- Ну нет, как это… За нас. Чтоб никому обидно не было, - оговаривает на всякий случай она. С улыбкой глядит, ждёт - и он, покорный тайне, первым тянется рюмкой к фужеру её, звякает и, кивнув ей, не торопясь пьёт. - Только на меня не гляди, ладно? - ешь! Остывает же!
- Не согласен, - говорит он, жуя уже и пытаясь подцепить вилкой ускользающий грибок.
- Чего - не согласен?
- Не глядеть.
Она не помнит, точно ли так всё было тогда, но ей кажется теперь, что именно так… Как кажется, так и было, ни при чём тут какая-то правда, которую никто ведь не знает и толком не узнает никогда. Было; и часа полтора ли, два спустя, этого и помнить не упомнишь, он засобирался, и что в ней больше было, облегчения всё-таки или сожаленья, она не помнит тоже. Весь завтрашний день был обещан им, сердцу не тяжело было ждать, она пошла проводить его до телефонной будки - товарищу тому ещё раз позвонить, предупредить о приезде своём, ночном уже.
На полутёмной лестнице навстречу подымался медленно, будто на что-то недоброе решаясь, заметно подпивший мужик, и он в два шага, как только увидел того в пролёте, поменялся местом с ней, нашёл руку её своей сухой и тёплой, и так, несколько сзади себя, провёл. Рук они не разняли. От асфальта всё ещё шло тёплое, соляркой отдающее удушье, разве что немного просвежело. Им пришлось, отойдя в тень кленового, самоволкой выросшего под стеною подгона, переждать компанию, в ней и девки были, которая толклась у будки, что-то по очереди орала в трубку, смеялась, материлась и взвизгивала. Он только спросил, есть ли другой где рядом телефон, она покачала головой - поразбиты все - и чуть переместила ладонь свою в его руке, самую малость поудобней, и ещё плечом к груди его не прислонилась, нет, - коснулась; и так стояли они, ждали, пока орава эта человек в пять ли, шесть, что-то непотребное выкрикивая и хохоча, не ввалилась в подъезд.
Зайдя и придерживая ногой тугую дверь кабинки полуоткрытой, он раз набрал номер, другой; было занято. Тогда, протянув руку и потеснясь, он вовлёк её осторожно к себе, дверца с утлым скрипом сама притворилась за нею, взял руками за плечи и не сразу, но нашёл её губы.
И от ожидаемой, но всё-таки неожиданной, другой совсем, но желанной как никогда жестковатости губ его, усов, ощутимой табачной горчины их и этой повелительности ладоней на плечах своих - что-то на мгновение сместилось будто в ней, поплыло, как в первый раз совсем, когда-то; и не зная ещё руками, натыкаясь ими на сумку заплечную, на угловатости локтей, лопаток его не сухого, совсем нет, но плотного, жестковатого тоже тела, она обняла его, обессиленно - за все-то эти дни - прижалась, замерла.
Осторожно, как-то бережно он целовал около губ её, у глаз, потом к уху сунулся, потёрся; а уже руки, пальцы его успели зарыться в волосах её на затылке, добираясь, достигая истомного чего-то в ней, беззащитного, пугающе обморочного… нет-нет, ничего. И бережностью этой помалу побуждаемая от первого оцепенения, от желания просто постоять так, привыкнуть, ещё этой неожиданной опытности его рук боясь и уже им веря, больше ей ничего не оставалось, - она взглядывать стала, лицо подымать понемногу, губы его ждать… Вот дыханье его, вот они, отмягчевшие, под колко щекочущей податливой щетинкой усов, откровенные теперь губы, и она тонет в них, в близости без дна и опоры… есть опора, и она ещё подшагивает, сколько можно ближе, обхватывает всего, приникает - но близости, странно, если и становится больше, то уже не намного. Её будто даже начинает не хватать - и хорошо, и здесь, сейчас не надо больше, но её все-таки недостаёт уже. Она и этой, какая есть, ещё не сыта никак, не полна, ещё все обретения, владенья новые её впусте лежат, ею толком не обследованные, целые таинственные области в них, провалы девчоночьего головокружения в знающей, в ласковой властности этих рук, прикосновенья, мимолётные пока, посланцы проникновения, - но недостаёт. До мучительности потом, до непониманья, кто же и зачем придумал эту ненасытимую, страшную же, но и сладостную муку; но это познает она потом, позднее. А здесь, сейчас, ещё в себя не придя после первой их долгой, бездонной, задохнуться заставившей близости, она отстраняется, почти удивлённая этим, смотрит жадно, ищуще в лицо ему, в едва угадываемый в темноте проблеск глаз - и опять дыханье ловит его, тёплое, губы, его понимающую, всё обнимающую власть…
Он ещё раз проводит ладонью, грубоватой чуть, но о своей мозольной грубости знающей, по её щеке, отводя волосы назад, за ухо, задерживает на шее; и снимает трубку, ничего не говоря, и начинает набирать, приглядываясь в отсветах фонаря к диску. Но медлит что-то, останавливается наконец и поворачивает к ней смутное в бессонной фонарной ночи, неопределённое, как всё в ней самой сейчас, лицо:
- Что ему… сказать?
