БОЛЬШАЯ ЖЕНЩИНА
Большая Женщина не любила принимать гостей. Хрупкие равновесия нашего дома - меж двумя соединенными квартирами, меж мертвыми и живыми, между самими женщинами - были достигнуты с большим трудом, и она боялась их нарушить.
"Гости - это как рыба, - говорила Бабушка. - На второй день они начинают пахнуть".
Со своими друзьями - моими и сестры - мы встречались на улице, или у них дома, или в поле, где мы часами прыгали с камня на камень, не касаясь земли. Родственники приезжали к нам только на дни поминанья, группами Больших Женщин, что окружали своих маленьких и сердитых сыновей, - неужели и я казался им таким? - а старые друзья из Киннерета приезжали и того реже, но и тогда от них требовали заранее приискать себе другое место для ночлега, а входя в дом, предъявить какой-нибудь подарок: свежую сметану, яйца, финики для Черной Тети и фотографии для Матери - изображения дома, улицы, большого фикуса и старого коровника.
Бабушка просила, чтобы они привозили ей грейпфруты, и мы все смеялись: Рыжая Тетя - неслышно, трясясь всем телом, Мать, ты и я - улыбаясь, а Черная Тетя - громко хохоча, потому что все мы знали, что ее интересуют не сами грейпфруты, а та бумага, в которую они упакованы. Она разрезала ее на маленькие прямоугольники, чтобы использовать потом в туалете.
- Зачем зря выбрасывать бумагу? - удивлялась она. - Она мягкая и хорошо пахнет, а в магазине туалетная бумага стоит уйму денег.
- Ты даже картоном готова задницу вытирать, лишь бы сэкономить, - со смехом говорила Черная Тетя.
А когда мне исполнилось шестнадцать лет и я захотел пригласить домой подружку, они сказали:
- Неудобно, чтобы какая-то девица расхаживала нам здесь по всему дому.
- Что неудобно?! - вскипел я. - Она будет со мной в моей комнате, она не будет расхаживать вам по всему дому!
- Это неудобно, - повторила Большая Женщина, закрывая дискуссию.
А потом сестра сказала мне:
- Ты что, спятил, Рафауль? Если сюда войдет другая женщина, хотя бы на полчаса, знаешь, что тут произойдет?
- Нет, - сказал я. - Я не знаю, что тут произойдет.
- Это потому, что ты не женщина.
Но в основном дверь дома была закрыта для мужчин. Помню, как Бабушка сердилась на Черную Тетю: "Ты свои дела делай не дома! Слышишь?! Они мне здесь не нужны". Но еще хуже обстояло дело в тех редких случаях, когда Рыжая Тетя, которая не скрывала своего желания снова выйти замуж, вдруг находила себе подходящего кандидата и осмеливалась привести его к нам. Мать кривила губы. Черная Тетя говорила: "Если хочешь, я тебе его проверю". Моя сестра усмехалась, а Бабушка роняла замечания, которые заставляли кандидата, побагровев, удалиться.
- Зачем ты мне делаешь назло? - плакала потом Рыжая Тетя.
- Гости не входят в наш уговор, - говорила Бабушка и тут же торопилась подсластить пилюлю: - Я не хочу, чтобы ты еще раз страдала.
- С каких это пор ты так обо мне заботишься? Я здесь страдаю каждый день, с той минуты, что встаю, и до той минуты, когда ложусь спать.
- Ты сама захотела жить с нами, - сказала Бабушка. - Потому что знала, что для тебя это самое лучшее. Куда ты денешься одна? Ты наивная, мужчины тебя используют.
- А ты? Ты меня не используешь?
- Как это, интересно? - В сердце Бабушки вспыхнул праведный гнев. - Ну-ка, скажи, как это я тебя использую?
- Ты сама хорошо знаешь. Я не обязана и я не хочу говорить это вслух.
