Это сводило с ума. Виноватой я себя не чувствовала, но малость свихнулась. И к завтраку выйти никак не осмелилась бы. Нацепила темные очки и отправилась в местную кондитерскую, а оттуда понесла свое похмелье на вокзал и села на первый же поезд - в уютный старомодный вагончик, со скамьями, - и он принялся карабкаться в горы, по туннелям и скрытым ущельям, а потом вырвался на луговой простор, где росли альпийские цветы и паслись шоколадные альпийские коровы с колокольчиками на прекрасных розовато-лиловых шеях. Изредка попадались домики: в деревянных оградах балконов резные сердечки, на перилах проветриваются белые лоскутные одеяла. Все так дивно, так глупо, что я решила выйти в Гштаде, - оказалось, это деревенька, две улочки с бутиками, сплошь "Ролекс", "Картье", "Гуччи" и "Бенеттон" и гастроном с какими-то изумительными сырами. Я прошла Гштад насквозь и не нашла ни одного заведения с хлопьями, мюсли, туалетной бумагой. К богачам они что, сами собой прибывают? Или им без надобности - они уже по ту сторону?
Супружеская измена - как еще это назвать? - проникла в кости. Чуть побаливало на ходу - остаточное, тревожное напоминание о любовном безумии. С утра я принимала душ, но теперь мне настоятельно требовалось вернуться и отскрестись дочиста. Я чуть было не расхохоталась от такой мысли. Смех малость панический, но все же. В тот день в Гштаде совесть не встревожилась, хоть я и была все равно что самоубийца. Облегченный вариант самоубийства: я погубила свою жизнь - и никто не умер. Наоборот - мы живее прежнего.
И еще я думала, возвращаясь в гостиницу, чтобы собрать вещи и предстать пред лицом грозного Шона: смотри-ка, моральная катастрофа произошла, а вроде бы ничего особенного. В холле и потом в автобусе до аэропорта мой любовник старательно делал вид, будто со мной не знаком. Передать бы ему записку: "С чего ты взял, что меня торкает?" Не о чем говорить с Шоном, не в чем признаваться Конору. Невероятно, однако я вернулась в привычную дублинскую жизнь как ни в чем не бывало. Озеро, горы, вся эта Швейцария - чужая выдумка, сказочка, людей потешить.
Ирландская колыбельная
Задним числом рассуждать легко. Задним числом куда как хорошо видно, что с Джоан было неладно еще до моего швейцарского приключения, давно уже было неладно. Однако мы ничего не замечали по разным причинам, и не в последнюю очередь - потому, что она скрывала это от нас.
Смолоду мама слыла красавицей и к внешности своей относилась трепетно. Не жалела усилий, чтобы сохранить красоту. Любила быть "нормальной", то есть болтать, очаровывать. Когда ей случалось быть в ударе, она покоряла всех.
Я ревновала к чужим людям, которые толпились вокруг мамы, влюблялись в нее на полчаса. Нам, дочкам, доставалась оборотная сторона медали: горестные раздумья перед открытым платяным шкафом, одиночество, когда ни одного поклонника не оказывалось под рукой. По телефону ее голос порой звучал вяло, с запинкой, словно она опасалась, что ее никто и не слушает.
Мамину внешность я не унаследовала, зато получила кое-что не менее ценное: в тусовку я входила пружинящей походкой. И болтливость ее мне тоже досталась, зависимость от телефона. И ее страх перед телефоном. Порой она целый день по каким-то нелепым, болезненным причинам не брала трубку. Так у Джоан во всем: любое наслаждение слишком глубоко, приходится его контролировать. И выглядела она либо "пугалом", либо "сойдет", а "сойти" у нее могло только совершенство. Ко всем остальным - столь же беспощадно требовательна. Тысячи правил: как накладывать тональный крем, какой помадой пользоваться, что обнажать и что скрывать - руки после сорока, плечи после пятидесяти, складки на шее. Болеть? Это не для нее. Гадость какая! И для кожи вредно.
