- У вас есть образование, - говорит Сидролен, - а в придачу к нему - принципы: не пить укропную настойку до обеда, не рассказывать сны. А все-таки, почему нельзя рассказывать сны?
- Это невоспитанно, - говорит Лали.
- Впервые слышу, - говорит Сидролен.
- Каждый человек, - разъясняет Лали, - воображает про себя невесть что: и все, что он делает - чудо, и что он из себя представляет - тоже чудо. Прямо пуп земли. А если еще позволить людям рассказывать свои сны, тогда вообще хоть караул кричи.
- Мои сны крайне интересны, - говорит Сидролен.
- Все так думают. Но доказать это невозможно, потому как их нельзя сравнить.
- Ну, мои!.. - говорит Сидролен, - если бы я их записал, получился бы целый роман.
- А вам не кажется, что романов и так предостаточно?
- Не беспокойтесь, - говорит Сидролен, - я не принадлежу к труженикам пера.
- А я и не беспокоюсь, еще чего!
- Видите ли, - говорит Сидролен, - когда вы сказали, что нельзя рассказывать сны, я подумал, что это из-за психоанализа и психоаналитиков.
- Чего-чего?
- Психоанализ. Вы разве не знаете, что это такое?
- Нет.
- А я думал, вы получили образование.
- Ну нельзя же знать все на свете! - отвечает Лали.
- Как это верно!
И поскольку Сидролен покончил с тунцовым филе, он осведомился о продолжении в следующих словах:
- Что же будет на второе?
- Банка печеночного паштета. Устраивает?
- Не хочу вас обидеть, - говорит Сидролен, - но сготовить такой обед и я бы сумел.
- Мсье Альбер уверял меня, что вы человек сговорчивый, а вы только и делаете, что ворчите.
- Ба! - говорит Сидролен, - нельзя уж и покритиковать слегка.
- Ладно, замнем для ясности.
И она приносит банку печеночного паштета.
- Мне сесть? - спрашивает она.
- Конечно.
Сидролен молча и меланхолично намазывает на хлеб печеночный паштет.
- Ну так что ж это за штука? - спрашивает Лали, - та, что со снами.
- Психоанализ?
- Вот-вот.
- И психоаналитики?
- Ну-ну.
- Значит, так, - говорит Сидролен, прилежно жуя свой сандвич, - это такие люди, которые толкуют сны. Они копают глубоко и в конце концов докапываются до сути - эти самые люди. Ну а среди нас есть такие, что опасаются их и не хотят, чтобы до их сути кто-нибудь докопался, - вот они-то никогда и не рассказывают свои сны.
- Подумаешь, тоже мне потеря! - говорит Лали.
- Значит, вы решительно против?
- Против чего?
- Против того, чтобы рассказывать сны.
- Я уже вам сказала: на мой взгляд, это невоспитанно и даже как-то неприлично.
- Ладно, я учту.
Сидролен приканчивает паштет, рассеянно поглядывая на другой берег, где какой-то рыболов, привязав лодку к колышку, готовит свою снасть; рядом сидит собака, она тоже смотрит на него.
- Вы рыбу ловите? - спрашивает Лали у Сидролена.
По справедливости ей следовало бы задать этот вопрос человеку с того берега, но тогда ей понадобился бы рупор.
- Нет, - отвечает Сидролен (а не рыболов с того берега, который, ясное дело, не слышал вопроса, а если бы услышал, то, конечно, ответил бы "да"). - Мне рыбная ловля не нравится. Я считаю, это жестокое занятие.
- А главное, глупое: сидеть вот так вот сложа руки…
- Ну-с, что у нас на десерт к этому превосходному обеду?
- Кусочек сыра и остатки варенья.
- Прелестно! - заключает Сидролен.
Рыбак на том берегу закинул удочку в воду; он закуривает сигарету и дымит, отрешенно глядя вдаль. Собака, свернувшись калачиком, спит.
- Ну вот, скоро и сиеста моя начнется, - замечает Сидролен про себя.
Лали приносит завершение превосходного обеда и садится - на сей раз по собственной инициативе.