Она не знает, растеряна, тычется молча в шею его - и снова этот запах, с полынком еле уловимым, ноги заставляющим слабеть, сесть тянет, как в степи на прогретый ковылёк… Тычется, виновато почти, и не целует, а прижимается лишь губами в мягкое, может, самое в нём и шершавое от проступившей щетины, под скулой, и потом лбом… И он, кажется, понимает - или нет? Суховато целует в висок, в волосы её, набирает опять, ждёт. Медленные идут гудки, слышит она, неохотные; наконец отвечают, он говорит: "Привет, не поздно я?.." И разговор, в какой она не то что вслушивается, нет, ей не до того сейчас, а просто слышит, низкий его, с усталой хрипотцою, что ли, голос слушает: отсюда, откуда ж… Да, знаешь, дело. Ну, не дело, а… Дома как? Нормальная ненормальность - сложновато… не в кон? Да это я так, на всякий случай - случаев знаешь сколь? Знаешь. Он опять гладит, отводит за ухо стрижку её, прижимает за плечо… не один? Почему ты решил? Да нет… Ну, еду тогда. Ладно. Одна? Есть, не суетись. Есть, говорю. Всё, давай. Всё.
Трубка повешена, она целует его, и благодарность скрыть, кажется, не удаётся - да и надо ли? А он горячей, требовательней, в шею, и она даже на цыпочки привстаёт, обнимая под курткой и чувствуя, как перекатываются под рубашкой плотные, с тонкою, наверное, кожей мышцы, всего чувствуя… слишком всего, и с тихим, с прерывистым смехом отстраняется бёдрами, отталкивается и плечами вывёртывается из рук его, всё-таки и смущённая его желанием. Но кабинка тесна, руки сильные и не чужие, свои почти, она уже их знает немного и даёт забрать всю себя, всё, и казаться начинает, что падают они куда-то, обнявшись, или плывут с кабинкой этой вместе - мочой же пропахшей, лишь сейчас почему-то замечает она… Её передёргивает всю, возвращает; она усилие над собой делает - и над ним, отрывается, спиною выбирается на воздух, выводит его, не выпуская руки, и ещё раз тянется губами к нему, к подбородку, уже колючему, в уголок губ, второй раз сама.
Он помнит, конечно же, что - пора, хватит; но ведь и в самом деле ему пора, ночь давно, перебрёх собак в частном секторе умолк уже и всякие теперь скоты ходят на свободе, не то что фонарей - света дневного не боясь, а у него дело, какое оно ни есть. Она разглаживает кармашек на его груди, на куртке, взглядывает - нет, он всё понимает, у него добрые совсем глаза, без прищура всякого сейчас, и она кивает ему: ага? Ага. А где он живёт, этот… ну, Иван? Да? Так это ж по линии по одной - далеко, но всё ж…
- Нехорошо у него там, неладно… - говорит он. И поясняет: - В семье. Да нет, ничего… я там вроде парламентёра. Дурит она - а чего б ещё надо? Посидим с Иваном, ночку отдай… Нет, я провожу.
