– Значит, завтра в издательство, будем Виноградову охмурять..
Но лучше бы он молчал и про "охмурять", и тем более про Виноградову.
Эльза Артуровна всегда начеку:
– Ебал?
– Элечка! – запоздало спохватывается Илья Дмитриевич.
– Скотина!
Надо сказать, перевод не одобряют, и Илья Дмитриевич снова до полуночи бубнит, цокая клавиатурой.
"Янтарный камень, натерев о шкуру, прикладывали к умершему – тщетно. Из морских глубин отважный перс-ныряльщик нам добыл медузу, жалящую молнией в хвосте. И вдруг, о чудо, бездыханный раб, ударенный глубинным громовержцем, вдруг ожил, распахнул глаза и засипел, с усильем воздух втягивая горлом".
– Заткнись, скотина! – взывает из соседней комнаты Эльза Артуровна. – Я не могу заснуть!
Когда-то они не разговаривали неделю. Их брак вообще оказался под угрозой. Но это было не из-за женщины. Эльза Артуровна добивалась у Ильи Дмитриевича, на что похожа ее пизда. Предыдущие мужчины находили удивительно поэтические и добрые сравнения. Простодушный и в общем-то наблюдательный Илья Дмитриевич сказал, что пизда Эльзы Артуровны похожа на тряпку.
Эльза Артуровна чудовищно обиделась. Она кричала Илье Дмитриевичу: "Сволочь с кривым хуем!" Действительно, член Ильи Дмитриевича изгибался в сторону.
"У тебя хуй на клюшку похож! Понял?! Клюшка! Клюшка! Ларионов пас Касатонову! Скотина!"
Но и эта ссора поросла быльем.
Илья Дмитриевич как провинившийся всегда мирится первым. Эльза Артуровна его прощает, но весь следующий день у нее нет влечения. Илья Дмитриевич понуро ходит вокруг Эльзы Артуровны, подступает с объятиями и поцелуями.
– Отстань, Илья, мне все сейчас неприятно.
– Почему? – угодливо спрашивает Илья Дмитриевич.
– Ехала в метро, какой-то старик харкнул в отверстие между поездом и платформой, а в маршрутке мальчик полчаса ковырял в носу. Двумя указательными пальцами в одной ноздре, представляешь? Меня чуть не стошнило…
Эльза Артуровна досрочно прощает Илью Дмитриевича, если его нужно усадить за работу. Эльза Артуровна сама ленится печатать, и Илья Дмитриевич у нее вместо машинистки.
– Таким образом, – металлически диктует Эльза Артуровна, – метафоризация термина "власть" в русском фольклоре через символику ряда суперобъектов, выполняющих функцию доминирования, происходит без отрыва от матрицы матриархата, определяя как функцию власти, так и поведенческую норму взаимоотношения с ней – Город, Океан, Тотемный Зверь. Цитата: "А и город Русалим, городам всем мать"; "А и Океан-море, всем морям мать"; "А и рыба Тит, всем рыбам мать".
– Эля, может, тебе полезно будет, – загорается Илья Дмитриевич. – Как тебе мысль, что и дискредитация власти происходит через женскую символику – те же материнские символы. А? Демонстрация вторичных половых признаков в контексте имеет деструктивную установку. Символ Французской революции – женщина с оголенной грудью. – Он по-собачьи роет залежи своих бумаг. – У моей студентки реферат был, там тебе цитатка, как раз в тему будет. И опять-таки, из фольклора – песня о взятии Казани "Как государь-царь Казань город брал": "Татарки, казанки, на стене оне стояли, на стене оне стояли, подолы задирали: "Вот те, государь-царь, Казань-город взять!""
– Студентка? Половые признаки?! – у Эльзы Артуровны дрожат щеки.
– Эля! – стонет Илья Дмитриевич. – Ну что ты опять себе напридумывала!?
– Ебал?! – кричит она уже из другой комнаты. – Скотина! И ведь нашел же подходящий момент! Ты хоть понимаешь, что перебил хребет вдохновению? Я теперь не могу работать!
Илья Дмитриевич вяло божится, что студентку он не ебал. Эльза Артуровна не верит, но цитату про "город Казань" тем не менее принимает.
После делового примирения Эльза Артуровна уходит на кухню варить себе кофе.
