И я похоронил сыночка в полном соответствии с требованиями. По-человечески, как подобает хоронить близкого родственника. И Люба моя ни словечком, ни намеком не попрекнула, даже спустя много лет - ни звука. С твердыми убеждениями жила и померла женщина, может, в этом заключается главная земная праведность, по которой определяется весь дальнейший и бесконечный путь?..
А внучке моей Леночке в то время было два годика, и ее, как и других детей, на похороны, само собой, не взяли. И о моем существовании узнала она совсем недавно, когда уже совсем выросла. Когда уж двадцать два года ребенку исполнилось. Когда уж я помирать настроился.
Не узнала бы внучка про меня и вовсе, кабы не разыскала ее моя энергичная Вера, которую, видать, счастливое озарение посетило. Хотя как сказать - счастливое ли…
Было примерно так. Когда со мной все стало ясно, возник неотвратимый вопрос: "Кто?" Кто, выражаясь по-старинному, "закроет мне глаза". А выражаясь по-современному прямолинейно и грубо, кто будет за умирающим стариком ходить? Можно и еще грубей, да не нужно. Каждый, небось, и так прекрасно знает.
И энергичная моя Вера, дай ей бог, чтобы и впредь все ее слушались, все единолично продумала и решила: есть у папы, помимо нас основных, внучка Лена, вполне созревшая на роль сиделки при умирающем дедушке. Конечно, он с ней не водился ни дня, но дедушки и вообще довольно редко с внучками водятся, тем более, когда внучкина мать к этому совсем не стремится. Однако не время разбираться со старыми грехами. И Ленку, в конце концов, никто в родню заманивать не собирается. А есть деловое предложение: поухаживать за родным, как ни крути, дедушкой за приличное, хотя в пределах разумного, вознаграждение. Можно, конечно, и чужого человека нанять, но свой - надежней…
И как ни странно, фантастический проект осуществился. Внучка, которой я паршивенького кулька конфет ни разу не купил, которую, когда маленькая была, ни разу на руки не взял и по головке не погладил, согласилась. Правда, два дня на раздумья брала, с матерью и бабкой советовалась, обе, насколько мне известно, в восторг не пришли, наоборот, энергично отговаривали, но, выходит, не отговорили…
Когда Лена первый раз вошла в мой дом, я еще довольно сносно себя чувствовал. Подолгу мог у окна сидеть, а в хорошую погоду, случалось, и на лавочку у подъезда выбирался, правда, вылазки на природу уже отнимали уйму сил. Как физических - от свежего воздуха порой буквально раскалывалась голова, а тело будто бы ватным одеялом укутывалось, так и моральных - соседи и знакомые столь красноречиво глядели на меня, столь неуклюже сочувствовали да подбадривали, столь усердно соблюдали врачебную тайну, что продолжать сопротивляться смерти уже делалось совестно…
Внучка появилась в доме, сопровождаемая дочерьми. Боже, она, будучи моложе моей младшей на десяток лет, во всем, что касается внешнего, уступала им обеим явно и безнадежно, хотя ведь и их отделяет от великолепия целая пропасть. Нет, ее, пожалуй, нельзя было назвать страшненькой, ее скорее хотелось назвать никакой…
- Папа, - не в силах сдерживать ехидство, не свойственное ей вообще-то, с порога объявила Вера, - это твоя внучка Лена, познакомься, если раньше не довелось, полюби, если сумеешь, она прекрасный человек, хотя на первый взгляд, может, и не скажешь..
Конечно, это было для меня громом среди ясного неба. Умная дочь на сей раз что-то явно не додумала и тем самым лишний раз подтвердила мою давнюю гипотезу: умных баб не бывает вообще, бывают только более или менее сообразительные. Она была просто обязана согласовать это дело со мной. Так, во всяком случае, мне подумалось в первый момент, когда нахлынули такие сильные чувства, какие я, может быть, испытывал в жизни лишь несколько раз. Это была чреватая взрывом смесь бешенства, стыда и еще чего-то, не имеющего названия.