- Нет, ты уж скажи, пожалуйста… А мы все послушаем…
- Я не могу, я не могу…
И снова вставание, и уход, и выпрямленная спина, и накипающая в глазах слеза, и рука, прижатая к губам, стон, громкий удар дверью, рвота в туалете, а потом шмыганье носом, и еда, и возвращение, и объятье, и прощение, и любовь, и возобновленная сплоченность Большой Женщины.
Правда состояла в том, что дом не нуждался в мужчине. Черная Тетя могла накостылять по шее всякому, кому следовало. Бабушка ведала финансами. Мать с ее решительными руками и яростью, пылавшей в плоской груди, чинила все, что нужно было починить. Я любил помогать ей, когда она меняла ленту, поднимающую жалюзи. Я любил следить за ней, когда она чистила горелку примуса, если пламя не было достаточно синим, или подстригала фитили керосинки и налаживала нашу круглую прозрачную печь "Перфекшн", о которой Бабушка говорила, что при ее свете вполне можно читать, не тратя впустую электричество. Даже сегодня, когда Большая Женщина приезжает навестить меня в моем доме в пустыне, Мать, не в силах сдержаться, чинит мне капающий кран или перегоревшую розетку.
А Рыжая Тетя, так я думал тогда, не делала ничего. Она просила дать ей какую-нибудь работу, в особенности такую, которая была связана с уходом за мной, но другие женщины ей не доверяли. Они поручали ей только два дела. Одно, которое она любила, состояло в том, чтобы будить меня по утрам. Она входила в комнату и открывала жалюзи, солнечные лучи высвечивали тонкий силуэт ее тела внутри платья, и, если у нее было хорошее настроение, она театральным жестом отодвигала занавес и провозглашала: "Сейчас появится розовоперстая Эос!"
Вторая обязанность, которую она ненавидела, состояла в том, чтобы готовить пятничный куриный суп. Большую часть мы съедали сами, а остаток я приносил в маленькой кастрюльке Аврааму, чтобы он поел тоже.
Бабушка говорила мне: "Иди, снеси ему его суп", и я наливал в маленькую кастрюльку Авраама его порцию, с кусочком белой куриной грудки, и зеленоватым кабачком, и оранжевой морковкой, и зелеными листьями сельдерея, и золотистым луком, добавлял немного лапши и шел к нему, громко насвистывая, чтобы какая-нибудь испуганная кошка не выпрыгнула на меня из мусорного ящика и суп не выплеснулся бы на тротуар.
- Это она варила? - спрашивал он всегда.
- Да, - говорил я.
- Ты уверен? Ты видел своими глазами?
- Да, это она варила.
Но, кроме того, что она будила меня по утрам и варила суп, Рыжая Тетя не делала ничего. Долгими часами сидела она в своей комнате, вынимала из коробок старые фотографии, ела шоколад, смотрела на них и снова возвращала их в темноту коробок. Дважды в год она ездила в свою Пардес-Хану, где жили ее очень старенькие родители и младшая сестра, которую я никогда не видел, и где находилась могила ее брата, Нашего Элиэзера, в точном и подробном завещании которого содержалось ясное указание похоронить его именно там, хотя он знал, что этим удаляет себя от своей черной вдовы.
"Он прав, - сказала она в ответ на мой вопрос. - Я не так уж без ума от могил, и вообще люди совсем не обязаны оставаться рядом даже после смерти".
И добавила: "А кроме того, я не нуждаюсь в могиле, чтобы знать, что он любит меня и сейчас. Он любил меня при жизни, так с чего вдруг он стал бы менять свое отношение после смерти?"
Из каждой своей поездки в Пардес-Хану Рыжая Тетя возвращалась, содрогаясь и кипя. "Там еще хуже, чем здесь!" - сообщала она, швыряла свой маленький чемодан и бежала в туалет, чтобы вырвать.
Когда я был маленьким, я думал, что Пардес-Хана - это такое место, где все люди рыжие и "стригутся сквозь пальцы", что-то вроде кибуца Афиким, где по всем дорожкам носятся огромные и разгоряченные племенные быки, которые насмерть давят кибуцников. Но Черная Тетя хохотала и говорила: "Ну что ты, Рафаэль! В Пардес-Хане найдется и парочка-другая чернявых, а в Афикиме тоже есть несколько очень симпатичных парней".