Моя мама оживала под взглядами, а курила, как Хеди Ламарр. Последняя курильщица Дублина. Выбегала в сад, чтобы внуки не рыдали при виде сигареты.
Так она пряталась в саду на очередном дне рождения Меган в Эннискерри. Оглянешься - мать как сквозь землю провалилась, а потом столь же таинственно появляется вновь. Меган исполнилось девять, на сей раз все прошло гораздо культурнее, собрались школьные подруги, родители подвозили их и высаживали на тротуар. Поразительно, сколь многое успело измениться. Рябина на заднем дворе вытянулась, и ствол ее сильно раздался в толщину, а забор отстроили, чтобы не видеть новых домов, закрывших прежний какой-никакой вид. Шэй сперва грозился приехать, потом не смог, так что из взрослых собрались только Фиона, мама и я. Много же времени миновало с тех пор, как мы изображали из себя счастливые парочки вокруг Фиониного стола из огнеупорного пластика и мужчины поглядывали, не собирается ли дождь. Вина не пили. Мы особо ничего и не делали, разогрели готовую лазанью и сели за чай, по дому грохотала банда больших девятилетних девчонок, а по пятам - никому не нужный маленький братец.
Джоан пожаловалась на усталость, скинула чересчур тесные туфли и уснула в кресле. Проснувшись, смутилась - с чего это вдруг ее сморило?
- Я что-нибудь говорила во сне? - И сама же первая посмеялась над собой.
Правильно делала, что не доверяла нам. Я успела ее сфотографировать: "Мама спит". Не удержалась.
Иногда меня тревожило, что она осталась в Тереньюре одна, - всех нас это волновало, хоть у нее и хватало друзей, а также былых поклонников, - но даже во сне мама не казалась покинутой, хотя и была "одна". Даже во сне она выглядела любимой.
Скорее всего, я пристрастна. Портрет всплывает на экране моего компьютера и постепенно тает, но он не так красив, как была она в тот день. Говорят, с годами человек видит сны все реже, но мама сидела так тихо, так далеко ушла от нас, что в ней чудилась непостижимая прелесть, полнота жизни.
Совсем не старая. Пятьдесят девять лет.
Когда она проснулась, смущенная, мы в шутку заявили, что она храпит. А Джек подхватил:
- Бабушка пердит во сне! Бабушка пернула! - И его в наказание отправили наверх.
- Вечно ты перегибаешь палку! - крикнула Фиона вслед деловитым ножкам, топавшим вверх по лестнице, а Джоан, искренне смеясь и негодуя, заступилась:
- Ничего страшного! Ты уж прости малыша.
В тот день я была бы не против присмотреться к Иви - законное любопытство, я же спала с ее отцом, - но не могла угадать ее в стайке девочек. Все подружки Меган оказались до смешного крупными и весьма загадочными на вид особами - кто в бальном наряде не по росту, кто в ярком топе, а две или три явились в спортивных штанах. Не поймешь, кем они себя воображают. Мы, взрослые, их вовсе не интересовали: им, судя по застенчивым и страстным взглядам, вполне хватало любить друг друга.
Я достала тарелки, разложила салфетки из настоящего льна, которые вручила мне Фиона, распределила бокалы и металлические приборы, выставила на стол графин с минералкой и другой - с апельсиновым соком. На мой вкус, чересчур. Это же дети-переростки, а не взрослые. Швырнуть им пакет чипсов - и довольно.
- Кому лазанью?
Высокая нежная девчушка по имени Сирша подняла руку. Ее плотно облегало розовое атласное платьице, уместное на пятилетней, а под мышкой обнажился золотисто-рыжий пух.
Я глянула на Фиону. Та с отвращением закатила глаза.
Похоже, дети не растут - им на смену приходит кто-то другой.
- Садитесь и ешьте!
Эти волосы девятилетней девочки - почему они казались красивыми, ведь они отвратительны, тем более рядом с большим и рыхлым, как пудинг, лицом. Наверное, мне следует почаще бывать среди людей, подумала я. Привыкать к таким вещам. И сразу же подумала: что-то не так.