Он смотрит, меряет глазами малосемейку; они поднимаются к её двери, и слово, всего одно - "кофе?" - с совершенно непонятной себе самой интонацией произносится ею, голосом таким непослушным, что высечь бы его, голос… В ответ он опять тянет её на себя за мягкие, она сама это чувствует, в его руках безвольные плечи, тискает ласково их как-то, говорит: "Нет, пойду…" - целует ещё, бодает скулой и уходит - в самом деле уходит, оглянувшись на повороте из коридора и кивнув ей: жди…
Она отпирает дверь, входит - и посреди комнаты останавливается, не в силах что-либо думать, делать ли, оглядывается; и спешит к окну, к незашторенной его, в слепых отсветах темноте, зная сама, что ничего-то она там, на другой стороне, не увидит, кроме одинокого средь листвы фонаря в улочке и недвижно-бессонного, настороженного зарева над скопищем ближних и дальних мёртвых огней города. Немного погодя с воем прокатил за углом неизвестно в какую сторону поздний троллейбус - успел? Должен успеть, остановка недалеко. Напряжённо вслушивается, пытаясь определить, где остановился троллейбус; но тут, как назло, этажом или другим выше, в одной из дыр оконных пролетарского этого ковчега врубают на полную мощность магнитофон, и начинает хрипеть, глухо выть не забытый здесь ещё Высоцкий.
Потерялась совсем девочка. Затерялась где-то между тоской ноябрьских выстуженных огородов с нетающим в бороздах снежком, слякотью небесной, в вечер переходящей, в вечность, гремящих пустых и плескающих коровьим пойлом тяжёлых вёдер, вечно сырых галош на грязном приступке заднего, во двор, крыльца - и оскорбительным равнодушием этих пустых огней, для чего-то другого засвеченных, не человеку, но чему-то преступившему уже все законы, нелюдскому кадящих синюшным своим призрачным светом, назначенным не осветить, но скрыть, растворить в призраках своих всё, самого человека тоже - оставив от него лишь косую тень… И что так надрывается этот, над чем, волчьему подвывая в себе, в нас, в мертвенном этом недвижном зареве ночи?
Заело штору, приходится на стул вставать, на подоконник - и вся как нагая она под волчьи немигающим взглядом города, лишённого небес; вместо него, неба, муть какая-то, сизая от дневного смога взвесь, немота и хриплый этот, осатанелый, в ней полузадохнувшийся уже голос.
5
Она не знает, от чего проснулась - не от радости ли? Уже налиты тяжёлым багряным жаром шторы, брызжет в их расходящуюся от сквозняка щель солнцем; и она на груди переворачивается - потяжелевшие, ей кажется, груди - и всё теперь помнит, всё… Даже то, что вчера как-то ускользнуло от её внимания, запало в промежутки головокруженья того, странного же, сладкого, забытого почти… как за диван бигудишка какая-нибудь западает или заколка, потом только и найдёшь.
Помнила, как в какой-то момент за шею обняла, повисла почти; как лицо его потом в ладони взяла, когда в плечо он целовал, - и как оно сильно, неукротимо двигалось в них, лицо, порывалось всё ниже куда-то, всё глубже в неё, вздрагивать и ёжиться заставляя… Какое на ощупь плотное и сильное тело всё у него, такая приятная под рукою плотность у благородного, тяжёлого дерева бывает - у статуэтки африканской такая, Слава же и давал как-то подержать, готовиться мальчику… И руки его, когда владели всею, - мог же, но не позволил… совсем мало, вернее, но не в этом же дело, а в том - как. И телом всем вытягиваясь, руки под подушку запрятав, в прохладное, вспомнила, как отстраняться пришлось, и смешок вслух упустила - замираньем каким-то отозвавшийся в ней; и вдруг поняла, что не в комнате одной это сквознячок гуляет, жар её сна наяву разгоняя, радость отвеивая и усмиряя, а в ней самой, что - боится…
Прибралась и, на миг какой-то поколебавшись, подняла спинку дивана, хотя этого-то обычно не делала. Коньяка оставалось больше полбутылки, она ещё вчера мимолётно тому порадоваться успела, по - бабьи, не увлекается, вина и вовсе. И розы на столике, она уже присаживалась к ним, на минутку: отборные самые, свежие, нашёл…
Надо было в магазин, хлеба свежего ему, всего, что попадётся подходящего и по карману, да ещё и приготовить успеть, котлеты, может, фарш у неё есть, а уж десятый час. И на лестнице вспомнила: Слава… Вполне ведь может прийти, не в первый же раз, как она не подумала сразу, - позвонить, упредить.