Я тебе не рассказывал, но, когда я учился в университете, у меня был короткий и ненужный роман со студенткой с кафедры психологии, тоже из Пардес-Ханы, которая имела привычку лизать и даже кусать мои соски. Мне не нравилась эта ее привычка, а еще больше - то выражение, которое при этом появлялось на ее лице, словно она удостаивает меня наслаждением, которое предназначено только для праведников в раю.
"Ты единственный мужчина в мире, который не любит этого, - сказала она, когда я однажды, не сдержавшись, сбросил ее с себя, но, поскольку я напомнил ей, что в мире, возможно, существуют и еще несколько мужчин моего типа, она согласилась слегка сузить свое утверждение и сказала: - Во всяком случае, у нас в Пардес-Хане все это любят". Я прыснул, она обиделась и ушла. Так вот, эта девушка знала всю семью Дяди Элиэзера и Рыжей Тети и рассказала мне, что их родители тоже рыжие.
Как-то раз, пытаясь угодить Бабушке, я сказал:
- Вы все время работаете и работаете, а она не делает ничего, хотя она нам даже не родственница по крови.
Но к моему великому удивлению, Бабушку мои слова не обрадовали. Она сказала:
- Не беспокойся, Рафинька, она тоже делает достаточно.
- А что она делает?
- Это не твое дело.
ВОТ ОН Я - В КРУГУ И ЗАДЫХАЯСЬ
Вот он я - в кругу и задыхаясь. У них был обычай - кажется, я о нем уже упоминал - выходить из своих комнат и неожиданно, без всякой подготовки или предупреждения, собираться вокруг меня и танцевать, образуя круг сцепленных рук, и раздражающих улыбок, и ласкательных слов. Это случалось не в какой-либо определенный день или по случаю какого-либо события, а просто так, безо всякой особой причины - ни с того ни с сего они вдруг собирались вокруг меня, каждая из своей комнаты и со своего места, и вот уже они танцуют, сцепив руки, их ноги движутся, и животы смыкаются вокруг меня, как стены.
Наши Мужчины, поскольку они висели в ряд, пригвожденные к стене и заключенные в квадратные рамки, никогда не окружали меня. Они смотрели прямо перед собой, и я шел от одного к другому, возвращая им взгляд. Но Наши Мужчины были мертвы, и поэтому я все чаще и чаще оказывался во дворе, в пещере и в обществе Авраама, который был еще живой, невзирая на дарованный ему мною титул дяди и брошенный Бабушкой вызов: "Сначала пусть умрет, тогда поговорим".
Я говорил ей:
- Но ведь ты же сама сказала, что Рыжая Тетя тоже не наша родственница по крови.
Бабушка отвечала:
- Она - это другое дело.
Я говорил ей:
- Чего ты от него хочешь? Дядя Авраам уже такой старый!
Бабушка отвечала:
- Во-первых, Рафинька, он никакой не дядя. А во-вторых, не такой уж он старый. А в-третьих, он и молодой был уже дурак.
- Ну и что! - сказал я. - Мне с ним хорошо.
- А с нами тебе так уж плохо?!
- И с вами хорошо. Но с ним это другое хорошо.
- И Рафаэлю тоже иногда нужен мужчина, - поддержала меня Черная Тетя. - Не только нам.
- Насчет мужчин ты уж говори, пожалуйста, только за себя, - сказала Мать.
- Хоть ты и грызешь целый день свои облатки, а все равно ведешь себя, как монашка, - сказала Черная Тетя.
- Какая тут связь? - спросила Рыжая Тетя.
- Ясно какая, с тмином в ее облатках тут связь, - ответила Черная Тетя. - Ты что, не знаешь, что тмин вызывает желание?
- У тебя даже простокваша вызывает желание, - сказала Мать. - Есть на свете что-нибудь такое, что не вызывает у тебя желание?
