Записка со словом "Реувен" была пришпилена к рубашке их старшего брата, "Нашего Реувена", как его называют Бабушка, и Мать, и Черная Тетя, которые всегда говорят о нем с жалостью и любовью. Его жена, тетя Иона, принесла ему в приданое целые стада рогатого скота и верховую лошадь, которая сбросила его с седла. Голова Дяди Реувена раскололась, ударившись об одну из базальтовых плит в долине ручья Явниэль, и лишь два дня спустя, когда в небе начали кружить черные точки, люди, тщетно искавшие его все это время, пошли к тому месту, над которым они кружили, и нашли там Дядино тело.
- А на Бабушку? - спросил я Черную Тетю.
- Что на Бабушку? - Черная Тетя выплюнула косточку финика, и та, пролетев по коридору, ударилась о белую стену, отскочила и присоединилась к своим многочисленным сестрам, уже густо усеявшим пол.
- На Бабушку он тоже повесил записку: "Ба-буш-ка"?
- Нет, Рафаэль, на Бабушку он повесил записку: "Ма-ма". В те времена она была только нашей мамой, а не твоей Бабушкой.
Мать была сообразительным ребенком. "Умничка моя", - называл ее Отец, и, поскольку она была как раз в правильном возрасте ("Для всего на свете есть правильный возраст", - говорит Рыжая Тетя), между нею и языком сразу же завязались отношения. Буквы казались ей лицами, слова - картинками, и она больше не соглашалась слушать, как ей читают, но хотела читать сама или же сидеть рядом с читающим, смотреть на перелистываемые страницы и следить за ним в оба глаза.
"Я должна видеть слова", - говорила она каждому, кто предлагал почитать ей сказку.
В силу этой замечательной словесной памяти и обостренного чувства языка, тех двух способностей, которыми она наградила тебя, но, увы, не меня, Мать ухитрялась угадывать даже значения незнакомых ей слов.
"По их форме, - говорила она всем, кто удивлялся этому. - А вы что, разве не видите?"
"А ну-ка, напиши девочке какое-нибудь трудное слово, - бывало, обращался к гостю Дедушка Рафаэль. - Напиши такое слово, что даже взрослые с трудом понимают".
"Это что-то про лошадей", - говорила Мать, увидев слово "аллюр".
"Это где-то здесь!" - говорила она о слове "кушак", победно кладя руку на талию.
И слово "пион" она до сих пор произносит, как "пьён", потому что именно так научил ее впервые отец и именно так это врезалось в ее память.
В четыре года она уже читала вовсю, радостно и бегло, и самое большое удовольствие от этого жадного чтения получала дочь соседей, ее ровесница, по имени Рахель Шифрина, которая стала ее лучшей подругой.
- А вам? - спрашивал я Черную Тетю. - Тебе и Дяде Реувену она тоже читала?
- Нет.
- Но ведь она же ваша сестра!
- Наш Реувен был уже большой и все время занят по хозяйству, а я не хотела. Хоть я и высокая, а сказки я не люблю.
Черная Тетя видит повадки мира и обитающих в нем творений на свой особенный лад. "Я не понимаю, как такой блондин может преуспевать в математике, - сказала она однажды об одном из своих кавалеров, а о другом обмолвилась: - Хоть он и боится высоты, но прекрасно играет на скрипке".
Мать читала дочери соседей и самой себе книги, а ее младшая сестра носилась по двору и по полям, ввязывалась в драки, играла и лазила по деревьям - точно так же, как продолжала это делать многие годы спустя, когда стала взрослой и превратилась - благодаря мне - в Черную Тетю.
Она очень метко швыряла камни из пращи, которую украла у арабского пастуха, когда тот полез искупаться в озере, и, хотя уже тогда была убежденной вегетерианкой и питалась в основном овощами и финиками, все же согласилась отстреливать с помощью этой пращи голубей, расхаживавших по черепичной крыше коровника, потому что Бабушка, уже тогда убежденная скряга, сказала, что если добавить этих голубей в семейный котел, то не придется сворачивать головы курам, расхаживающим по двору.
Что же до Дедушки Рафаэля, "Нашего Рафаэля", то он был убежденный самоубийца. Спустя несколько лет он повесился, оставив по себе лишь долги - жене, имя - мне да великий спор всем женщинам в нашем семействе: считать самоубийство мужчины естественной смертью или его следует отнести к несчастным случаям? Вопрос любопытный и вполне достойный обсуждения, сестричка, но не из-за него я вас оставил. Не из-за этого.
