- Та-ак!.. Вот это - порадовали! - И с энтузиазмом набухал остатками вина фужеры. - За вас! Многая лета! А если осень, то - золотая! Пью!.. И свадьба когда?
- Без неё решили, - сказала она, веря его радости, неподдельной совсем, пусть с балагурством даже. - Посидим со своими, в гости пригласим… Уволиться ещё надо, переехать.
- И на венчанье. Это вас касается с Ларисой - в приказном. О сроках поздней.
- Лады-ладушки! А глядитесь вы - если вот этого ещё почистить, приодеть… Теперь скажу, теперь уж и можно: а и красива ты, Люб… прямо сердце вынимаешь. И на место, прошу заметить, не возвращаешь.
Она засмеялась, смущённо взглядывая то на него, то на Алексея:
- Так нечестно же, Иван, с женщинами…
- Но, но! - сказал и Алексей, с угрозой. - Базановы эти, казановы… Вот и езди к ним, вози на погляд. Я вот настучу жене, она тебя образумит.
Никак она не предполагала, что так скоро вернётся сюда, в базановский кабинетик этот, - в разгар скандала.
Приехала в последний день отпуска, в общагу только вещи завезла - и на работу сразу, с заявленьем готовым в сумочке. В лаборатории застала только двоих, остальные, по всему судя, на утреннем отборе проб-образцов были; да и Людмила Викторовна, поздоровавшись, торопливо куда-то вышла тотчас, исчезла, не успелось как-то остановить - а с ней-то и надо было прежде всего переговорить, узнать, что и как тут теперь… Одна Нинок осталась, серьёзная какая-то и потому скучная лицом; и на расспросы её первые вяло и неопределённо как-то ответив, словно решилась вдруг, пачку сигаретную достала, предложила с чего-то: посигаретничаем?.. Это у них, дев табачных, посекретничать значило, и они вышли в уголок свой, под берёзки. Нинок всё поглядывала на неё, а когда на скамейку сели - сказала: "А ты что, правда, что ль, не знаешь?" - "А что я знать должна?" - "Да тут такое заварилось… ты статью-то читала, в областной?" - "Статью? - искренне, считай, удивилась она. - Нет… Я от своих сейчас, из села". - "Скандалёз до небес тут! Базанков какой-то написал, дня уж три назад, четыре - ну, всё как есть… Теперь и нас, и инспекцию раком хотят поставить, областные животы вмешались - кошмар!.. - Говорила, а сама глядела, пытливо и сочувственно вроде; пососала сигарету, дым вверх выпустила и решилась: - Милка тебя сдала… она может".
Она сначала и не поняла будто: какая ещё Милка? И уж знала - Костыркина, слабачка… "Как - сдала?" - "А так… видишь, выскочила как?! - Нинок кивнула назад, сторожко оглянулась. - Слышала, что ль, как ты в газету звонила, с писакой с этим балакала… не знаю толком. Кваснев, глядим, вломился к нам, с сикухой этой, Антониной, - как сатана злой, ну и Милка сзади… И на нас: говорила ещё завлаб с корреспондентом, звонила?.. слышали что? Он тут, случаем, не был?.. А мы что знаем… Ну, он орать: что, паршивки, забыли?! А Наташка ему: ты чё, дядя, такой невоспитанный? Не похмелился, что ль?.. И дверью хлоп! А он, всамделе, с бодуна такого… - Нинок даже за голову себя схватила, тут же изобразила: - В глаза хоть спички вставляй, рожа… - Она поискала глазами, с чем бы сравнить, босоножкой по бочке постучала, тоже здесь для окурков полувкопанной, суриком крашенной. - Рожа как вот эта… эх, что было-о!.. В тот же день прямо - приказ на Наташку, по несоответствию. А она, уж на другой день, трудовую получила книжку, глянула в неё и ржёт: а я ж и правда - не соответствую! Как он угадал, дядя грёбаный?! Ну и… отметили. Напились".