Илья Дмитриевич, пользуясь затишьем, присаживается к телевизору и смотрит подвернувшийся фильм.
Как на беду, Эльза Артуровна заходит в комнату, когда героиню на экране угораздило обнажиться. Эльза Артуровна горько усмехается своему чутью и садится рядом.
Обманутый показным дружелюбием Илья Дмитриевич теряет бдительность и, как птичка, склоняет голову набок, вслед за падающими на кровать событиями фильма.
– Если у тебя хуй встал… – грозно подает голос Эльза Артуровна.
– Не встал, честное слово, – испуганно говорит Илья Дмитриевич и, как девочка, сжимает ноги.
– Покажи, – приказывает Эльза Артуровна.
Илья Дмитриевич покорно приспускает штаны и трусы.
– Встал, – с полувзгляда брезгливо констатирует Эльза Артуровна. – Скотина!
Илья Дмитриевич подтягивает штаны и, чуть потоптавшись перед телевизором, бежит за Эльзой Артуровной на кухню извиняться. Неизвестно за что.
Гумус
Из года в год, в какой-нибудь особо погожий августовский день, Иван Максимович уезжал на свиданье с лесом. Повелось это с тех времен, когда к его имени только начинали прибавлять "Максимович", да и то в шутку, первые сослуживцы. Раньше он выезжал на природу с компанией, а потом внезапно обособился и навещал лес в одиночестве.
Иван Максимович вспоминал одну давнюю поездку, себя, слегка лысеющего молодого мужчину, жену, которой сбросить пару килограммов – и будет сносной, и весь свой отдел, радостно вырвавшийся на волю. Еще был жив старший счетовод Васильев. Коллега из дружественного планового отдела (фамилию Иван Максимович уже запамятовал) здорово пел под гитару, и все говорили, что ему надо в театре, а не на заводе работать. И было много других приятных людей и событий, и красное вино, и волейбол на солнечной полянке. Иван Максимович вспоминал все, что подготовило его первое лесное откровение.
Тогда он до неприличия объелся шашлычным мясом, добавил печеной картошки и понял, что его вот-вот разорвет, если он немедленно не уединится. Для конспирации Иван Максимович несколько минут мужественно обмахивался газетой, затем отгонял мух, вроде бы погрузился в статью, оторвался со словами: "Что за глупости!" – после чего излишне тщательно скомкал газету и, стыдливо оглядываясь по сторонам, скрылся за деревьями от посторонних глаз.
Будучи конфузливым человеком, Иван Максимович углублялся в лес все дальше и дальше. То ему казалось, что за соседним кустом раздаются поцелуи, то чья-то негромкая речь. Подступивший спазм заставил его было присесть под мшистым дубком, как совсем рядом прошли двое увлеченно беседующих мужчин.
Один говорил изнывающим от подступающего смеха голосом:
– И получается, что коммунизм Маркса не более чем иудейско-христианский образчик эсхатологии Среднего Востока, с той разницей, что роль Спасителя, то есть невинно умерщвленного праведника, играет сам пролетариат. – Тут он не выдержал и прыснул тонким смешком. – Вы представляете, Николай Андреевич?! Страдания пролетариата, по Марксу, изменят нравственный статус мира. Вот вам и традиционная христианская доктрина!
На этих словах второй тип тоже не выдержал и разразился оглушительным хохотом:
– Ну, Кирилл Аркадьевич, ну, скажешь!
Его остроумный собеседник стоял, согнувшись пополам, и только обессилено постанывал, утирая выступившие от смеха слезы. Вдруг они оба заметили обмершего Ивана Максимовича.
Тот, кого звали Николаем Андреевичем, еще задыхаясь, произнес:
– Вы уж извините, но просто нет никаких сил, – и снова загоготал.
Иван Максимович, словно в оправданье, показал им судорожно нашаренный гриб. Он держал его перед собой как распятье, и парочка, точно потеряв Ивана Максимовича из виду, зашагала дальше.
Какое-то время доносился пронзительный голос Кирилла Аркадьевича: "Чем для них пролетариат не Христос? Тут тебе и спасительная миссия, и апокалиптическая битва добра и зла, заканчивающаяся безоговорочной победой добра…"
"Уморил, уморил, шельма!" – надрывался от смеха Николай Андреевич.