- Леночка, - промямлил я, - я, конечно, старый козел, и меня невозможно простить. Но все эти годы, думай как хочешь, я ничего не мог с собой поделать, чтобы как-то, чем-то тебе… Тебя… А теперь уж поздно - я скоро умру. Тебе, видимо, уже сказали… Во всяком случае, спасибо, что зашла… Но, Вера, надо было все-таки предупредить… Ты поставила меня в кошмарное положение, так с умирающими не поступают…
- Ничего, дед, крепись. - Все же Верка умела быть непреклонной в нужные для нее моменты, это качество она унаследовала от кого угодно, только не от меня. - Потому что не ради запоздалого знакомства мы пришли, а ради конкретного, имеющего практический смысл, дела. Оно состоит в том, что Лена будет у тебя как бы работать… Ну, не работать, конечно, в буквальном смысле, а помогать тебе во всем, хозяйничать. Пока ты болеешь… Ну, не возражай, папа…
- Возражаю, - с жаром, на какой давно был не способен, закричал я, срываясь на фальцет, что делало мой протест, наверное, еще более жалким, - возражаю! Но вовсе не из-за вредности старческой, а потому что… Потому что не заслужил! Потому что устал от всеобщей жалости и брезгливой снисходительности больше, чем от рака, потому что…
Еще немного, и я бы разрыдался, а это было бы слишком - все-таки не восемнадцатый век, когда, если верить книжкам, все запросто рыдали по любому поводу, и я - не изнеженный аристократ, а потомственный совковый работяга, и не к лицу мне…
И толстокожая дочь, видимо, все-таки прониклась. Или так оно сразу было задумано.
- Успокойся, папочка, если ты - категорически, то, разумеется… Но подумай - другого выхода нет. И Лена, если это тебя смущает, не из чистого альтруизма… Нет, она хороший человек и могла бы задаром… Но мы ж не можем этого принять… Пока… Иначе что люди скажут… Поэтому, считай, мы просто нашли тебе хорошую сиделку. Как раз у Лены сейчас нет работы, а она, между прочим, медсестра. Нам с Надюшкой, сам понимаешь, работу бросать - никак. Не те времена, да и возраст у нас уже, между прочим, не тот, чтобы работой бросаться. А Лена молодая, но, как видишь, неболтливая. И еще добрая да заботливая, в чем ты очень быстро убедишься. Она, чтоб ты знал, умеет быть незаметной, для чего талант нужен! Ну, давай, попробуем хотя бы…
Так все и решилось. В сущности, меня, пользуясь немощью моей, фактически изнасиловали. Разве что не в самой извращенной и циничной форме.
Я от тяжкого разговора чуть было еще одной болезнью не заболел - нервно-паралитической. Не знаю, как и сдюжил. Наверное, нелегко пришлось и им, заговорщицам, не зря же Надя и Лена сразу на кухню ушли - вроде как хозяйство смотреть, - а главный разговор предоставили вести наиболее авторитетной и опытной. Хотя, разумеется, все им было слышно, и было им, конечно же, не до хозяйства…
И стала ежедневно ходить в мой дом совершенно, в сущности, чужая молодая женщина: отпирать дверь своим ключом, серой мышкой проскальзывать в кухню, делать там по хозяйству что нужно и стремительно исчезать, стараясь не скрипнуть лишний раз половицей. И стали мы помаленьку друг к дружке привыкать, в чем нам неплохо помогли мои звери, которых, пока я был здоров, любили, кажется, все мои родственники, а когда я заумирал, изменилось отношение и к ним - их то предлагали отдать в чьи-нибудь добрые руки, будто в нашей местности ничем не обремененных добрых рук - умотаться, то порывались забрать себе, что будило во мне самые черные подозрения, потому что домашние твари в семьях дочерей уже были…
И стал я понемногу осознавать, вопреки бешеному сопротивлению всех стариковских комплексов, что, вообще-то, проблема моя разрешилась наиболее оптимальным образом, поскольку хосписа в нашей местности нет, и вряд ли он в обозримом будущем заведется, и даже мало кто знает, что оно такое - хоспис.