В телефонную кабинку заскочив, огляделась: неужто здесь, господи?! Ничего-то мы себе не выбираем, никого, всё кто-то за нас. Нет, она и выбрала вроде - но кто и что может сказать ей наперёд? "Кто может молвить "до свиданья" чрез бездну двух или трёх дней?.." - из книжечки маленькой у неё… из Тютчева? Лето, давно ничего не читала, а надо бы.
Никто там не отвечал, и было это странно даже, в такую-то для горожан субботнюю рань - собачку выгуливают, что ли? Собака считается Славиной, сказали - чистокровный французский бульдог, а выраженьем морды, прости господи, скорее на маму чем-то смахивает; и она никогда ни за что не поймёт, как можно не то что любить - а там любили, ласки сюсюкали, склоняясь, - но просто жить в одном помещении с этим омерзительным существом кривоногим, злобноватым вдобавок… Опоздала; ну, ещё раз попробует, от магазина, там автомат в тамбуре, не успели ещё раскурочить.
Возвращаясь, увидела его, Славу, у подъезда - видно, поднимался уже к ней и теперь, на бетонный блок присев, служивший тут чем-то вроде скамейки, поглядывал вокруг в раздумье… накаркала, надо же! Он что, в самом деле слов её всерьёз не принимает?! Разозлилась даже, шаг сбавила - может, свернуть куда, прогуляться? Нет, нехорошо, низко. И он заметил её, издалека было видно - обрадовался, встретились на самом солнцепёке.
- Я ж просила, кажется…
Больше было нечего сказать ему - больше раздраженья этого, непреодолимого.
- Ну, а если рядом оказался… по пути! - улыбался он нисколько не виновато. - Шеф просил тут к клиенту зайти, бестелефонному - вон в тех домах… О, какая сегодня ты! По какому случаю?
И за руку хотел взять, но она отшагнула, плечами пожала: "Выходной… - Не нашла чего другого, солгала: - К родне надо, к тётушке. Пошли сядем". - "Уж и кофейку страждущему…" - "Нет, Слава, нет… Сядем" - и пошла, он за ней, с деланной уже весёлостью недоумевающий, к скамейке старушечьей у частного дома напротив, там они, бывало, сидели. С неё, кстати, и подъезд был виден.
- Мы ж договорились…
- Да что ты озабочена так этим? - Она уже села, а он стоял перед нею, высокий, от природы стройный, чёрными живыми глазами ласково глядел - куда эффектней, конечно, Алексея, это она вынуждена была признать сейчас, девы лабораторные не зря считали его красавчиком… Если б не квартирная белотелость, не мягкость рук его, эта не то что безвольность, нет, но уклончивость от всего… от мамы привык уклоняться. - Пришёл - и ушёл… Ну, люблю. И не скрываю.
Она молчала, всегда он обезоруживал её этими откровенными слишком, непривычными и, как казалось иногда, неприличными даже в чём-то словами, каких не любила и побаивалась, лучше молчать уж, чем так, впрямую; но и оспорить не могла, обижать не хотелось… Что вот на них отвечать? Сидишь как дура - словами этими, глазами, всегда такими предупредительными к ней, незаслуженно ласкаемая, авансом будто, оглаживаемая… кошку так гладят. Или эту псину свою. Опутают словами, огородят - не рыпнешься, это в семье у них манера, что ли, такая… И движенье сделала, как бы освобождая место ему рядом на скамейке, без того достаточное, и он подсел:
- Скрывать это вообще опасно. Как сигарету в карман от учителя - прикуренную… - Он руку ей на плечо положил, качнул шутливо: - Ну, пришёл, увидел - и ушёл, пять минут не деньги… У тебя что-то?
- Не знаю… устала.
- Скрывать ты устала, - сказал он всё в том же шутливом тоне, каким, кажется, привык уже с нею разговаривать, и она подумала: верно. Он вообще чувствительным был и, в конце концов признала она, умным человеком, и мягким… чего б ещё надо? Так Алексей вчера сказал, Лёша, о той, жене Ивановой: чего ещё ей надо… Она не знает, как той, а вот ей самой - надо. Не скажет, может, в точности - чего, но надо. Не чужого, своего, и чтоб он шёл, вёл, но так предупредительно не оглядывался, незачем, если веришь. Чтоб понимал, но не так вот, с заглядыванием в глазки. Сказал чтоб - и охота пропадала спорить, как у неё и матери после иного слова отца. И много чего ещё надо, о чём она сама имела пока смутные, в слова пониманья не переведённые пока представления, да в том и не имелось нужды, оно так сохраннее было, чем в словах… Да, это всё тоже надо было скрывать, и она устала.