- Хоть бы кто-нибудь почистил тебе наконец ржавчину в твоей памушке! - улыбнулась Черная Тетя. - Поверь мне, ничего тебе не будет. Это не только приятно, это еще и для здоровья полезно.
Мочки Маминых ушей зарозовели и вспыхнули, сигнализируя о растущем раздражении.
- Лучше ржавчина в памушке, чем "Добро пожаловать" на входе, - процедила она с тем своим затаенным злобным ожесточением, откровенный взрыв которого всякий раз удивлял меня заново.
- Тише, вы! Что это за разговоры при ребенке?! - крикнула Бабушка и велела мне выйти из комнаты.
- Здесь у всех месячные, - успел я услышать слова Черной Тети. - Я уже соскучилась по тем добрым дням, когда каждая из нас получала свою порцию в одиночку, а не все вместе, как сейчас.
Когда я немного подрос, сестра рассказала мне, что Мать и обе Тети имели месячные одновременно.
- Из-за того что они живут вместе, и дышат одним и тем же воздухом, и едят одну и ту же еду, и вспоминают одни и те же воспоминания, и плачут у одной и той же стены в коридоре, вот так оно и происходит. Теперь ты понимаешь, почему ты не можешь привести сюда свою подружку? - И добавила: - Ты только представь себе, каково это, Рафауль, когда каждый месяц нам выпадает такая сволочная неделя, причем всем вместе и в то же время каждой в отдельности, потому что каждая получает вдобавок еще и свою особую порцию - Рыжая Тетя свою депрессию, Мама - грелку на животе, а Черная Тетя - такой кошачий жар в заду, что у нее матка из ушей вылазит.
- Ты знаешь, кстати, что у нас в иврите слово "матка" мужского рода?
- Чего вдруг?
- Вот так это в иврите, мужского. И женская грудь тоже. Забавно. Два главных женских органа - и оба мужского рода.
- Вот, пожалуйста, создай здесь семью из одних женщин, с таким дурацким языком, - сказала сестра.
- А ты? - спросил я.
- Я - женского рода.
- Да нет, что с твоими месячными, дебилка?!
- Мои месячные? Ты ведь жил здесь когда-то. Ты что, слепой был? Не понимал, что вокруг тебя происходит? Когда я присоединилась наконец к нашей женской компании, они все скакали от радости, а когда я осталась последней знаменосицей, они словно с ума посходили от злости. Ну, а сейчас уже ни у кого нет ни "тинков", ни "тонков", только Рыжая Тетя по сей день продолжает делать вид, будто у нее еще что-то есть. А поскольку у нее нет ни месячных, ни тампонов, потому что она их ненавидит, она каждый месяц забивает нам всю канализацию ватой.
Я вдруг ощутил жгучую потребность в мужчине. Я встал и отправился во двор дяди Авраама.
ОДНАЖДЫ
Однажды, когда я шел из школы и завернул, по своему обычаю, к дяде Аврааму и мы с ним ели тот "бутерброд каменщиков", подобного которому нет нигде в мире, мы вдруг услышали снаружи громкие крики. Крики незнакомого мужчины и крики какой-то очень знакомой женщины, голос которой нам не сразу удалось опознать из-за ужаса, который в нем звучал.
- Предательница! - орал мужской голос. - Курва!
- Зверь, зверь, зверь… - вопил голос женщины.
- Когда наши парни гнили на Русском подворье, ты рассиживала в кафе с англичанами! "Пимс" ты с ними пила, сука!
Я хотел было спросить Авраама, что такое "Пимс", но, взглянув на него, испугался: его лицо так побледнело, что стало белее даже лежавшей на нем каменной пыли, и шея его так вздулась, напряглась и затвердела, что он не мог повернуть голову. "Помоги мне, - прошептал он. - Со мной иногда так бывает, что, когда я сильно злюсь, я становлюсь как камень".
- Чего вы еще от меня хотите?! - визжал тонюсенький женский голос. - Он уже умер, он умер, чего вы еще от меня хотите?!
