Так холодильник присоединился к длинному списку всех тех, кто злоумышлял против Бабушки и растрачивал впустую ее деньги, и вскоре поднялся на его вершину и захватил себе первое место. В этом списке числились "шоссоны" автобусной компании "Мекашер", эти соблазнители и искусители, предлагавшие себя людям, которые могли бы в противном случае "чуть постараться", дойти до нужного места собственными ногами и сэкономить "уйму денег" на поездке. Были там и зловредные желтые жестяные тюбики с зубной пастой, которые упорно отказывались расстаться с последней молекулой своего содержимого, и Бабушка вновь и вновь скручивала и выдавливала их, сначала пальцами, а потом прокатывая качалкой для теста от донышка до ротика. И еще там были обертки от маргарина - вот, я снова слышу их раздражающее шершавое шуршанье, - которые рвались после каких-нибудь пятнадцати отмываний и высушиваний, после чего в них уже нельзя было больше заворачивать мои и твои школьные бутерброды.
Вначале урчание холодильника было слышно в любом месте квартиры и в любое время, потом только в тихие ночные часы, а под конец оно совсем растворилось и потонуло в общем квартирном шуме - в той тонкой паутинке постоянного легкого гула, что сплетена из негромкого дыхания, и шелеста перелистываемых страниц, и медленного, пузырящегося кипения кастрюли с супом, и мягких "тинков" женского созревания, и шаркающих шагов, и тихих всхлипов, и капанья крана, и выблевывания рвоты, и перебирания чечевицы, и шумного шмыганья носом.
С тех пор его слышала одна лишь Бабушка, и похоже, что она наловчилась чувствовать даже работу его термостата. Стоило ей вдруг улыбнуться про себя и свободно вздохнуть, и мы уже знали, что в эту секунду холодильник завершил свой цикл и отключился, а через несколько минут, когда она вся сжималась, как от таинственной внутренней боли, всем становилось понятно, что термостат вновь замкнул электрическую сеть - тинк! - и электричество, как жертвенная кровь, вновь плещет и хлещет впустую.
ЧЕРНАЯ ТЕТЯ ПРИШЛА
Черная Тетя пришла к нам с двумя чемоданами через несколько дней после холодильника и сказала, что будет жить в моей комнате вместе со мной, но Бабушка сказала: "Ты будешь жить с девочкой!"
Дом немедленно изменился. Воздух закручивался вихрем от стремительных движений ее тела, предметы и финиковые косточки взлетали и падали, когда она проходила мимо, стенные часы пристыженно завидовали абсолютной точности ее яичников, ошеломленные стены возвращали ее смех.
Квартал напрягся. Мужчины останавливались посмотреть на нее, бегущую - вечно опаздывая - на работу. Дети начали собираться в ожидании, когда она выйдет поиграть с ними на тротуаре. Уличные кошки терлись о ее ноги, и даже Бризон-молочник терял спокойствие духа, когда она выходила к нему по утрам в своем запахе и в своей ночной рубашке.
Она злила мою Мать, она беспокоила Бабушку, она обижала и стригла Рыжую Тетю, она ссорилась с соседями и стала мне лучшей подругой. Днем я играл с ней в игры, ночью мне снились о ней сны, намного предварявшие "правильный возраст" моего тела. Дядя Авраам изготовлял мне все новые и новые камни для "пяти камешков", и я пытался научить ее иерусалимскому варианту этой игры, в котором я демонстрировал и до сих пор демонстрирую чудеса. Но Черная Тетя предпочитала бороться со мной, состязаться в пережимании рук и прыжках в длину, соревноваться, кто дольше задержит дыхание и кто быстрее влезет на тополь возле тротуара и на фикус Дома слепых.
"У наших соседей в Киннерете, у семьи Шифриных, тоже был во дворе большой и красивый фикус, но как мог такой вырасти в этом иерусалимском холоде, не могу себе представить".
Она вечно подворачивала лодыжку, спотыкалась и падала, но тут же подымалась и снова посылала ноги вперед. Шаги ее были такими широкими, а дыхание таким глубоким, что она всегда догоняла меня, хотя я бегал куда быстрее.
"Я тебя догнала, догнала, догнала!" - задыхалась она и падала на спину, широко раскидывая руки и ноги.