У БАБУШКИ ЕСТЬ ЧЕРЕПАХ
У Бабушки есть черепах, которого зовут Пенелопа. Черная Тетя подобрала его на каменистом поле, что примыкало в ту пору к самой окраине нашего низенького, маленького квартала. Сегодня там высятся жилые дома и большое здание семинарии, а тогда мы играли там в "чур, земли не касаться", прыгая с камня на камень, и Черная Тетя устраивала в поле вечерние посиделки у костра для всей детворы квартала и собирала сухие коровьи лепешки, чтобы унавозить ими маленький огород в нашем дворе.
Бабушка попросила черепаху в подарок к своему шестидесятилетию.
- Черепаху? С чего вдруг черепаху? - удивилась Мать, а Рыжая Тетя скривила лицо в гримасе "ой-я-сейчас-вырву-все-что-только-что-съела", на которой она специализировалась.
- Я так хочу, - сказала Бабушка, вообще говоря, женщина предсказуемая, простая и консервативная, самым выдающимся качеством которой была любовь к деньгам, а не к животным.
А Черная Тетя сказала:
- Что тут непонятного? Если не считать родных дочерей, черепаха - то животное, которое дешевле всего прокормить.
Но Мать и Рыжая Тетя непременно добивались, чтобы Бабушка объяснила, какой смысл в том, что она хочет именно черепаху. И тогда она призналась:
- Потому что в моем возрасте уже приятно думать, что в доме есть кто-то постарше.
Мать бросила беглый взгляд на черепаха и заявила, что, невзирая на впалый живот, ему вполне подходит имя Пенелопа. Исходя из числа клеточек на его панцире и полной неспособности ориентироваться в квартире, женщины постановили считать, что Пенелопа старше Бабушки как минимум на двадцать лет, что означает, что сегодня ему уже, примерно, сто двадцать.
Однако, несмотря на преклонный возраст, а также медлительность и полную тупость - три качества, которыми природа наградила всех черепах, - Пенелопа стал нашим любимым домашним животным, и я хорошо запомнил его, потому что всякий раз, когда я принимался расспрашивать Бабушку о маминой подруге Рахели Шифриной, Пенелопа начинал описывать вокруг нас нетерпеливые круги - насколько черепаха вообще способна делать что бы то ни было нетерпеливо.
"Балованная девчонка, - презрительно фыркала Бабушка. - Даже в будни наряжалась, как на субботу".
Привычка эта - наряжаться по будням в субботние наряды - представлялась ей непростительным прегрешением, говорившим не только о расточительности, но и о заносчивости. И действительно, Рахель Шифрина не дружила с другими детьми мошавы и не помогала своим родителям в работе по хозяйству и во дворе. Целыми часами она сидела на веранде своего дома в прохладной тени раскидистого фикуса и увлеченно играла в куклы.
Господин Шифрин, ее отец, взошел в Страну после Первой мировой войны. Оба они, Шифрин и его жена, были высокие и белолицые, и в силу их врожденного аристократизма все соседи предваряли их имена уважительными "господин" и "госпожа". Они были очень похожи друг на друга, но Земля Израиля, с ее обитателями, природой и солнцем, обошлась с ними по-разному. Господина Шифрина она наполнила радостью и благожелательностью к людям, а госпожу Шифрину наградила морщинами и постоянной озабоченностью. Зной, и пыль, и вечные мухи, и темные базальтовые домики мошавы надломили ее дух. За считанные годы она превратилась в "унылую каргу", как описывала ее Бабушка, а может, и Мать, я снова не помню.
"Вы уж меня извините, госпожа Шифрина, что я вам делаю замечание, - указывала Бабушка на маленькую Рахель, - но мы не затем прибыли в эту Страну, чтобы выращивать бездельников!"
В этом вопросе Бабушка, кстати, и сама исповедовала то, что проповедовала. Она и дочерей своих, мою Мать и Черную Тетю, держала в черном теле, и себе самой тоже не давала спуску. В детстве, когда мы с Большой Женщиной - так я про себя называю вас пятерых, которые меня растили: тебя, паршивка, и Бабушку, и Мать, и двух моих Теть, - усаживались, бывало, поговорить на кухне, Бабушка тотчас торопилась выложить на стол пять кучек чечевицы и приказывала женщинам перебирать ее, пока они "чешут языками".
"Нечего вам тут болтать и рассиживаться без дела, - объявляла она. - Пока разговариваешь, можно еще чем-то заниматься".
"Я тоже хочу", - упрашивал я.
Но Бабушка не позволяла мне делать "женскую работу", точно так же, как она не позволяла мне пользоваться "женской уборной". Они разговаривали и перебирали, а я присматривался к их пальцам и прислушивался к их ртам, и слова, воспоминания и рассказы всплывали в пространстве маленькой кухни, а мелкие камешки, крупицы земли и дикие семена постепенно складывались в пять невысоких холмиков, и отсортированная чечевица сдвигалась пятью парами рук в одну общую, чистую, оранжевую кучку, которая все росла и поднималась в центре кухонного стола.