И стал исподтишка наблюдать за свалившейся как снег на голову внучкой. Вне всякого сомнения, и она за мной в это время и тоже исподтишка наблюдала. И стали мы размышлять друг о друге, стали делать всевозможные умозаключения, не испытывая ни малейшей потребности делиться друг с дружкой следами наблюдений и размышлений наших…
И странно, почему не сразу, не в первый же момент я обнаружил невероятное - внучка моя Лена и бабушка моя, давным-давно покойная Марфа Архиповна, были похожи как две капли воды. Но впрочем, если пораскинуть мозгами, то ничего странного - я же бабушку свою двадцатидвухлетней, естественно, не знал, а только видел на старой-престарой, чудом сохранившейся фотографии, притом ужасного качества, где сняли бабушку - молодую ударницу животноводства - во время премиальной поездки на ВСХВ, Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, ели кто не знает. И чтобы сходство внучки с прапрабабкой обнаружить, потребовалось взглянуть под определенным ракурсом, при определенном освещении, да еще и будучи в соответствующем расположении духа, что раньше не представлялось возможным, но вдруг представилось.
Желая незамедлительно удостовериться, что данное открытие - не плод больной фантазии, я без всякой предварительной подготовки предъявил Лене древнюю фотку, и внучка, ни мгновенья не колеблясь, враз себя признала, только очень удивилась, где, когда и кто ее так заснял и почему никак не удается вспомнить - ведь момент съемки явно не был неожиданным, раз она глядит прямо в объектив.
И мне доставило неизъяснимое удовольствие сообщить моей милой сиделке, что она заблуждается, что та, которая на древнем фото, родилась аж на сто лет раньше…
Разумеется, генеалогическое открытие мгновенно сблизило нас так, как не сблизило бы ничто иное, хотя, разумеется, мы не кинулись в объятия друг дружке, обливаясь слезами, более того, мы продолжали избегать встречаться взглядами, но нечто, постороннему глазу недоступное, радикально изменилось…
Лена приходит ко мне утром всегда в одно и то же время, словно бы опасается сделать некую поблажку себе, но, может быть, и мне. Словно бы рассуждает или интуитивно действует по принципу: если ходишь всегда к одному и тому же часу, значит - служба, но если начать приходить как придется, то это уже будет нечто совершенно иное.
И я настолько к этому привык, что уже нутром чувствую приближение обусловленного часа, и стоит внучке на минуту задержаться, так сразу на меня обрушивается беспокойство - именно обрушивается, а не нарастает постепенно, и сразу заполняют башку самые дичайшие, самые ужаснейшие предположения, вместо нормальных житейских: изнасиловали, ограбили, убили, сбросили с моста. Или - попала под машину, под сосульку с крыши, под самолет, взлетевший с ближайшего аэродрома и рухнувший на наш город, хотя самолеты, всю жизнь грохочущие над головой, за всю мою жизнь не падали на наш город ни разу, как ни странно. Может, у меня уже метастазы до мозгов добрались, до нервной системы?
Но с другой стороны, я опять научился радоваться. А ведь еще недавно казалось - все, радости кончились навсегда. Конечно, нынешние радости имеют мало общего с теми, настоящими, когда был я еще жив. Но за неимением тех, хороши и эти.