Я ложился рядом с ней и клал голову в костистое ущелье между колючками ее грудей, вдыхая ее нежно-горьковатый пот и прислушиваясь к ее большому сердцу, которое даже после быстрого бега билось медленно, с каждым толчком выбрасывая огромные струи крови. Как-то я приставил к ее груди завещанный мне Отцом фонендоскоп, но Черная Тетя сказала, что "слушать сердце совсем не интересно". Она приложила фонендоскоп к моему колену и велела мне выпрямлять и сгибать ногу, потом приставила его к моему пупу и велела надавить, а под конец прижала к моему лбу и сказала:
- Подумай мысль.
Мы оба смеялись.
- А теперь давай я послушаю твои тинки и тонки! - попросил я.
- Когда ты вырастешь, Рафаэль, - сказала она. - Когда ты вырастешь, я дам тебе послушать все, что ты захочешь.
Ее тело быстро расслаблялось, кожа на животе успокаивалась. Она была способна заснуть мгновенно, как ребенок, и проснуться внезапно, прыжком.
Ее тело вздрагивало.
- Мне снилось… - бормотала она.
- Что тебе снилось?
- Что я не могу заснуть.
- Так засни сейчас.
Она засмеялась, и глаза ее затянулись поволокой.
- Мне нужен мужчина, чтобы меня усыпить, Рафаэль, так уж я устроена.
- Давай я тебя усыплю.
- Ты еще маленький, Рафаэль. Ты маленький и ты запретный. Ты кровный.
Дядя Элиэзер был старше ее на пятнадцать лет, и Черная Тетя стала молодой вдовой. Она не раз сообщала нам, что была беременна, когда он умер.
Рыжая Тетя навострила уши:
- Да? Так где же ребенок?
Черная Тетя ответила:
- Он умер у меня в животе.
Женщины посмотрели на нее с изумлением.
- Что значит "умер у меня в животе"? - спросила Мать. - Даже если он умер, он должен был как-то выйти оттуда.
- Он растворился у меня в животе, и все, - сказала Черная Тетя серьезно и печально и тут же прыснула своим ликующим смехом.
- Жаль, что сейчас они у тебя не растворяются, - заметила Мать.
- Как это получается, что женщина, которая выглядит, как мальчишка, каждый раз ухитряется забеременеть? - удивлялась Рыжая Тетя на одном из секретных совещаний, которые Большая Женщина устраивала сама с собой, чтобы перебрать вопросы и чечевицу, а я бы подслушал ее из-за дверей и стен.
- И как это, что после такого количества абортов, которые уже обошлись нам в уйму денег, ты все еще плодовита, как финиковое дерево? - дивилась Бабушка.
- И почему ты не предохраняешься, дура? - резко произносила Мать.
- И почему ты ходишь с такими мужчинами? - осмелев, присоединялась к допросу и расследованию Рыжая Тетя.
- Чем я виновата? - возражала Черная Тетя. - Я пробую все, что нужно, - и резинку, и вату, и все такое, и я всегда сверху, и я всегда спрыгиваю потом, и я всегда принимаю потом душ, в точности как вы мне говорили, и я мою с лимоном и содой, но стоит мужчине подышать возле меня - и все, росточек уже в грядке.
- Может, проще всего держаться подальше от мужчин, которые на тебя дышат? - заметила Мать.
- И что? Чтобы в моей памушке тоже завелась ржавчина, как в ваших?
- Уличная кошка, - сказала Мать. - Подставляет задницу и задирает хвост. Такая сестра мне досталась.
Черная Тетя не раз исчезала из дома на несколько часов. Бабушка говорила:
- Интересно, с кем она сейчас?
А Рыжая Тетя говорила:
- Интересно, что она делает сейчас?
А Мать говорила:
- Я не знаю, с кем она сейчас, но я точно знаю, что она сейчас делает.
Но не все эти исчезновения Черной Тети заслуживали тех подозрений, которые они порождали в воображении других женщин, потому что зачастую она вовсе не отправлялась к какому-нибудь мужчине, чтобы тот ее усыпил, а ограничивалась тем, что крадучись пробиралась в заветный парк Дома слепых. Там она ложилась на траву, нюхала цветы и рассматривала жирных золотых рыбок, которые лениво плавали в маленьком бассейне.