Надо было чем-то ответить ей, сказать ли; хорошо хоть, что предупредила… "А что там, в статье?" - "Да всё, считай, правда… молоток! Про политику там ещё - ну, нам она до фени. Да, не сказала: выпечка уж пошла, с хлебзавода! Полгорода плюётся, буханку разрежешь - затхлым прёт, как от носков… Не, так их и надо, гнид! Орать на нас… мы-то тут при чём?! Набивают животы себе, всё им мало. А тебе тут не жить…" - "Не жить", - согласилась она, встала. "Увольняться будешь?" - "А что ещё?" - "Да, а Славик-то - звонит! Вы чево это, как в море корабли, что ль?.. Что ему говорить-то?" - "Скажи, что уехала, - не удивилась она. - Насовсем". - "Правда?!" - "Правда. Ну, потом об этом…"
В лабораторию вернулись, всё впустую ещё, и она тут же номер Ивана набрала - некуда было идти, кроме него… только бы застать. И, слава богу, на месте оказался, бодрым был, обрадовался: да, конечно и всенепременно, жду!.. На выходе встретила Катю с ведёрком и щупом в руках, в тревожные, о чём-то умоляющие глаза заглянула и, поцеловав в лоб, сказала: "Не бойся, девочка моя…" - и ей, и себе это сказала.
Впору было Натали позавидовать, у той-то трудовая уже на руках… И что ей приготовили, из крысятника? Впервые по-настоящему страшновато стало: вот теперь-то в открытую… Это ж банда, стопчут. По любой же статье, самой худшей, выкинут, и куда она с этим потом - в суд? А главное, наизгаляются, вся она теперь в их руках…
Базанов как-то лихорадочно весел был, хотя заметно осунулся - или ей показалось? Встретил, усадил, кофе навёл и перед нею поставил, разом все бумаги сдвинув на столе, место освободив:
- С работы? В курсе теперь? Ну, разворошили мы кодлу эту!.. Рассказывай, что там…
Слушал, глазами блестя, кивал - весь нацеленный на что-то, нетерпеливый, даже и глядел-то мимо словно… и хорошо, всё ж была у неё опаска, что балагурить опять начнёт, смущать, взглядами этими связывать…
- …и Людмила эта, - повторила она, - вот уж не думала, что продаст. Говорю же, проблема мне теперь - увольняться…
- Нашла, Люб, чему удивляться, - с усмешкой, пожалуй что и с сожаленьем, ей сказал Базанов. - Русские сейчас как… зайцы, своей же продажностью окружены, морем разливанным. Самопредательством - каждый, считай, божий день я с этим нос к носу… В мелком, крупном - во всём! И деда Мазая на нас нету, или хоть дядюшки Джо… одно слово - совки. Что, тоже словцу удивляешься? О-о, тут и оскорбляются, в бутылку лезут - вражеский термин, мол… Да не в термине дело - в диагнозе! А он точен, врагам надо должное отдать: совок - это русский человек советского изготовленья, не умеющий и даже не желающий ни думать по-настоящему, ни действовать, иждивенец, только и всего… А раз не хочешь думать сам - значит, верь во всё, что тебе мошенники из телеящика скажут… приставкой к телевизору будь. Тут рви рубаху, не рви - правда ж! И совки эти на всех уровнях, у демократов-колбасников, кстати, тоже… Меня вот, представь, из-за нашей статьи даже мой шеф не прочь кинуть… - Он говорил это, впрочем, посмеиваясь, как о чём-то привычном и малость забавном. - Да-да, шеф, один из столпов оппозиции номенклатурной, провинциальной нашей - такой на него накат с губернских верхов организовали… Какую-то, Люб, артерию мы им пережали, питательную трубку, а мой не предполагал этого, сразу не смикитил. И хотел уж, истерию позавчера нагнал: не проверено, не факт, то да сё - а тут хлебушек в магазины пошёл… слышала? - Она кивнула, удивляясь весёлому пренебреженью его, вот бы ей так - Факт пошёл! И кинул бы, запросто, как кость коллегам своим бывшим по обкому, - а за мной город!.. Не очень-то и вякают, правда, лопают… нашим терпеньем валенки подшивать, сносу не будет. Но ничего, какой-нибудь протест да организуем! Кстати, вот статья-то, возьми, не читала ещё? Мало что раскопать удалось - ну, поставщиков там, посредников; а с остальным глухо, это следственную бригаду надо, с полномочиями… И та, по вопросу по женскому… хотел же тебе дать, отложил. Ага, вот! Почитай, тебе-то надо…
- А с увольненьем как, Иван? - чуть не жалобно сказала она; если до такого дошло, то что же с ней сделают, крайней, без всякой защиты теперь?.. - Посоветуй, топтать же начнут…
- Ах да, это ещё… Нет-нет, я понимаю, серьёзно это. - Он и вправду понимал - или только что понял, весёлости как не бывало; но и сам смотрел на неё с вопросом будто, как бы примеривая её к тому, что могло там ждать её, произойти… - Тут одно только: держаться твёрдо, стойким оловянным солдатиком… С позиции силы, да; пригрозить, что и с американским зерном не кончено ещё…
- Ну, мука ушла, ищи её теперь…
- Да это не задача, и не в том дело… - Опять посмотрел на неё, подольше, всё думая; и резко поднялся: - Нет, к черту рецептуры! Одну я туда тебя не отпущу… чересчур много им. Заявленье где? Ну, едем тогда. Да, позвонить - на месте ли? Чтоб не маячить там почём зря. Телефон?