Потом все стихло.
"Врешь!" – сказал тишине Иван Максимович. Поддерживая одной рукой штаны, а в другой сжимая гриб, он побежал дальше.
Мытарства не прекращались. Подгоняемый животом, он несся как раненый лось и через минуту с размаху налетел на грибников – старика с маленькой девочкой. Малышка вскрикнула и прижала ладошку к лицу. Иван Максимович оцарапал ей личико пряжкой своего расстегнутого ремня.
– Ах, пардон, – виновато пробормотал, останавливаясь, Иван Максимович.
Старик поставил на землю корзинку с грибами и начал утешать разревевшегося ребенка.
– Не плачь, Машутка, – ласково сказал он. – Дай-ка глянуть, что у нас там…
Он осмотрел легкую царапинку:
– Это тебя Дедушка Лес наказал. Зачем мухомор на поляне растоптала?! – Он лукаво усмехнулся. – Вот тебя Лес и поучил уму-разуму: не пакостничай, мол, Машенька, раз в гости ко мне пришла.
– Так это же вредный гриб, ты сам говорил, – сквозь слезы ответила девочка.
– Для человека он вредный, а для лесных обитателей очень полезный. Вот подумай, а вдруг это был чей-то обед? Представь, приходит белочка, а вместо гриба одни крошки с землей – угощайся, сестричка! Хорошо ли?
– Нет, – улыбнулась девочка, растирая по щекам последние слезки.
– Ты пойми, Машенька, – вдохновенно продолжал старик, – как научимся мы относиться к природе, так и жить станем – либо в добром согласии и здоровье, либо в невзгодах черных. Вынослива природа, терпелива, да и у нее терпение кончается. Ведь каждый день губят ее, прародительницу нашу, и не безграмотные люди, а ученые с академиками. Воспитанность и культура начинается с малых поступков. Сегодня ты мухомор погубишь, а завтра в реку технические отходы спустишь, и потечет мертвая вода на долгие годы…
– Совершенно с вами согласен, – вмешался в разговор Иван Максимович, – что культура начинается не с таблицы умножения или там философии какой, а с осознания своего места в природе и умения жить в гармонии с ней. И прививать это нужно с малых лет. Поначалу в такой непринужденной, сказочной манере. А то ведь потом поздно будет, вырастут образованные циники…
– Вот, милая, – сказал старик, – слышишь? Лес шелестит, со мной соглашается. Поклонись ему и скажи: "Спасибо за науку, Дедушка Лес!"
Девочка засмеялась и, поклонившись в пояс Ивану Максимовичу, сказала: "Спасибо!" – а старик расплылся в счастливой улыбке.
– Пожалуйста, Машенька, – с поклоном отвечал, подыгрывая спектаклю, Иван Максимович. – А вы, кстати, – он обратился к старику, – по профессии не учитель, случайно?
– Ну, пойдем, Маша, – сказал тот, подхватывая с земли корзинку. – А к царапине твоей мы подорожник приложим..
– Погодите, только ответьте мне, – начал было Иван Максимович.
Но старик, взяв внучку за руку, зашагал прочь.
– Да что ж это такое! – в сердцах вскрикнул Иван Максимович и оглянулся, потому что за деревьями послышались новые голоса. Он хотел уже соскочить с тропинки и переждать компанию за деревом, но странное предчувствие заставило его остаться на месте.
– Хорошо у вас… Дремуче! – весело говорил вышагивающий впереди мужчина в брезентовом дождевике. – А у нас, на Полтавщине, одно редкое полесье, а больше степи. Хотя и не скажешь, что совсем голо. Нет-нет и попадется среди трав то березовый островок, то кленовый. Раздолье для непритязательных робинзонов. Но у вас, как в сказке, чудеса и леший бродит, – он засмеялся и посмотрел на свою миловидную, даже в грубом туристическом наряде, спутницу.
– Да, это правда, волшебно здесь… – она согласилась, и взгляд ее просиял смутившемуся Ивану Максимовичу.
– Который час, не подскажете? – вежливо заявил он о своем присутствии.