С НАСЛАЖДЕНИЕМ И С НЕЖНОСТЬЮ
С наслаждением и с нежностью, буквально так, я вспоминаю тот первый раз, когда она позволила мне присоединиться к одной из этих вылазок. Был ранний утренний час, в воздухе плыла прохлада покрытого росой парка, и, когда солнце поднялось за их спинами, окружавшие парк кипарисы стали казаться черными тенями воткнутых в землю копий.
- Пойдем, - сказала она. - Сейчас я покажу тебе такое, чего ты еще ни разу не видел. Пошли со мной.
- А если нас поймает Готлиб?
- Не бойся. Несмотря на то что он безногий, у него доброе сердце. А кроме того, за кусочек нашего макового пирога он сделает для меня все.
Готлиб, безногий садовник Дома слепых, с ума сходил по всему печеному. Мальчик Амоас говорил, что по ночам он "едет на своей тележке к Анжелу, чтоб попросить у них горбушку спеченного хлеба". Готлиб особенно любил маковые пироги, которые мои тети пекли по четвергам, но, даже зная об этом, я не переставал его бояться. В сущности, образ этого Готлиба на его большой, сверкающей инвалидной тележке, его могучие руки, которые гребут рычагами, движущими ее колеса, и огромный желтый кот, восседающий на обрубках его ног, - все это врезалось в мою память в мельчайших деталях и вызывает у меня сегодня точно такую же дрожь, как тогда. Оба они, и Готлиб, и желтый кот, давно уже мертвы, но всякий раз, когда я поднимаюсь из пустыни, чтобы навестить Большую Женщину, и вижу десятки желтых котов, что живут сегодня в ее квартале, я снова и снова содрогаюсь. Похоже, будто их страшный праотец раскололся на тысячу одинаковых зеркальных осколков. Верно, никто из его потомков не наделен его размерами, силой и злобностью, но воображение вновь высвобождает в моем теле тот давний ужас.
Черная Тетя взобралась по прутьям ворот, протянула длинную обезьянью руку, потянула и подняла меня к себе.
- Осторожней, тут острые концы. - Она уронила меня по другую сторону ворот и тут же спрыгнула и приземлилась рядом. - Тсс… Эти слепые все слышат.
Из интерната слышались голоса: "Встать! Встать! Встать!" И понукания: "Быстрее! Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь!" И вдруг - звук звонкой пощечины и гневное: "Ты встанешь, наконец?!" - а за ним ужасный вскрик ребенка: "Не надо! Не надо! Не бейте меня так! Хватит!"
Черная Тетя застыла.
- Как они могут… - прошептала она. - Бить слепого ребенка! Ведь он даже руку не видит, которая на него замахивается!
- Слепая Женщина никогда их не бьет, - сказал я шепотом. - И еще она умеет предсказывать будущее.
- Отстань от меня со своей Слепой Женщиной, Рафаэль, и потише сейчас.
Длинными молчаливыми шагами, прижав к губам предостерегающий палец, она повела меня в глубь парка. Аккуратные дорожки, посыпанные приятно хрустящим под ногами гравием, пересекали росистую поляну и стекались к декоративному бассейну в самом ее центре. Черная Тетя показала мне на японских золотых рыбок в красно-желтую крапинку: "Смотри, какие большие, Рафаэль, правда - настоящие карпы?!" Рыбы вяло шевельнули медленными, палевого шелка занавесями своих плавников и лениво перевернулись вверх животами в ожидании слепых детей, которые подойдут и погладят подставленную им белизну.
- На них нужно много смотреть, - сказала Черная Тетя, - иначе их чешуя потеряет все свое золото. - Я не понял. - Из-за того, что на них весь день смотрят только слепые, - объяснила она. - И поэтому они медленно-медленно выцветают.
- Как Рыжая Тетя, - пробормотал я про себя.
- Не она одна, - сказала Черная Тетя. - Все мы так, женщины.
РУКА ОБ РУКУ, ВЫСОКИЕ И ТОНКИЕ
Рука об руку, высокие и тонкие, как два гладиолуса, один красный и один желтый, Рыжая Тетя и ее возлюбленный Эдуард гуляли по улицам Иерусалима. Их встречали недобрым взглядом, в них стреляли угрозами, ей не раз кричали: "Стыдись!" и "Английская подстилка!" - и даже такие слова, как "Изменница" и "Шлюха", она тоже слышала не раз. Но счастье шатром укрывало их обоих, и они не обращали внимания ни на кого.