- Итак, Шехерезада, - говорит Сидролен, усиленно жуя прогоркший сыр и предчувствуя, что варенье наверняка окажется заплесневелым, - вы не хотите порассказать мне какие-нибудь историйки?
- Правдивые или придуманные?
- Бойтесь придуманных историй! Они обнаруживают вашу сокровенную суть. Совсем как сны. Придуманные истории и правдивые сны - это почти одно и то же.
- Правдивые истории так же прекрасно обнаруживают вашу суть, вы не находите?
- Тогда, может, вы расскажете мне историю о ком-нибудь другом?
- С чего это я стану ее рассказывать, если она меня не интересует? А если интересует, то, значит, она как будто про меня.
- Стало быть, ничего не желаете рассказывать?
- Да не знаю я! Какой же вы настырный, ей-богу, - ни капельки не похожи на то, как вас описывал мсье Альбер, - такой, мол, солидный отец семейства, совсем не занудный и не вредный.
- Ага, вот, кстати, о месье Альбере: расскажите мне, где вы с ним познакомились. Но сперва позвольте вам заметить, что варенье, как я и предвидел, заплесневело.
- Вот видите, я права: вы все время ворчите.
- Ну что ж, опять фиаско; да я уже привык.
- Вы еще заплачьте из-за какого-то варенья.
- Ладно-ладно. Ну, так о месье Альбере…
- Вы не хотите чашку кофе?
- Нет, нет! - в ужасе воскликнул Сидролен. - Только не кофе!
- Боитесь, что я сварю вам бурду?
- Нет, но моя сиеста! Кофе помешает мне спать.
- Вы опять собрались спать? Да вы же проспали с утра до обеда!
- Вот я сейчас устроюсь там, в шезлонге, а вы мне расскажете, как познакомились с месье Альбером.
- Чтобы вам легче было делать баиньки?
- Если я закимарю, вы остановитесь и продолжите в следующий раз.
- Н-да, не сказать, чтоб вы меня очень обнадежили.
- Итак, Шехерезада, я вас слушаю: история Альбера.
- Ладно, так и быть. Я - единственная дочь бедного лесоруба…
- Где-то я уже это слышал… дочь дроворуба…
- Вы так и будете прерывать меня на каждом слове? Тогда уж лучше спите.
Сидролен не преминул тут же доставить ей это удовольствие.
Герцог верхом на коне прогуливался по лесу, молчаликий и одиновый. Сфен тоже помалкивал, но, поскольку прогулка затягивалась, а с нею и герцогская молчаликость, он разомкнул уста, чтобы спросить, можно ли ему говорить.
- Говори, славный мой Демо, говори! - сказал герцог, любовно потрепав коня по холке.
- Мерсибо! - ответил Сфен, весьма довольный удачным словцом.
Он сделал вид, будто размышляет перед тем как задать вопрос, давно уже вертевшийся у него на языке.
- Гм… гм, - сказал он наконец, - ну как там наша статуя?
- Ей-богу, не знаю, - ответил герцог.
- Разве она еще не отлита?
- Да что-то последнее время о ней ничего не слыхать.
Сфен не скрыл своего разочарования. Он даже пукнул от возмущения.
- А вам не кажется, - спросил он, - что следовало бы этим поинтересоваться?
- Пока что меня это не волнует.
- А ваша слава как же? О ней вы забыли? Неужто вы не думаете о грядущих поколениях, что будут толпами стекаться со всех сторон, дабы узреть вас навечно отлитым в бронзе подле заветного феодального вяза? Неужто в вас не пробуждается гордость при мысли о том, что статус статуированного позволит вписать ваше имя во все истории искусств, весьма малочисленные, конечно, в наше время, но чье количество неизмеримо возрастет в последующие века. Черт подери, ей-богу, я уже пророчествую!
И, разволновавшись от собственной речи, Сфен пустился вперед дробной рысцой.
- Тихо, тихо! - остановил его герцог.
Сфен вернулся к прежнему прогулочному шагу и, соответственно, к прежней теме:
- Так мои аргументы вас не убедили?