Бабушкины слова приводили госпожу Шифрину в ярость, и она гневно сообщала соседке, что "Земля Израиля" и так уже причинила ей достаточно горя и она не желает, чтобы руки "ее маленькой Рахели" тоже покрылись царапинами и мозолями, а их кожа обгорела и почернела на солнце.
"Моя жизнь уже разбита, - заключала она. - Но своей девочке я найду жениха из культурных, который заберет ее отсюда. Не из тех ваших маленьких головорезов, которые жуют горчичные зерна, и толкуют с коровами, и бегают босиком, как арабчата".
Наивна была госпожа Шифрина и не знала, что беда, куда большая, чем поцарапанные руки или босоногий жених, суждена была ее дочери и ей.
Когда Мать вышла во двор и стала вслух читать книжку, Рахель Шифрина преисполнилась любопытства, оставила своих кукол на затененной веранде и перегнулась через перила, чтобы лучше слышать.
Мать, которой была приятна близость такой аристократической девочки, немного понизила голос, и тогда дочь соседей сошла с веранды в садик и сделала вид, будто принюхивается к запаху цветов. Мать стала читать еще тише, и Рахель Шифрина занялась пристальным изучением кольев забора, разделявшего оба двора, потом проскользнула в просвет между двумя кольями, и вскоре, по истечении нескольких приятных минут, затраченных на перешептывание и соблазнение, приближение и поимку, обе девочки уже сидели плечом к плечу, одна - читаючи новой знакомой вслух свою книжку (Бабушка всегда говорила "читаючи" вместо "читая"), другая - слушаючи ее.
Когда сказка кончилась, Рахель пригласила Маму поиграть в куклы на веранде своего дома, и так началась их дружба. Поначалу из взаимной потребности изливающего рта и вожделеющего уха, а в последующие дни и недели - в силу неподдельной любви двух маленьких детских сердечек.
- А где она сейчас?
- Она уехала.
- Куда? - спрашивал я, хотя уже знал ответ наизусть.
- К знаменитому врачу в Вене. Уехала и не вернулась.
- Так почему ты не ищешь ее?
- Я думаю о ней, и помню ее, и скучаю по ней. Вот что я делаю.
- А если она вернется?
- Я обниму ее, и поцелую, и прочту ей сказку, и буду ее любить.
Много дней провели они вместе, сидя в тени фикуса или на кровати, и так приятна была им их любовь, что, поступив в первый класс ("Мы вошли, держась за руки, - рассказывала Мать, - и сели рядышком за парту"), Рахель Шифрина объявила, что не будет учиться читать и писать, и не стала скрывать причину. "Если я научусь читать сама, - сказала она, - ты никогда больше не будешь читать мне книжки на кровати".
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВЕРНУСЬ К ПЕРВОЙ ВСТРЕЧЕ
Вернусь к первой встрече наших родителей. Отец вышел из книжной лавки "Игарта" (которая сегодня книжный магазин "Ярден") прошел мимо матери, которая стояла и читала в тени эвкалипта, остановился, постоял, повернул, опять прошел мимо нее, еще раз вернулся, пожирая ее глазами, развернулся и прошел снова и на четвертый раз набрался смелости и спросил ее, что за книгу она читает.
"Он остановился возле меня, но в тень дерева не вошел, потому что был вежливым юношей, - рассказывает Мать и тут же добавляет: - Это дерево и сейчас стоит на площади Сиона", - чтобы те из слушателей, которые заинтересованы в паломничестве к месту их встречи, знали, куда именно им следует направить шаги.
Она улыбнулась ему, и не только из-за его хороших манер, но еще и потому, что сразу увидела, что они с ним в точности одного и того же роста.
"Ты хочешь сказать "росточка", да, мама?!" - смеется сестра, которая выше меня и наших родителей по меньшей мере на полголовы.
И еще прежде, чем Мать ответила ему, Отец, всё в том же приступе отчаянной смелости, пригласил ее в кафе, что на противоположной стороне площади - то кафе, которого там тоже сегодня уже нет, как нет и находившегося по соседству кинотеатра, - разделить с ним стакан чая с лимоном и отведать пирожное под названием "шнекке", которое сегодня тоже там уже не печется и не естся, а лишь медленной-медленной улиткой вползает в ностальгические сны пожилых иерусалимских ашкеназов.