Она назвала - с облегченьем наконец, всё не одной… Как бы ни было там - не одной в этом никак уж не бабьем, действительно, деле, где себя травой чувствовала, на какой сшиблись в схватке великаны, и только странно было думать, что это и она тому причиной тоже…
- Совещанье у него? А надолго? Почему - не должны отвечать, я ж по делу… Ну, это, извините, я ему сам скажу. - Брякнул трубкой, посмотрел с весёлым удивленьем. - Что там за карга у вас сидит?
И эта весёлость, опять вернувшаяся к нему, уверенность его передалась и ей - пусть малой лишь частью, тут и части рада будешь; да и как, в чём уверенным можно быть здесь, до конца?
- Кто, секретарша? Ох и сволочь!.. - искренне сказала она.
По дороге обговорили кое-что: только трудовую, больше ничего? - и церемониться в приёмной Базанов не стал:
- День добрый, девушка! У себя? Один?
- Да, но… - попыталась что-то сказать та, малость опешившая, видно, от "девушки", от появленья опальной тоже; но Иван уже затейливо обитую дерматином дверь открыл, пропуская её вперёд, а секретаршу уверил:
- По делу, девушка, по делу…
"Немедленно вернитесь… освободите!.." - взывала та, ещё из-за машинки, должно быть, не выпроставшись, на коей печатала что-то; а она тем временем прошла вперёд, поздоровалась и, секундой помедлив, села к приставному столу. Кваснев поднял голову от бумаг и не ответил, мутно глядя; и вместо боязни, какая минуту ещё назад была всё-таки в ней, раздраженье накатило, подумала опять: а кто ты, собственно, такой?..
- Я с заявленьем, Николай Иваныч, - сказала она, положила на стол ему бумагу. - На увольнение.
Но уже не на неё - на Базанова он смотрел, всё так же мутно, лишь опытом подсказанное подозренье промелькнуло в глазах, что суть визита не в ней - куда она денется? - а в этом молодом, свободно державшем себя человеке в костюме под модный, несколько распущенный в узле галстук. И вяло махнул короткопалой лапой секретарше, бдительно торчавшей, сверкавшей очками в дверях, и та скрылась тотчас.
- А вы кто? - без выраженья сказал он, удержавшись на всякий случай от грубоватого "такой"… вот так и спрашиваем в этой чужени один другого, и смысла в том никакого, всё равно не узнаем.
- Я?.. Иваном Егоровичем зовут меня. - Ногой отодвинув стул, он тоже присел к столу. - Базановым.
- А, так это вы…
- Я, а что здесь такого? - пожал плечами Иван. - По работе вот у вас, скажем так. По работе, согласитесь, где только не приходится бывать… А дело моё, если без околичностей, касается Любови Ивановны. - Он кивнул на неё, паузу выдержал, глядя бесстрастно, холодно в лоб ему. - Она имеет некоторое, подчеркиваю - некоторое и не главное отношение к хорошо вам изученной, надеюсь, статье. И мы сочли своей обязанностью помочь ей. Чтобы расстались без лишних проблем - и для неё, и для вас.
- А вы кто ей… муж?
- А при чём тут, вообще, личное - муж, деверь? Нет, не муж и не жених, а лицо совершенно официальное. И вы у меня в разработке… и не только у меня, кстати. Найдётся нам, думаю, на чём договориться.
- И на чём же?