- Да-да, конечно, убедили, мой славный Демо. Я пошлю Пострадаля разузнать, как там дела с моим изваянием.
- Прекрасная мысль! Заодно пускай разведает, движется ли и его собственное со Стефом.
- Его отъезд, мне кажется, опечалит герцогиню, - грустно молвил герцог.
- А почему бы и ей не проехаться туда же? Она так мечтала побывать в столичном городе Париже.
- Тогда пойдут сплетни.
- Что ж, пошлите с ними за компанию аббата Рифента, и пусть эту экспедицию возглавит монсеньор Биротон. А вы избавитесь от всех разом на пару месяцев.
- Хорошо бы! Надоело мне слушать каждый день их уговоры да выговоры. Спасибо, еще не донесли на меня как на атеиста или колдуна.
- О, вся эта болтовня лишь для проформы, - такое уж у них ремесло, но если вашему алхимику все-таки удастся изготовить эликсир долголетия, я думаю, они тоже не откажутся выпить стаканчик.
- Пока что до эликсира далеко, - в настоящий момент мы изготавливаем взрывчатый порошок.
- Ну и как, получается?
- Конца не видно!
Помолчав несколько минут, Сфен вновь заговорил в таких словах:
- Я начинаю сомневаться, Жоакен, мудро ли вы поступили, приведя к себе в замок Тимолео Тимолея. С тех пор как он живет у вас и жжет огонь под своими ретортами, вы, Жоакен, сделались мрачным и молчаливым, а вдобавок растратили почти все свои денежки, полученные по договору в Сен-Мену. Разве я не прав?
- Ох, прав! Сундуки мои опустели, и скоро мне придется разбить копилку моего будущего наследника. Это наводит меня на мысль, что правильнее было оставить у себя астролога. Он обошелся бы мне куда дешевле, да и герцогиня была бы довольна.
- Ба! - ответил Сфен, - все эти людишки стоят друг друга.
- Так ты сомневаешься в них, мой Демо?
- Хотите, я скажу вам совсем откровенно: не верю я во все эти горескопы.
- Да и я ничуть не верю.
- И в философский камень - тоже ни капельки.
- Ну знаешь ли! - вскричал герцог, - скажи это не ты, а кто-нибудь другой, я бы ему морду набок свернул!
- Я в них не верю, - повторил Сфен, - но вам верить не запрещаю.
- Надеюсь! Ах, если бы ты видел нас - Тимолео и меня - среди всех этих реторт и тиглей, колб и алембиков, пеликанов и змеевиков, перегонных кубов и прочих сосудов; если бы ты видел, как мы смешиваем соли с металлами - одни фиолетовые, другие синие, одни голубые, другие зеленые, одни желтые, другие оранжевые, а некоторые так даже красные, не говоря уже о белых и черных; смешиваем и наблюдаем, как один цвет переходит в другой, твердые вещества превращаются в жидкие, а жидкие в твердые, осязаемые становятся неосязаемыми, а неосязаемые - осязаемыми, а ведь я описываю тебе лишь внешнюю сторону наших манипуляций, - так вот, если бы ты видел это, славный мой Демо, ты бы сразу понял, что твой хозяин и алхимик трудятся не напрасно. Настанет день, когда ангелы увенчают успехом наши усилия, и тогда я прикажу отлить свою статую не из бронзы, а из чистого золота.
- НАШУ статую.
Герцог даже не расслышал этой поправки и снова впал в меланхолию, из которой Сфен не осмелился вывести его. Таким образом, они одолели еще одно лье в полном молчании, после чего Сфен решил возвратиться, но только по другой дороге; герцог, по-прежнему молчаливый, нахмуренный, унесшийся мыслями неведомо куда, не противоречил ему. Он вздрогнул лишь тогда, когда услышал, что его окликают: в этот миг они пересекали лужайку, где работали дроворубы, - они заготавливали топливо для печей Тимолео Тимолея. Что же до голоса, окликнувшего его, то он принадлежал одному из дроворубов, который спрашивал его в таких словах:
- Благородный сеньор, как поживает моя единственная дочь-герцогиня?
Сидролен вздрогнул и открыл глаза.