- Что, угадал?
Угадал; как будто то, о чём она думала сейчас, она ему вслух сказала… бывает же чувство такое. И ответить нечем, не сумеет она ответить.
- О чём ты? Что именно - скрывать?
- Ладно… По крайней мере, хоть я этого не делаю. И, значит, скрытности в два - да, ровным счётом в два раза меньше между нами. А в два раза - это много. Это целая куча откровенности… Монблан, мама миа! Это между нами можно счесть даже за нормальное.
- Мама… - Раздраженье опять накатило на неё. - Не скрываешь? Даже мою… - она подыскивала слово, не глядя на него. - Вариантность мою?
- Как-как?
- Ну, что я - вариант… я не знаю… кандидатка, в общем, не очень надёжная. Подходящая, может, но…
- Конечно, подходящая! И единственная. И вообще, все мы кандидаты - куда-нибудь, во что-нибудь! В жизнь!.. - Он не зря юридический окончил, Слава, в конторе адвокатской какой-то работал теперь, набирал разгон. - Любого из влюблённых спроси… да, подходящую ищут, подходящего. Чем я-то, в конце концов, не вариант?!
Он встал, выпятил грудь и отставил ногу, смеющимися глазами глядя сверху, даже подмигнул.
- Я не о том - о другом совсем… Что на привязи у вас, как овечка. Как не очень надёжный вариант. Привязанность, нечего сказать…
- У нас?! Ну что ты городишь, Любава!
Что-то от неё в свой лексикон уже он успел взять, шутил иногда, поддразнивал. Но она лишь мелком взглянула, нашлась:
- Из вашего материала горожу. Подкинули, я и горожу. Да из этого, хотя бы… Чудо-юдо рыба ёрш - временный ордер! В ЖЭКе сбежались все посмотреть - ни разу такого не видели. Вас особо, говорят, почтили, как никого. Теперь я у них на особом… особое почтение мне. В случае чего и выставят, в два счёта. - Она не давала ему сказать, торопилась, обида лезла - да он и возразить не пытался, кажется, удивлённый. - Ваш знакомый, этот… ну, Виталий Моисеевич, - ну просто маг! Начальница ЖЭКа говорит: легче постоянный было выдать, раз уж все документы от вас приняли, чем этот… Временная, на крючке… Рыболов-спортсмен. А дорогой кузине твоей поручено меня известить. Передай, что порученье она выполнила - блестяще, нет слов!
- Позволь… порученье? Какое?
- Что постоянный ордер - заметь, постоянный, законный! - я получу только на этой… за этим, за свадебным столом. А не будет… Стола если не будет - не получу, это уж само собой. Видишь, нагородила сколько. - И вспомнила, не удержалась: - Монблана теперь целых два, мама миа! Если сложить, эта самая получится… с любовь высотой. Гора эта…
Она забыла названье горы, да и зло своё тоже, потому что он так растерялся, что даже смотреть неудобно было, нехорошо. Встала, не зная, что дальше делать, сумку перед собой из руки в руку перехватила - и вышло по-дурацки деловито, дальше некуда, прямо приговор подписала… И поняла, что лучше всего сейчас было б уйти. Или ему, или ей.
- Подожди… - сказал он другим, какого она ещё не слышала, голосом, невнятным.
Она покорно приостановилась, ничего не ожидая, глядя, как у ворот соседнего дома какой-то тип с согласия хозяина пугает и дразнит молодого кобелька, и тот не лает уже, а сипит, задыхаясь, на врага - какой тоже чуть не на четвереньки встал, хотя не пьян вроде… как грубо всё, гнусно тут, не по-людски. Зоопарк какой-то - без решёток. Он тоже не смотрел на неё - а где-то перед собой, ближе, чем стояла она, остановил взгляд, где происходило что-то для него непонятное или нелепое.
- Погоди, - сказал он ещё раз, морща лоб и всё так же не глядя - Ты зря… Я спрошу… может, ты зря. Разберусь. Я позвоню…