- Мы сидели там, пили чай с лимоном и разговаривали. Сначала о книге, которую я читала, потом о других книгах, а под конец каждый говорил о своем море. Наш Давид говорил о Средиземном море, а я рассказывала о Киннерете, и мы так смеялись, что два английских офицера рассердились, встали и ушли. - И потом, со вздохом: - А кончилось тем, что мы остались в Иерусалиме. Без всякого моря, зато друг с другом.
- Видишь, - сказала сестра, - если бы ты не пила с ним чай и не говорила с ним о море, он был бы жив до сих пор. Я бы, конечно, не родилась, но он, по крайней мере, был бы жив.
- Я не знаю, что лучше, - сухо ответила Мать. И удивленно добавила: - От кого у тебя такая злость? Ни я, ни Отец не были злыми.
- Я не такая злая, как тебе кажется, - вскинулась сестра. - Да и ты, извини меня, не такая добрая, как тебе кажется, а Наш Давид, позволь тебе напомнить, ему уже не так важно, добрый он был или злой.
- Паршивка! - сказала Мать. - Отродье бездомной собаки и сестрица мусорной кошки, вот чем наградил меня Господь.
- Замечательно, мама. Можешь повесить на нашем доме объявление: "Приют для бездомных животных"!
Отец с Матерью справили свадьбу в доме друзей, заняли денег и уплатили первый взнос за квартиру в нашем квартале, который тогда как раз начали строить. А пока для них сняли комнату в одиноко стоящем каменном доме на въезде в район Ромема, рядом с северо-западным углом ограды Библейского зоопарка.
"И вот в этом доме и был зачат Рафаэль, - заканчивает Мать, берет свою книгу, открывает ее на странице с последним по счету загнутым ушком и поднимается с места. - Поминанье окончено!"
Слушатели - Бабушка, и сестра, и обе Тети, и еще несколько родственников и друзей, которые помнят Отца даже после стольких лет и каждый год приходят помянуть его, - наполняются торжественной важностью, которую распространяют вокруг себя слова "поминанье" и "зачат", а Мать, с такой же торжественной важностью, вновь удаляется в "комнату-со-светом", которая когда-то служила кабинетом Отцу и где теперь никогда больше не гасят свет, потому что она читает там свои книги, и грызет свои облатки, и всю ночь не смыкает глаз.
КАЖДОЕ УТРО ОНИ РАСХОДИЛИСЬ
Каждое утро они расходились, каждый - на свои занятия, каждый - по своим делам. Отец сворачивал на восток, к медицинской школе, что на Сторожевой горе. Мать направлялась на запад, в учительскую семинарию, в район Бейт а-Керем. А дом - дом, где "был зачат Рафаэль", - оставался на месте и ждал их возвращения. Порой, когда я на время покидаю свои скважины, насосы и трубы и поднимаюсь из пустыни в Иерусалим, чтобы навестить Большую Женщину - тебя, и Мать, и Черную Тетю, и Рыжую Тетю, и нашу столетнюю Бабушку (которая никогда не забывает мне сообщить: "Я не умру, Рафинька, пока не увижу тебя в гробу"), - я навещаю и его.
Библейский зоопарк давно перебрался в другое место, и сегодня вместо воплей обезьян и рычания тигров здесь слышатся лишь скорбные завыванья людей, возносящиеся над стоящим поблизости зданием, где отпевают покойников, и сопровождающие меня все то время, что я медленно брожу вокруг родительского дома. Я никогда не жил в нем и ни разу не переступил его порог, но здесь я "был зачат" - при всей своей забывчивости не могу забыть это напыщенное слово - и хорошо представляю себе внутреннее расположение комнат, потому что мне не только многократно описывали его на словах, но однажды даже вычертили на бумаге.
В доме были три комнаты. Родители сняли северовосточную угловушку, и Мать немедленно покрасила ее ставни в зеленый цвет. А в двух оставшихся комнатах, всегда запертых на ключ, хозяин дома сложил свою библиотеку - художественную литературу, а также книги по искусству и науке.
Дом принадлежал ультраортодоксальному еврею из венгерских хасидов, и Мать рассказывала, что время от времени, с наступлением темноты, он тайком пробирался в собственные владения, чтобы воссоединиться со своими запретными книгами. Он не перечитывал их, потому что давно уже знал всё на память, но каждый раз проветривал их тюрьму, на время извлекал на свободу, нюхал и очищал от пыли и клал на них открытые пузырьки с эвкалиптовым маслом, острый запах которого - так он объяснял Матери - отгоняет мышей и убивает моль.
"Но главное, он проверял, не убежала ли из его книг какая-нибудь буква, - смеялась Мать. - Ведь буква, которую никто не читает, в конце концов обязательно убегает - поискать себе другие глаза".
А Черная Тетя добавила: "Мы, женщины, все такие".