На их свадьбу, которая проходила во дворце Верховного комиссара и в его присутствии, пришли мои Отец и Мать, дядя Элиэзер и Черная Тетя и несколько из культурных приятелей жениха. Молодожены отправились на медовый месяц в Каир и по возвращении сняли себе дом вблизи "Лагеря Алленби", где располагался офис Дяди Эдуарда. Через много лет после этого дядя Авраам показал мне этот их дом. Мне было тогда четырнадцать лет. Учитель велел нам написать работу о "важных домах в Иерусалиме", и Авраам сказал, что возьмет меня на экскурсию по городу, покажет все его важные дома и объяснит, как они построены.
- Я закажу нам Хромого Гершона с его такси, - сказал он, - и мы поедем от дома к дому, как господа.
- Такси стоит уйму денег, - сказал я.
- У меня их достаточно, - сказал Авраам. - Такому человеку, как я, который сидит, как пес, во дворе, для кого ему беречь деньги?! Для детей, которых у него нет? Для Бога, который ему не помог? Деньгами надо пользоваться, Рафаэль.
Чтобы доставить ему удовольствие, я обул в тот день желтые ботинки фирмы "Бустар", перепоясался кожаным поясом, в нагрудном кармане у меня сверкал "Паркер-51", а в руке я держал записную книжку в обложке из льняной ткани. Все эти вещи подарил мне Авраам за год до того, на мою бар-мицву. Ботинки стерлись, пояс мне уже давно не по размеру, а ручку забрала себе Рона, когда мы расстались - "иначе я не уйду, мой любимый", сказала она. Но записная книжка по-прежнему со мной, вместе со списком. Вот: Учительская семинария в Бейт-а-Керем, в которой училась Мама до того, как мы родились, и здание Еврейского агентства, построенные из "мизи йауди". Терра-Санта и гостиница "Царь Давид", построенные из "мизи ахмар", как и квартал Зихрон Моше. Лютеранская церковь и Музей Рокфеллера (Авраам показал мне их с крыши монастыря Нотр-Дам де Франс, куда мы взбирались, не зная, что годы спустя Рона снимет там ту самую комнату, в которой я был пронзен ее запахом) - из "малхи", излюбленного, светлого "царя всех камней".
Он показал мне угловые камни и замковые камни. Мне смутно помнятся слова "завье" и "дестур", но что они означают, я тогда не записал и потому забыл. Церковь на Русском подворье, построенная из сладкого камня, "мизи хилу". Старое здание муниципалитета и Бейт Авихиэль - из камня "каакула". "Дерьмо, а не камень, - скривился Авраам. - Посмотри, какой он становится черный от всей той воды, которую впитывает". И нижний слой здания Центрального почтамта - из того базальта, что "стачивает тебе измиль за какие-нибудь четверть часа".
А потом Хромой Гершон повез нас к дому на Хевронской дороге, и Авраам сказал:
- Это камень "лифтави", из-под Лифты, красный и твердый, а полоса наверху - из светлого малхи. Не камень - король.
- Но что это за дом? - спросил я.
- Это их дом.
- Но учитель сказал "важные дома"!
- Это очень важный дом.
Я получил за ту работу высокую отметку, девяносто, и разъяснение учителя: "Десять пунктов я снял тебе, Рафаэль, из-за некрасивого слова, которое ты употребил в отношении здания муниципалитета, а также из-за того, что, вопреки моим указаниям, ты написал о доме, не имеющем никакой важности".
"Это очень важный дом", - возразил я, но учитель сказал, что в таком городе, как Иерусалим, не может считаться важным дом, в котором какая-то тетя с волосами, горящими, как огонь, жила со своим мужем, а молодой каменотес с разбитым сердцем удрученно ходил вокруг, ожидая, пока она выйдет.
Из этого дома они ходили гулять в соседние районы - в Арнону, и в Рамат-Рахель, и в Армон а-Нацив, и к монастырю Map Элиас, держась за руки, обмениваясь словами и взглядами, глядя на Бет-Лехем и на Иудейскую пустыню.