- Вы подписываете ей это, по собственному, и приказ, трудовую отдаёте - без чинений, так сказать, а я… Не трогаю, скажем, тему американского зерна, в статье заявленную как особая. И перспективная, добавлю, - для меня как газетчика, да и для вас тоже, в другом смысле, правда… И вот что, - ладонью упредил он, потому что Кваснев губами злобно дёрнул, намереваясь что-то резкое сказать, даже заорать, может быть, известна была манера эта его базар подымать, когда он чего-либо не понимал, понимать не хотел или в безвыходное попадал… Бабья, да, и как они этого не стесняются, смешными не боятся быть - непонятно… - Сразу давайте уговоримся: я вам отнюдь не угрожаю, просто паскудные эти реалии обходить не собираюсь, говорю, как думаю; а вы мне, уж будьте любезны, одолженья не делайте… вы-то в этом деле куда больше нас заинтересованы. Несравненно больше!.. - Лицо Базанова, отчуждённое до сих пор, теперь жёстким стало, каким она даже представить себе не могла бы, и глядел он уже не в лоб, а в глаза тому, избегающие. - И уж договорю: мучица, какую военным вы сгешефтмахерили на неизвестных пока условиях, она ж не в космос улетела и солдатики её в один присест не съели. И здесь возможны интересные варианты, вплоть до депутатского запроса министру обороны - а наших депутатов-коммуняк вы знаете… Прибавлять им популярности - за ваш счёт - тоже не в ваших интересах. Связи у меня с ними, кстати, старые, не одно дело сделали. А до суда если дело дойдёт, по статье увольненья, - тут и вовсе гласности будет… полные штаны. Уж мы позаботимся.
- А где… гарантии? - Взгляд Кваснева, зорко проглянувший было на него, поверх голов их пошёл, за люстру зацепился, по окнам скользнул и остановился на противоположной стене, ожидающий, и она оглянулась невольно: на чём? На портрете цветном, на президентском. - Не вижу.
- Гарантия - это я, - небрежно ткнул себя в галстук Базанов. - Если хотите, и принципы мои. Иначе б ни этим делом, ни другими какими подобными не занимался… я что, работы поспокойней себе не нашёл бы, почище? - И вздохнул: - Нашёл бы. Так что обойдёмся как-нибудь без честного слова.
- А что ж тогда, - промелькнула тень интереса в голосе Кваснева, - на уговор идёте?
- А где вы реальную жизнь без компромиссов видали? Хотя бывает, правда: Ованесова помните, дело горпромстроя? А как не хотели сдавать его!.. Подписывайте, у вас и без того сейчас проблем…
- Она в отпуске ещё, - буркнул Кваснев, опять уводя глаза. - Завтра подпишу.
Значит, ждут её, поняла она, дни считают - до бабьей мести.
- Ну-у, знаете, это как-то и… несерьёзно. Вы сами, первый, ставите под сомненье договорённость нашу - зачем? Не вижу смысла. Вы что, добавите или убавите что к ней, без меня? Второй раз я не приду. Да и крайним быть кому, советчикам вашим? - Привстал, дотянулся, подтолкнул к нему бумагу. - Подписывайте. Вы ж не Ованесов.
Кваснев на миг замер; потом быстро и наискось, не читая, начеркал резолюцию, откинул от себя её заявленье, проронив: "В кадры", и глянул на неё - так пусто и одновременно тяжело, что ей почти муторно стало… что, он так с тяжестью этой и живёт? Ещё как живёт…
Базанов перехватил бумагу, цепко глянул.
- Уж извините - дату, - сказал, отдавая назад её. - Нынешнюю.
Она не знает, как из тюрьмы люди выходят, - но, видно, вот так, ей казалось, как она сейчас, за ворота раздвижные, механические провожая Базанова…
- Ох, Иван, если б не ты…
- Да не пойди с тобой, Лёшка меня схарчил бы! - посмеивался тот, ещё возбуждённый малость. - Одного мужика - свидетеля, вроде тебя, - с полгода волынили с увольнением, истрепали всего, с прединсультом уже выдрался… не-ет, таким лучше не подставляться. - И покривился тут же, переменился, он порой быстро менялся и в настроении, она заметила, и в мысли. - Кваснев ваш - так, шушера даже и в областном масштабе, нагнуть его - не задача. Тут такие монстры есть - не подступишься… не знаешь, с чем и как. Умудряться приходится, кусать, чтоб раскрылись, места уязвимые показали… А, ладно.
- И что, исполнишь… ну, эту свою гарантию? - Ей это даже интересно стало теперь. - Квасневу?