- Это она, Рафаэль, - прошептал дядя Авраам. Его тело дрожало от не находившей выхода силы. - Рафаэль, помоги мне встать, пожалуйста… - простонал он.
Снаружи послышался звук удара, сопровождаемый нечеловеческим воплем:
- Авраам… Авраам… Авраам… Они опять меня убивают…
- Быстрей, Рафаэль! - проскрежетал он. - Быстрей, дай мне мою баламину!
Жилы на его шее и вены на могучих руках вздулись, как канаты. Опираясь правой рукой на мое плечо, а левой - на толстый стальной лом, он с огромным усилием встал на свои тоненькие ноги каменотеса и заковылял в сторону ворот.
- Тебе не волосы нужно было отрезать, а всю голову! - орал мужской голос.
Я бросился вперед, открыл ворота и выбежал за дядей Авраамом в переулок. Рыжая Тетя лежала на животе на тротуаре, словно раздавленная машиной кошка, и все лицо ее было в грязи, смешанной со слезами, слюной и кровью, что текла из рассеченной нижней губы. Ее платье, то самое, небесно-голубое, было порвано и тоже испачкано, а на ней верхом сидел нападавший, незнакомый мне низкорослый мужчина, и уже замахивался снова ее ударить, когда подоспевший к месту дядя Авраам с силой схватил его за руку.
- А, поганый пес… - прошипел коротышка. - Мы и тебя не забыли!
Бледно-пыльное лицо дяди Авраама напряглось и собралось морщинами.
- Это ты кого тут называешь предательницей и курвой?
Его рука поднялась уверенно и плавно, и баламина, описав в воздухе идеальный круг, опустилась. Свист. Удар. Мои глаза и уши не верят тому, что я помню: мужчина упал на землю с раздробленной лодыжкой.
- Это ты на кого тут поднимаешь руку? - снова простонал каменотес. - На женщину? Сам ты пес!
Мужчина раскрыл рот, словно собираясь что-то ответить, но боль уже ворвалась в его мозг и задушила слова. Он был бледен, как мертвец. Его веки и нога судорожно дергались. Я посмотрел на него и на Авраама и понял, что это не первая их встреча. Что-то отработанное и отшлифованное было и в крике, и в падении, и в ударе, и в наклоне.
- Хочешь и матракой по голове получить, как тогда? Или с тебя достаточно? - спросил Авраам.
У меня вдруг закружилась голова, а дядя Авраам, словно выполняя тайную церемонию, известную всем ее участникам, выпрямился и протянул руку Рыжей Тете, но та отшатнулась от него, откатилась в сторону, поднялась сама и, ни на кого не глядя, побрела, пошатываясь, прочь.
- Куда ты идешь! - крикнул Авраам. - Зайди домой, сполосни лицо, ты не можешь так идти!
Рыжая Тетя обернулась.
- Куда это "домой"? Куда это "домой"? - прошипела она, как змея. - Где это "дом"? Я не хочу от тебя никакого дома, ничего… ты ничем не лучше, чем все они, понял, пес поганый?
И неожиданно бросилась на него с какой-то жуткой ненавистью. Она была высокой, и дядя Авраам, слабые ноги которого не ожидали нападения, упал на спину, и тогда она вспрыгнула на него и стала колотить кулаками по его каменной груди и толстым костям черепа.
- Но он же тебя спас… Ты сама позвала его, и он пришел и спас тебя… - закричал я. - Почему ты не говоришь ей, что это ты ее спас?
Но они не обращали на меня никакого внимания, целиком поглощенные своим делом. Рыжая Тетя била его и плакала с закрытыми глазами, а дядя Авраам, тоже закрыв глаза, молча принимал удары и только время от времени стонал: "Это был несчастный случай…" - до тех пор, пока она не встала с него и пошла, качаясь, по переулку, а Авраам, оттолкнув мою протянутую руку, тоже поднялся, пошатнулся, чуть не упал, выпрямился, заковылял к своему дому и исчез за хлопнувшими воротами.