- А ваши братья и сестры? - спросил он.
- Ну вот, выспались! Я же вам сказала, что я единственная дочь!
- Гм… значит, ваш отец был дроворубом…
- Я только что кончила рассказывать, где познакомилась с мсье Альбером и как он послал меня сюда.
Сидролен зевнул.
- А вы не хотите рассказать еще разок? - спросил он.
- Еще чего! - сказала Лали. - Надо было слушать, а не спать.
- Ну ладно, тем хуже для меня, - сказал Сидролен, - оставим до другого раза.
- Никакого другого раза не будет, хватит с вас.
- Я учту, - сказал Сидролен.
Он потянулся и встал. Рыболов на другом берегу все еще сидел на месте; пес, свернувшись калачиком, по-прежнему дремал в лодке.
- В общем-то, не так уж они и жестоки, - сказал Сидролен, - ведь они никогда ничего не вылавливают.
Лали глянула на рыбака, но не сказала ни слова. Она сидела, но теперь тоже встала.
- Я не хотела портить вам обед и сиесту, - сказала она, - но на вашей загородке кто-то намалевал целую кучу надписей. И препротивных - более чем.
Сидролен молча отправился за банкой краски и кистью.
- Там ругательства, - сказала Лали, - и оскорбления.
Сидролен направился к мостам.
- Это что, про вас написано? - спросила Лали.
- Ну да, - отозвался Сидролен.
- Что ж вы такого натворили?
- Я вам расскажу, когда вы заснете.
Сидролен взбирается вверх по откосу. Он даже не смотрит на надписи, а прямо начинает замазывать их. Лали отправляется мыть посуду. Целая компания кочевников с турбазы останавливается рядом, желая что-то спросить у Сидролена: они даже знают, как по-французски "метро". Про метро-то они у него и спрашивают. Он отвечает жестами.
- Ну вот, уже начинают мигрировать, - говорит Сидролен, глядя им вслед. - Осень наступает. "Моя вечная осень, томленье души!.."
- Что вы сказали? - спросил прохожий.
- Я цитировал, - ответил Сидролен.
- Кого ж это?
- Поэта, конечно. Вы что, не услышали анапеста?
- Я не обратила внимания. Думал, вы хотите что-то у меня узнать. Время, например.
- Да ничего я от вас не хотел, - сказал Сидролен.
И он продолжал красить, а прохожий молча наблюдал.
Подошла новая группа кочевников; эти тоже знали, как по-французски "метро", - с соответствующим вопросом они и обратились к прохожему. Тот жестами изобразил незнание.
- Есть здесь поблизости метро? - спросил он у Сидролена.
Сидролен указал кочевникам дорогу, они горячо поблагодарили его и удалились.
Сидролен вновь взялся за кисть и вполголоса промолвил:
- Так я и думал. Они начинают мигрировать. Осень подходит.
И он продолжал молча трудиться.
- А где конец? - спросил прохожий.
- Конец чего?
- Конец цитаты.
- Экий вы нетерпеливый! Я еще и не начинал цитировать.
- Значит, это ваши собственные слова: "Они начинают мигрировать. Осень подходит"?
- Мои собственные.
- А те слова, что вы сейчас замазали, они чьи?
- Какого-нибудь прохожего, я полагаю.
- Это вы меня обвиняете?
- А вы что, единственный прохожий на свете?
Не слыша ответа, Сидролен оглянулся на прохожего: тот стоял к нему спиной и притворялся, будто разглядывает завершавшееся строительство дома напротив. Сидролен делает еще несколько мазков… так, теперь все в порядке. Он опускает кисть в банку и поднимает банку с краской за ручку - тоненькую металлическую ручку, которая слегка врезается в пальцы.
Прохожий исчез.
XIII
Часы на деревенской колокольне давно уже отзвонили пять, когда герцог д’Ож выехал из замка в сопровождении Пешедраля, самого младшего из братьев виконта де Прикармань, недавно поступившего на службу к герцогу. Оба они ехали верхом - герцог на Сфене, а паж на Стефе. Герцог молчал, и Сфен скакал молча; Стеф и Пешедраль делали то же самое. Проезжая по городской площади, они повстречали группу местных нотаблей, которые низко поклонились им.