– Чудесно, – словно не слыша его, сказала женщина. – Подумать только, малахит в бетонной оправе…
– Который… час? – сипло повторил вопрос Иван Максимович, огорошенно наблюдая, как пара проходит мимо него, не удостоив ответом.
– Не пораньтесь о ветку, Сонечка, – вдруг сказал мужчина, зацепившись за руку Ивана Максимовича, ту, в которой он держал гриб, позорно, по-мещански, оттопырив мизинец…
Двое прошли.
И неожиданная отгадка прошелестела в голове Ивана Максимовича: "Невидимый!"
"Лесной!" – поправил неслышный голос. Странное ликование растеклось по телу.
"Диво, диво", – зачарованно бормотал Иван Максимович.
"Свободный, свободный!" – понеслись к нему со всех сторон лесные шепоты.
Теперь он бежал не наугад, а точно целый лес вел его. Незаметные ранее тропинки открывались ему. Дятел подсказывал птичьей морзянкой: "Налево, мимо поваленного дуба, потом от овражка направо".
"Спасибо, милые", – отвечал Иван Максимович, летел дальше, и непроходимые кусты расступались перед ним.
Вот ему показалось, что нет больше сил терпеть. Присел у пенька, рядом с занятным выводком опят. Коричневые шляпки грибов срослись, будто двускатная крыша.
"Кто, кто в теремочке живет, кто, кто в невысоком живет?" – беззвучно спросил Иван Максимович.
Тут же высунулась из своих грибных хором маленькая ящерка, сверкнула просяными глазенками, и послышался сердитый ее голосок: "Осторожно, дяденька, не насри на мой домик. Враз поломаешь".
"Прости, хозяюшка, не углядел, – отвечал ей Иван Максимович, удивляясь, как легко ему дается сказочный лесной язык, – я на шажок отсяду, домик твой поберегу".
"Лучше говно свое побереги. Тебя с ним в другом месте дожидаются", – сказала ящерка и юркнула под крышу.
Иван Максимович сжал ягодицы, вздохнул озабоченно: "Ой, не донесу, сердечная, по дороге растеряю".
Сдвинулся листик-ставенка, и в крошечном окошке показалась изумрудная головка: "А чтоб не растерял, вот тебе шишка. Глянь под ноги, враз увидишь", – и снова спряталась.
Посмотрел, и верно – шишка!
Иван Максимович подхватил с земли еловую затычку и проворно воткнул в зад. Шишка пришлась ему впору, вошла мягко, а засела прочно. Иван Максимович сразу почувствовал, что теперь дотерпит.
"Вот удружила, милая", – поклонился в пояс ящеркиному домику и поспешил дальше.
"Гриб не потеряй, – донеслось ему вслед, – он тебе от лихого глаза и недоброго слова в подарок дан!"
Иван Максимович бежал по лесу, нежа в себе непривычное ощущение духовной заполненности. Точно была в нем с рождения какая-то дыра, сквозь которую утекала вся его сила. Теперь же эта дыра исчезла.
Уловил в опавшей листве шевеление, взглянул и остановился: похожий на опрокинутое корытце жук-олень сучит лапками, тщетно силясь перевернуться, а вокруг него уже снуют лесные муравьи.
"Кыш, рыжие разбойники", – Иван Максимович поднял жука, залюбовался. Красавец, витязь в рогатом шлеме! "Вовремя же я подоспел", – посадил его на дубовый ствол.
"Жу-у, жу-у!" – поблагодарил жук насекомьим баском, разломил полированную спину на две половинки, выпростал прозрачные крылышки.
"Счастливого пути", – пожелал ему вслед Иван Максимович.
Услышал неподалеку жалобное хлюпанье – родничок. Полиэтиленовым кульком законопатило. Склонился над ним: "Что же за нелюди тут побывали?" – освободил от мусора, и родничок снова бойко залопотал.
Иван Максимович спешил, ведомый лесным зовом. Вдруг понял, что достиг цели. Ступил на полянку и замер в оцепенении. Вся она была покрыта обрубками деревьев, костровые ямы насквозь прогорели удушливым мазутом, и повсюду валялись консервные жестянки. Смерть царила на цветущем когда-то уголке леса.
Неощутимая ранее, сделалась тесной шишка, ожил кишечник, чуя скорое опорожнение, заспазмировал сфинктер, кровь жарко ошпарила голову. Иван Максимович встал прямо над мазутным ожогом, спустил штаны и осторожно извлек шишку.