Тут-то я и высмотрела Иви. Угадала по вспышке чересчур красивых, как у отца, глаз: девочка глянула на меня в упор - и словно распахнулась потайная дверца. Грудь по-прежнему довольно пухлая, но в целом щенячий жирок сошел. И еще кое-что изменилось (помимо того, что изменился весь мир), и существенно: Иви была весела. Ну если не весела, то хотя бы участвовала в веселье. Не боялась.
Мне стало не по себе при мысли о прежних ее страхах. С кем же я переспала - не так уж давно? В любой момент мог войти Шон. Три месяца. Три месяца прошло после Монтрё, и ни разу с тех пор не захотелось мне увидеть Шона Валлели. Я была не просто унижена - мне стало противно. Заговорить с Шоном - будто надеть несвежую одежду после душа.
И все же я не отрывала взгляда от его дочери. Следила за ней, будто она владела ключиком к тайне человека, чьи глаза на ее лице выглядели уместнее, чем на мужском: те же длинные черные ресницы, тот же голубовато-серый оттенок и бледная вспышка солнца вокруг зрачка - то ли белая, то ли золотая.
Что ей сказать? Я не знала.
- Хочешь сока? - спросила я, когда девочки слетелись на лазанью и капустный салат. На этот раз никаких розовых зефирок.
- Спасибо, да.
- Волосы-то какие роскошные. - Я осторожно коснулась черных кудрей, и ей это понравилось. - Сама сушишь?
Девчушка сильно потела. Как и все они.
- Иногда сама.
- А иногда мама?
- Если их распрямить, они будут до пояса.
- Ну-ну, - сказала я. Дескать: вырастешь - выпрямишь.
- Иногда их папа укладывает, - прибавила она, однако для меня это было слишком интимно, и я поспешила отойти.
После торта со свечками я достала "айпод" и очутилась в вихре малолеток, требовавших Джастина Тимберлейка.
- Минуточку, - попросила я и сунула белую почку-наушник в ухо Иви. Как только зазвучала музыка, они кинулись сражаться за второй наушник, переключать дорожки, вращать колесико.
- Эй-эй-эй! - крикнула Фиона им вслед, но тут же отвлеклась на звонок в дверь.
Вечеринка закончилась. Я держалась в тени, пока родители, поочередно возникая в дверях, выкликали своих отроковиц. Но посреди общей толкучки меня захватил врасплох знакомый мужской голос из коридора, и я отошла в дальний угол комнаты, принялась подбирать упаковочную бумагу.
- Иви!
Вот он в коридоре. Мне уже нечем было заняться - все поднято с пола, - и тут я почувствовала, что Иви стоит рядом, слишком близко, дети так часто делают.
- Просто отдай, и все, - произнес голос Шона, хотя девочка уже протягивала мне "айпод", аккуратно смотав провода.
- Спасибо, Джина! - сказала она.
Джина, вот как!
- Всегда рада.
- Молодец! - Голос Шона был холоден, нетрудно догадаться, что он хотел сказать на самом деле: "Держись подальше от моей дочери!" Какая несправедливость! Возмутившись, я обернулась и поглядела ему прямо в глаза.
- А, привет, - сказала я.
А он все такой же.
- Пошли. - Он вытолкнул Иви в дверь. Грубость вопиющая. Однако на пороге приостановился и оглянулся. Немой взгляд был полон чем-то непостижимым для меня, и я чуть было сразу не простила Шона.
Я пыталась сопротивляться, но не вышло. Когда последняя мелкая гостья распрощалась с нами и остатки лазаньи, а также обрывки нарядной бумаги распределились по мусорным пакетам, мысль о Шоне, сам факт его существования ударили меня в грудь взрывной волной от дальней катастрофы. Что-то хрустнуло, сломалось. И я пока не могла оценить ущерб.