- Ну как жизнь, господа, - спросил рассеянно герцог, - в добром ли вы здравии?
- В превосходном, - отвечал бальи, - в превосходном.
- А кроме этого есть ли что-нибудь заслуживающее нашего внимания?
- Мы идем сейчас выбирать делегатов в Генеральные Штаты, - отвечал бальи.
- Ах, да, Генеральные Штаты…
И герцог не стал развивать эту тему.
- Мы начали составлять книгу жалоб, - продолжал бальи. - Монсеньор Биротон и аббат Рифент присоединятся к нам, и ежели господин герцог соблаговолит оказать нам свою милостивую помощь, мы смогли бы отослать в Париж общий перечень претензий от всех трех судебных округов, что доказало бы Его Величеству единство и сплоченность французов перед лицом священной особы короля.
- Да здравствует король! - вскричали нотабли. - Да здравствует король!
- Да здравствует король! - счел нужным заорать и Пешедраль.
Оплеуха герцога тотчас отправила его в дорожную пыль, откуда он медленно выбрался, чтобы вновь, с обалделым видом, вскарабкаться в седло. Нотабли благоразумно воздержались от комментариев.
- Ну что ж, - сказал повеселевший герцог, - желаю успехов в работе, господа.
И он резвым галопом поскакал в направлении кладбища. Там он спешился и бросил Сфеновы поводья Пешедралю, который еле успел их подхватить.
- Эй ты, макака! - сказал герцог, - кто тебе позволил кричать "да здравствует король"?
- Я как все! - прохныкал Пешедраль.
- Так вот, запомни… но сперва сойди с коня. Когда паж спешился, герцог схватил его за ухо и, довольно сильно выкручивая это последнее, повел свою речь в таких словах:
- Запомни же, дорогой мой пажёнок, макака, попугай несчастный, что ты должен поступать не как все, а как твой господин, уразумел? - как твой господин. Ясно?
- Нет. Ничего не ясно.
Герцог взялся за другое ухо пажа и, накручивая его, продолжал в таких словах:
- Вот я - что я сделал? Кричал ли я "да здравствует король!"? Нет, не кричал, Понял теперь?
- Да, конечно… но разве нам не велено во всех случаях кричать "да здравствует король"?
- Может быть, - ответил герцог, выпустив пажеское ухо, ставшее пунцовым, и впадая во внезапную задумчивость. - Может быть, - повторил он спустя несколько минут.
И направился к кладбищу.
Когда Пешедраль счел, что герцог отошел достаточно далеко, он принялся растирать себе уши, ворча:
- Ух, горилла, как больно дерется! И за что! За здравицу королю! Как будто в тысяча семьсот восемьдесят девятом году нашей христианской эры запрещено кричать "да здравствует король". Ну так вот, я буду, буду кричать "да здравствует король", буду и все тут!
Что он тотчас же и сделал, но только шепотом.
- Вам, юноша, этого не понять, - сказал Сфен. - Просто наш герцог не занимается политикой.
- Господи Иисусе! - завизжал паж. - Конь заговорил!
- Да, лучше уж сразу ввести вас в курс дела, это значительно облегчит наши отношения. Впрочем, я не один такой: Стеф тоже говорит. Правда, Стеф?
- Да, - лаконично молвил Стеф.
- Ну-ну, не дрожите же так, - сказал Сфен Пешедралю, - чего вы испугались? Накануне революции бояться не велено.
- Революции? - воскликнул Пешедраль, стуча зубами от ужаса, - ка-ка-какой ре-ре-во-во-люции?
- Той, что грядет, - ответил Сфен.
- Господи, он еще и пророчествует, - вскричал Пешедраль голосом сколь придушенным, столь же и душераздирающим. - Пророчествует, что твоя Валаамова ослица.
- Нет, это не конюший, это семинарист какой-то, - презрительно изрек Сфен, - подумать только, он меня сравнивает с ослицей! Да ты глянь мне под брюхо!