Будто сказочный полоз властно проложил себе дорогу сквозь прямую кишку, скользнул на землю. Вот сложилось бубликом первое кольцо, на него легло второе.
Иван Максимович закружил по поляне, волоча разматывающегося змея, перевел дух, оглянулся на оставляемые за собой каловые петли. Только каловые ли? Иван Максимович коснулся змея рукой, легко отломился рыхлый комочек. Уже поднося его к лицу, Иван Максимович осязал, до чего он душист.
"Что это?" – потянул носом Иван Максимович.
"Гумус… – ответил ему чарующий травяной аромат. – Его в черноземе самом плодородном всего частичка малая, а из тебя чистый, без примеси, исходит. Он – наша жизнь…"
Со змеем происходила удивительная метаморфоза. Он разжижился, ушел под мертвую землю. Черная, она вдруг приобрела живой коричнево-желтый оттенок. Страшные горелые пятна исчезли под нежной травяной порослью. Как в ускоренной съемке, из земли проклюнулись стебельки, полезли широкие листья. Бутоны раскрылись в миниатюрные фарфоровые колокольцы, голубые, белые…
Штаны лежали на кедах глупой гармошкой. Сжимая в одной руке гриб, в другой шишку, Иван Максимович зачарованно смотрел на творящееся чудо.
Поляна преображалась. Жесткие стебли хвоща, как иголки, штопали вырубленные прорехи, кисеей укрывал свежие пеньки лишайник. Прорезались листья папоротника, распахнула фиолетовый глаз лесная орхидея.
"Спасибо, дедушка", – зашептали Ивану Максимовичу маленькие голоса.
"Эх, жалко, что гумус во мне так быстро кончился, – посетовал Иван Максимович. – Только какой же я дедушка?"
"Новый… Прежний-то скисшего дождя похлебал, занемог и болотцем выгнил. Без деда и мы все умрем…" – Иван Максимович услышал детский плач растений.
"Приходи к нам раз в год и приноси гумус", – сказали вокруг.
"Так ведь мало его, всего на одну полянку хватило…"
"А ты оставь себе шишку и копи говно до следующего лета, за год оно в гумус перебродит. А когда приходить – сам почувствуешь. К лесу подойдешь, сорви первый гриб, что попадется, он тебя невидимым сделает".
"Хорошо", – согласился Иван Максимович, ласковый ветер коснулся его волос, растрепал, и он зашелестел, как дерево.
Даже посвященный в лесные дедушки, Иван Максимович не забыл, что отсутствовал не меньше часа и его наверняка ищут. Он застегнул штаны, спрятал в карман шишку и побежал обратно, не выпуская гриб из руки.
Опасения, что он заблудился, были напрасными. Показался знакомый овражек, весь в огнистых взрывах иван-чая, поваленный дуб, над которым колыхались белые султаны лабазника и ярко-желтые звезды зверобоя.
"Дедушка, дедушка!" – позвали.
Посмотрел новым зрением и увидел – два подосиновика в малиновых шапочках. Угораздило возле самой тропинки вырасти, в неглубокой суглинистой канавке, что весенний ручей проложил.
"Спрячь нас, дедушка, дети с корзинками придут, соберут".
"Я им, блядь, руки по локоть поотрубаю", – успокоил братцев Иван Максимович, подхватывая охапку опавших листьев, чтобы спрятать грибных близнецов.
За деревьями послышались крики сотрудников, разыскивающих его. Пришла пора становиться видимым. Иван Максимович просто посадил волшебный гриб в землю и вышел к людям.
Ему тогда крепко досталось. Жена закатила дома ревнивый скандал, главным образом потому, что на тот час в компании также не досчитались и молоденькой бухгалтерши Замятиной, вернувшейся из противоположной стороны леса в довольно-таки потрепанном виде.
Жена плакала, трясла индюшачьим подбородком, заставляла клясться, что ничего не было. Иван Максимович клялся. Его простили, даже посмеялись над недоразумением, потом жена заснула, раскидав по постели толстые дрожжевые руки. Иван Максимович смотрел на ее звериные подмышки и безразлично понимал, что она никогда не станет сносной.