- Конечно, - не задумываясь, как бы даже и беззаботно бросил он. - Не уподобляться же… Считай, жертва фигуры, другого не было нам. И потом, - усмехнулся, глянул быстро он, - хоть отчасти, а блефовал я… Ну, поднял бы шум, с депутатами контакт есть, тут и шеф никуда не делся бы; а кроме шума - что?.. Замотают дело вояки - под видом секретности и прочего, там жулья тоже… Отдали честь, так сказать. В военных сейчас всё тонет, Люб, в том числе все наши надежды на них последние. Да и был бы действительно министр, хоть какой-никакой, а то так, полудурок, ему эти запросы… Шарага воровская, а не власть. А с турецким - тут шанс есть ещё, повоюем… Ты что, остаёшься?
- Да оформлять же, дела сдавать…
- Ах, да… Ну, если что - звони. И улыбку, Люба, - улыбку! - Приказывает и сам ей улыбается ясно, что-что, а это-то идёт ему. - У них нету такой, не будет!..
На третий день закончилось всё с передачей дел, малоприятное, но без каких-либо помех особых - а могли бы всякое навесить, за каждую скрепку отчитывалась бы. Костыркиной ни о чём ни словом, ни намёком, бог с ней; хотела заведовать - вот и заведуй… А хотела, иначе бы не сдала, смыслу не было; и кто бы знал тогда, откуда они у газеты, сведенья эти? И вот как скоро приходится отвечать: пожелтела вся, глаза то и дело на мокром месте, её ж, подставную, и таскают сейчас…
Простилась с девами, даже всплакнули. Напоследок спохватилась Нинок, вспомнила: так уезжаешь куда-то? И глаза округлила: к своим, в деревню?! Так с открытым, кажется, ртом и проводила, Катю за плечики приобняв. А что толку, что ты в городе-то, хотелось ей сказать; но на то и прощанье оно, чтоб всё, что можно, друг дружке простить, да и в чём уж таком все они тут, в девичнике их малом, виноваты? Разве что перед собой.
17
Сентябрьская зрелость во всём, везде - в выцветшем, стираном-перестираном небе, в долгом и дальнем грае стай грачиных, слётков молодых беспокойных, тянущих всяким поздним вечером над городскими припустевшими, суетою как водой промытыми и ею оставленными улицами, куда-то на ночевую тоже, в приглохлости самих вечеров этих. И в ней будто она тоже - ещё неполная, может, зрелость, себя как надо не осознавшая, многому предстоит ещё сбыться и прошлым тоже стать, прибавиться к ней, - но уже она чувствует её в себе, и с этим жить, теперь уж всегда.
Но вот прожила же столько - и неужто всё, было и сплыло? И перестало быть, жить? На память людскую, по слову крёстной, надёжа как на ёжа, забыли - и как не было… Но почему-то не верится в это, и не по молодости, не по девчоночьим своим надеждам бездумным вчерашним только; иначе, кажется ей, нарушится что-то непоправимо в мире, весь он перекосится в сторону этого самого будущего, непонятного, мутного, как неперебродившее сусло, равновесие потеряет и смысл… что толку жить, не приращивая собою живого, только умершее заменяя? Чего ради мёртвое на мёртвое громоздить, его и так тут с излишком великим, ночью глянешь на небо - дух перехватывает, душу…
Понимает, конечно же, что неумело совсем думает и, наверное, не так, неправильно, - но само думается, без спросу лезет в голову, и она убыстряет шаг, от тётушки возвращаясь поздним вечером, домой… Нет, в один из закутков сварливого, вечно хлопающего дверьми, грязного курятника этого, орущего заёмным магнитофонным и собственным, всё больше матерным ором, детишками хныкающего и громыхающего драками, напролёт в себе сжигающего, как в топке какой, изживающего её, жизнь. И как же пусто в ней теперь, квартирке, разве что вещами немногими обозначенной ещё как своя средь безмерной этой и безличной, на всё посягающей чужени… Шторы задёргивает, тычет мимоходом кнопку телевизора и тут же, спохватившись, "тычет назад", передёргивается невольно, рекламных этих идиотов представив, мало сказать - не любя, но чем-то в себе даже боясь бесстыжести их оголтелой, слишком человеческой - с хряпаньем и смаком - откровенности, какое-то мерзкое там действо нестеснительно творится, какое - сразу и не скажешь.