Я подняла тяжелый кувшин, в котором Фиона подавала сок, и руки вспомнили, как обхватили плотную талию Шона в ту ночь в Монтрё. Что он тогда сказал? "У тебя прекрасная кожа". Универсальная фраза на все случаи жизни. "Мягкая такая". Любят мужики сами себе зубы заговаривать. И поиметь женщину, и набить ей цену.
Такие вопросы я наивно задавала себе, прижимая к груди кувшин из толстого стекла на кухне Фионы в Эннискерри - планировка свободная, новый известняковый пол; старый, терракотовый, забраковали. Есть ли разница между тем мужчиной и этим, если покрепче зажмуриться? Да, сказала я себе, разница есть - еще какая. Самая потрясающая разница - именно когда закроешь глаза. Мысленно я уронила кувшин и плакала над осколками. Фиона меж тем загружала посудомойку, а Джоан вынимала оттуда тарелки и прополаскивала их под краном. Меган с Джеком куда-то подевались. Я все еще чувствовала его в своих ладонях, этот кувшин: коричневое дутое стекло с кобальтовыми завитками на дне. До чего красивый. А потом я разжала пальцы.
У нее бывают припадки. Это сообщила мне Фиона после того, как убрала все осколки. Не только щеткой смела, но и пылесосом поработала - бог с ним, с кувшином, но дети повсюду бегают босиком. У нее - в смысле, у Иви. Сама Фиона ни разу не видела, но знала, что несколько лет родители девочки жили в постоянной боевой готовности. Мать вся на нервах, все перепробовала - от консультаций у психотерапевта до - как их бишь - гомеопатических магнитов.
- На вид она здорова, - заметила я.
- Теперь вроде бы здорова, - сказала Фиона. - Я так понимаю, вылечилась.
- Симпатичная девчушка.
- Так уж и симпатичная? Не знаю. С ней столько носились, но что вышло? Не знаю.
- Господи, бедный Шон.
Фиона глянула на меня с преувеличенным недоумением.
- Бедный-то бедный, - буркнула она.
Хотелось бы мне знать, что это означало, но сестра уже отвернулась.
Часом позже я сидела возле Меган, распростертой на диване, - крупная, здоровая девочка. Мама наводила марафет, Джек уткнулся в "Нинтендо". Я собиралась уходить, и все мы чего-то ждали - вероятно, возвращения Шэя. Вечер сам собою клонился к закату.
- Ну, именинница, - заговорила Фиона, присаживаясь на диван и обнимая дочку, - как чувствуешь себя в девять лет?
- Неплохо, - ответила Меган.
Устроились перед телевизором, сделали вид, будто смотрим. Мама обычно проводила столько времени в ванной, что мы нервничали: гадали, чем же она там занимается и когда выйдет. Меган теребила волосы Фионы, смахивала их с ее лица, дергала сережку.
- Осторожнее.
Вечерняя возня: Меган раздвигала губы Фионы в ухмылку, натягивала ей веки, превращая глаза в щелочки, а Фиона сидела спокойно и не позволяла себе разозлиться. Они всегда вели себя так, что-то прочно связывало их - не вполне любовь, но и не вражда.
- Оставь маму в покое, Меган! - сказала я. - Ты уже большая, тебе девять лет.
- Ха! - отозвалась Фиона.
- Еще лет двадцать, - сказала Джоан. Появилась наконец-то - в летнем плаще, шелковый шарфик на шее, полчаса перед зеркалом проведены с толком: с виду все такая же, но на крупинку ближе к совершенству. Привычное чудо. Глянула на меня: - Поехали?
Тут я, может быть, слегка ошибаюсь в хронологии.
Тогда я еще не была влюблена в Шона, но в какой-то раз влюбилась же. В тот или в другой. В ту первую встречу в саду у снесенного забора. Или когда он сидел на складном стуле возле трейлера в Бриттас-Бей, или только приближался, и весь мир замер, остались только мы вдвоем. Я могла влюбиться в него в коридоре швейцарского отеля, когда замок жужжал, а Шон длил поцелуй, не спеша втолкнуть меня в номер.
