишь, ты как-то сказал, что если у тебя сложится с Москвой, я смогу приезжать к тебе. Зачем?! Я не нужна тебе и здесь. От всей души желаю тебе счастья, верю в тебя, люблю тебя. Касаемо каких-то материальных штук, в частности, словарь синонимов, – передай их Альбине, когда она зайдет к тебе".
Словарь она забрала сама перед вручением письма. Меня расстроила такая чисто немецкая практичность. Увы, Татьяной и не пахло. В любовных строчках воспалились канцелярские аппендиксы "как таковые", "в частности", "касаемо". И неожиданно послышался гул самолета, рев штурмовой машины с черным крестом на фюзеляже, сизый штопор дыма, и Фройляйн, облаченная в комбинезон люфтваффе, кричала: "Никогда я так стремительно не падала!"
Теперь, спустя почти два года, я мну листок, зачитанный до серых швов на сгибах, и плачу круглыми бильярдными слезами.
Фройляйн позвонила в тот же вечер, сказала, если я не приеду, она примет таблетки. Я не приехал к ней, она не приняла таблеток. Она сдалась и отдалилась от меня, не быстро – в несколько недель.
Альбина вдруг сказала, что Алеша застукал Фройляйн с парнем, неким мышьячным отравителем из эпидемконторы. Крысолов увлек измученную Фройляйн. Альбинушка, подъездная кума, смеялась, я тоже хохотал. Извечный бытовой конфуз. В одно не верилось – возможно ли, что чувства ко мне такой недолговечный, скоропортящийся продукт.
Настало лето, они были июльскими, мои девчонки Фройляйн и Альбина, и обе не пригласили меня на свои дни рождения. Альбина больше не пела мне песенку и вообще перестала брать в рот. Потом мы обрезинили наш секс, с гондонами он сам сошел на нет. Ушла Альбина. Актриса Светлана умерла от страха. Осень я встретил в одиночестве.
В октябре связался с Фройляйн. Открылся лаз. У Фройляйн задержалась книга, немецкий классик – утонченный повод для свидания. Я проклинаю эту слабость, ненавижу свою шерстяную сущность. Как старый свитер, весь в зацепках, я, бурлак отмерших сношений, тяну гирлянду крючковатых женщин. По нитяным тончайшим пуповинам к ним течет моя привычка. Они – моя во времени растянутая плоть. Когда от перенапряжения рвется нить, я месяцами оплакиваю потерянный и ненавистный выкидыш. Как старый сфинктер, я не умею пресекать и вяло истекаю горькою любовью.
А Фройляйн продолжала встречаться с Алешей. Второй зимою состоялся обмен рогами – время поменяло нас местами, и вышло так, что это я встречаюсь с Фройляйн, а изменяют мне с Алешей. Я намекнул, что надо сделать выбор. Фройляйн отвечала, что выбор состоялся уже давно, два месяца назад. Я успокоился и принял бремя мезальянса, повторяя себе, что слишком хорош для Фройляйн, но оставался с ней и, значит, не настолько был хорош.
Она ждала признания в любви. Используя мгновенья до оргазма, допрашивала, вышибала:
– Ты любишь меня, ну скажи, скажи!
Однажды я сломался, произнес эти слова, а после повторял их по привычке. И с того момента немецкий враг вступил на мою землю. Из божества с нефритовым пенисом я превратился в смертного бойфренда. Фройляйн уверенно освоилась с устного любовью и обнаглела. Через какой-то месяц Фройляйн позволяла себе даже высмеивать мой постельный лепет.
– Я не пойму, что ты бормочешь! – она уже пыталась причинять мне боль. С изящным постоянством она сводила наши разговоры к обсуждению прошлых ее отношений. Казалось, ей доставляло злую радость равнять меня с другими.