Я очень радуюсь каждому приходу внучки, я сам себе придумал примету: при ней не помру - хотя не смог бы вразумительна объяснить, на чем моя примета основывается. Я очень радуюсь, но по внешнему виду, наверное, нипочем не скажешь. Когда-то подобного сорта люди - до такой степени скрытные, что могли маскировать любые чувства, или даже вовсе лишенные чувств, были мне откровенно ненавистны. А теперь я думаю, может, кому-то настолько в жизни не везет, что они вовсе не бывают живыми в буквальном смысле слова…
Радуются и мои звери. И чуют время не хуже меня. Впрочем, звери и прежде прекрасно чувствовали время. Возможно, это качество дано им взамен исключительно человеческого - чуять близость конца. Незадолго до прихода Лены Граф устраивается на коврике возле двери, а Жулик на полке для обуви, то есть рядом, но на некотором возвышении. И ждут. Так, как только животные могут ждать - пропуская время сквозь себя совершенно свободно, сколько бы его ни было. Они ждут, хотя в этот момент в их посудинах еще есть еда, значит, дело совсем не в том, что они полюбили нового человека в доме из утилитарных соображений, а в том, что они этого человека просто полюбили, что для собаки - дело обычнее и естественное, а для кошки - как бы нет, если верить устоявшемуся и, выходит, упрощенному мнению.
Конечно, других родственников невозможно дожидаться под дверью. Потому что неизвестно, когда они явятся и явятся ли вообще. Но и в остальном животные ведут себя иначе. Ведь когда приходит Лена, они, бывает, надолго оставляют свои привычные лежбища - мешаются ей в кухне, следуют по пятам в туалет и ванную, беспрестанно выказывая доступные каждому знаки внимания посредством голоса и хвоста…
"А если взять и подняться со смертного одра?!" - вдруг вспыхивает в мозгу абсолютно бесконтрольная и совершенно фантастическая мысль, которую, конечно, желательно бы вовсе ни на мгновенье не выпускать из самых потаенных, заповедных глубин мозга, но разве они спрашивают, разве за ними уследишь.
Мысль вспыхивает и мгновенно обжигает все внутри, и на какой-то момент делается нестерпимо больно, ну-ну, полегче там, от мыслей же нет уколов, разве только… Слава Богу - легче…
И на остывающий вдали след разбойницы-мысли начинает наслаиваться привычное уже и вялотекущее размышление о тем, о сем, да если бы, да кабы, размышление, составляющее то, что имеется теперь заместо жизни, целиком перешедшей из внешнего мира во внутренний и готовящейся еще дальше перейти.
А если правда - взять и подняться со смертного одра…
Бедный мой диван, надежный и примитивный, как первобытный каменный лежак, прикрытый тухлой травой - мебельный предмет, невесть какой фирмой сбитый и обитый, на родство с предметами нынешнего мебельного искусства скромно не претендующий, хотя родство и очевидно, мог ли ты думать в столярной юности своей, что станешь когда-нибудь столь высокопарно, книжно и трагично именоваться - "смертный одр"?!
Однако - если подняться?..
Нет, раньше надо было. Теперь - получится совершенно против правил. Уже все настроились, приготовились, что-то там спланировали. То есть смерть близкого человека, помимо прочего, конечно же, - очень большое неудобство для родни. Что-то навроде ремонта в доме, после которого обычно громадное облегчение ощущают и страстно желают, чтобы надобность в следующем ремонте как можно дольше не возникла или не возникла вообще никогда. А ты возьми и вдруг встань. Разумеется, люди будут сбиты с толку. Рады, но где-то в самой глубине души и маленько как бы огорчены. Потому что со смертью не шутят. А ты взял и пошутил. Очень даже глупо и, пожалуй, неуместно. Все равно ведь помрешь. Но какими глазами будешь смотреть, и какими глазами на тебя будут смотреть в другой-то раз?
Да ведь и сам ты, если вдруг встанешь, сперва-то, конечно, возликуешь, а потом? Что станешь делать с собой потом? Ведь уже настроился больше никогда ничего не делать.
Вот и выходит, что, с одной стороны, разумеется, хорошо бы, но с другой - сплошные недоумение и недоразумение…
"Смертный одр" обыкновенно выкидывают на свалку - по причине брезгливости и суеверия, рожденного, наверное, опять же брезгливостью. Не знаю, как другие, но я, издавна питавший болезненный интерес к смерти, когда живой был и оказывался вблизи большой свалки, всегда примечал еще не преданные огню многочисленные смертные одры самого разнообразного фасона - и кровати прошлых эпох, и диваны всевозможных модификаций, и просто порыжевшие, со сбившейся ватой матрасы.