Но я не любила его. Что-то в нем меня отталкивало. И вообще, я с ним уже переспала, на что еще он мог сгодиться?
Теперь-то я, конечно, скажу, что сходила по нему с ума с первой минуты. Я влюбилась в его руки, когда всматривалась в каждый его жест на семинаре в Монтрё, я влюбилась, когда он отогнал от меня Иви и пошел прочь, а на пороге обернулся, - влюбилась в его непонятную печаль. Так что вы лучше не спрашивайте, когда что началось. Раньше ли, позже - невелика разница. С моей точки зрения - одновременно.
Многое я даже не упомянула - не сказала, например, как красивы были дети в тот день на пляже в Бриттас-Бей, а теперь это кажется существенным, хотя сразу я этого не поняла. Возможно, дело в недуге Иви, о котором я тогда не знала, но так или иначе красота детей сыграла в этой истории роль, какую - пока не знаю.
Черт с ней, с хронологией. Можно подумать, если излагать события одно за другим, проступит какой-то смысл.
Да не проступит ничего.
Моя мама умрет по старинке, легкой смертью. Но пока еще нет.
Я влюблюсь в Шона, однако еще не знаю этого. Пока еще нет.
Мне предстоит бросить мужа, хотя на самом деле, наверное, я его уже бросила. Возможно, мы никогда и не были вместе - ни разу, хотя думали, что нас двое. И когда он улыбался мне перед алтарем церкви в Тереньюре. Когда подныривал под меня, уходил так глубоко, что слой воды между нами переливался зеленью.
В некоторых датах я уверена, однако они-то как раз и не важны. Зато я не помню, в какой именно день, в какой час "плохое настроение" Джоан официально превратилось в "депрессию" и когда депрессия сделалась физическим и неудобоназываемым недугом. Был же момент или череда моментов, когда мы перестали вникать в ее слова, прислушавшись к тому, как она говорит. И был день, когда мы вовсе перестали ее слушать, - неуловимый миг, когда мать - "Ох, Джоан, ты как всегда…" - превратилась в безобидный предмет нашей заботы: "Ты как, дорогая? Все хорошо?"
Я была занята, у всех у нас дел хватало, но если бы я улавливала такие перемены, то жизнь могла бы повернуться иначе. Если бы я видела ее, а не воспринимала как данность мою красавицу-мать, может, она была бы жива.
Кое в чем я тем не менее уверена.
Вот подлинная правда, то бишь факты, восстанавливаемые по электронной переписке, пометкам в календаре, сделанным и принятым телефонным звонкам: через пару недель после дня рождения Меган я рекомендовала Шона и его консультационную фирму для подготовки к реструктуризации в Дублине и открытию нового филиала в Польше. Рекомендовала без капли сомнения: лучше специалиста не найти.
Пока все точно.
С меньшей уверенностью могу утверждать, что в нашем с Конором сексе на освященном и благословенном супружеском ложе появилось в ту пору что-то чрезмерное и недружественное.
Но о Коноре я говорить не могу, и все тут. Невмоготу уточнять, когда между нами что происходило, расчерчивать график нашего упадка. По мне, так нет ничего омерзительнее подробностей.
У нас уже тогда было плохо или плохо стало после того, как я начала спать с Шоном?
"Плохо" - неточное слово.
Секс в ту пору сделался чересчур интересным даже на мой вкус. Но он утратил смысл. Вот что занятно: в этой истории о том, как я спала с одним мужчиной и с другим, наши тела порой отказывались играть по правилам.
Или дело в том, что мы как раз начали подумывать - или притворяться, будто подумываем - о ребенке. Как-то ночью, поплясав на свадьбе у друзей в Голуэе, я обнаружила, что забыла дома таблетки, а Конор сказал: "Ну и пес с ними".
Подробностей не припомню, но знаю, что мне это не понравилось. Помимо всего прочего, и секс вышел ужасный - вроде и не секс вовсе.
"Он заебал меня, - думала я, - он всю мою жизнь проебет".