Наверное, изредка попадают на свалку и более изысканные приборы для сна и смерти, но рачительные обитатели свалки, наловчившиеся извлекать выгоду из совершенно, казалось бы, ни на что не годных вещей, сразу прибирают перспективную вещь, чтобы вскоре реализовать ее ничего не подозревающим любителям почти дармовой роскоши, которые потом будут на ней безмятежно, опять же ничего не подозревая, спать, а также демонстрировать шикарную опочивальню всем, кто способен сдохнуть от зависти…
Вот и мой диванчик в обозримом будущем ждет свалка. И он-то уж точно не избежит очистительного и, тем самым, священного огня, который, как мне представляется, только на свалке и может быть священным в полном смысле этого слова. А между тем у меня много самых трепетных воспоминаний связано с моим диваном. Он много чего интересного и занятного помнит, мой милый диванчик, потому что в давние, а порой кажется - не в такие уж давние, времена мы с моей покойной Любушкой, случалось, теряли на нем всякий стыд…
Впрочем - какое там! По нынешним временам - сплошная чопорность, пуританство, закомплексованность. И будь я поэтом, какой-нибудь стишок так бы и начал: "Жизнь прошла в миссионерской позе…"
А здорово-таки научился я блудомыслить от полного и окончательного безделья! До чего складно иной раз выходит - хоть и впрямь записывай. А между тем уже новых внешних впечатлений - почти никаких. Только пульт от телевизора всегда под рукой - сунешь руку к теплому собачьему брюху, и он там. Пробежишься по каналам, а их как-никак уже под два десятка - может, единственное, в чем мы так преуспели, - но нет, уже ничто не способно по-настоящему заинтересовать, ни новости, ни катастрофы. Какие, к черту, новости, какие катастрофы, когда самая свежая новость: я скоро умру. Когда самая странная катастрофа: я скоро умру…
И между прочим, даже протестантские проповедники, самые, как мне кажется, талантливые и высокопрофессиональные проповедники на свете, внимание умирающего привлечь не способны. Из моего положения со всей отчетливостью видно, что их лекции предназначены хотя и не для самых процветающих, но и уж точно не для самых безнадежных. Они, эти лекции, как бы скорбно ни поджимал губы блистательный народный артист протестантизма, для тех, кто лишь по чистой случайности и лишь временно не достиг вершин жизненного успеха, но непременно их достигнет и никогда не умрет, надо только правильно, как подобает истинному христианину и патриоту универсальной родины Америки, верить в Бога…
И буквально тошнит от кино. Как от нынешнего нашего и ненынешнего нашего, так и от совсем не нашего. А попадется сериал, так вообще палец от переключательной кнопки невозможно оторвать, словно всем существом бессознательно стремишься убежать подальше от нестерпимой иллюзии.
Может быть, старичью, не вышедшему пока на роковую прямую, сериалы и продляют жизнь, внушая фанатичное желание узнать непременно, чем там у них все закончится, хотя у них там все и всегда заканчивается одинаково. Но вышедшего на роковую прямую сериалы, по-моему, добивают, усугубляя безысходность и внушая неизбывную зависть - им-то, сукам, еще жить да жить неизвестно за какие заслуги, в океане теплом купаться, ананасы жрать и трахаться со всей съемочной группой, а тебя, всю жизнь горбатившего на благо родины, которая так, похоже, никогда и не поймет, в чем оно, ее благо, вот-вот унесут прочь от телевизора, с трудом вынув из холодных окостеневших пальцев дурацкий этот пульт, и никогда ты не увидишь, как эти падлы из сериала передохнут одна за другой и как вездесущие фекальные стоки превратят в бескрайнее зловонное болото этот долбаный Атлантический океан, о котором тебе всю жизнь так мучительно и сладко мечталось…