- В Пугасово не больно сбегаешь... И Варвары Цыплаковой там уж нет.
А более всего тихановцев возмутило то, что в их белокаменный двухэтажный райком привезли инвалидов и престарелых. "Дожили! Районом были - стали богадельней". Рынок на тихановском выгоне опустел, дома в цене пали... Даже забитые окна появились.
И началось в Тиханове великое брожение: начальство, которое со специальностью было, разъезжалось по своим ведомствам - банковские да почтовые в Пугасово переехали, а милиция, юристы - те даже в область подались. Демина отозвали в обком, Тимошкин в сельпо продавцом устроился, а для Мотякова места не находилось. Пугасовский председатель рика наотрез отказался брать его в заместители; сказал, что мне, мол, и своих выдвиженцев девать некуда. Специальности у Мотякова никакой не было, хлеб давно уж и позабыл, как пашут. Да ведь и не пошлешь его из председателей прямо в борозду. А хозяйственной должности или по кадровой части пока ничего не находилось. И Мотяков без дела ходил по лугам - рыбу ловил. Однажды Фомич встретился с ним.
Как-то под вечер раскинул Фомич свои донки под Кузяковым яром - стерлядей половить. Наживу добывал тут же: сняв штаны, зашел в воду и острым жестяным черпаком выковыривал из-под воды илистый синевато-серый грунт, в котором прятались куколки мотыля.
На самом яру остановилась черная заграничная машина. Фомич сразу узнал ее. "Зять полковника Агашина! Знать, из Москвы приехали", - подумал он.
Но из машины вылез сам Агашин, грузный бритоголовый старик с красным мясистым носом и маленькими под нахохленными рыжими бровями серыми глазками.
- Здорово, Федор! - сказал полковник с крутояра. - Живой?
- Живой! А чего нам не жить? Воды сколько хочешь, в ней рыба - выбирай на вкус. Птица поверху летает всякая, - весело отвечал Фомич. - А вы когда приехали?
Полковник был старше Фомича лет на десять, среди односельчан это заметная возрастная разница, поэтому Фомич обращался к Агашину почтительно, с детства привык еще. Тот приезжал, бывало, в деревню козырем. Красный командир! И даже старики величали его по имени-отчеству - Михал Николае.
- Вчера приехал, - гудел сверху полковник. - Я тут не один... Давай и ты к нам!
Фомич привстал из воды, прикрыв срам обеими руками, и сказал так просто, для приличия:
- Вас самих, поди, много?
- Давай-давай! У нас тут сетишки есть. Бредешок закинем в Луке. Ты знаешь здесь хорошие местечки.
- С бредешком, конечно, можно было бы пройтись. И сети хорошо бы закинуть. Да уж и не знаю... запрещено! - в нерешительности стоял Фомич.
- Давай-давай! С нами тут власть, правда бывшая! - засмеялся полковник.
- Да вам что смотреть на власть? Вы сели да поехали, а мне тут жить... - Но Фомич уже без лишних проволочек, не то еще передумают насчет приглашения, вылез из воды, надел штаны и в момент взобрался на берег.
- Ого, ты как козел еще прыгаешь, - сказал полковник и подвел Фомича к машине. - Полезай!
Фомич влез в машину и очутился на одном сиденье рядом с Мотяковым.
- Здравствуйте! - сказал Фомич, обращаясь как бы ко всем сразу.
- Привет! - сказал зять полковника.
А Мотяков промолчал.
Зять полковника сидел за рулем; это был еще молодой человек, но уже полный, круглолицый и очень приветливый. Фомич знаком был с ним и знал, что работает Роберт Иванович во Внешторге, побывал не раз в самой Америке и привез оттуда эту самую машину под названием "форд". Изнутри в машине сиденья были обшиты настоящей кожей, хорошо выделанной и простеженной на манер фуфайки; а поверху, над головой, и не поймешь, чем было обтянуто, - не то шелк твердый (Фомич потрогал пальцами, он впервые сидел в такой машине), не то клеенка какая-то красная, вся в мелких пупырышках. А возле заднего окошечка валялись журналы в ярких картинках: все девки в темных очках, а на теле голо: два маленьких лоскута, так, с Фомичову ладонь, чтоб срам прикрыть. "А темные очки надели от стыда, должно быть", - подумал Фомич.
- Нравится? - спросил Роберт Иванович.
- Да как сказать... Красиво, но как-то неуютно. Замарать боишься, - ответил Фомич.
- Хо-хо-хо! - оглушительно засмеялся полковник.
Подъехали к озеру. Из багажника вынули две сети капроновые. Фомич слыхал про такие сети, но не видел еще и теперь с интересом разглядывал - нитки были желтоватые, крученые и очень тонкие.
- Больно тонкие нитки!.. Не порвется?
- А ты возми, порви! - сказал полковник. - Бери! Ну? - Полковник всунул в руки Фомичу сеть. - Тяни! Тяни, тяни!..
Фомич сильно натянул ячею, так что нитки в пальцы врезались.
- Кряпка! - восхищенно произнес он.
Бредень был тоже хорош, хоть и не капроновый, но новенький, ячея мелкая и мотня большая - сом попадет, не вырвется. Бредень вытащили из машины, на спинках лежал.
- Неужто и бредень из Москвы везли? - спросил Фомич.
- Бредень его, - кивнул полковник на Мотякова.
Впервые за послевоенные годы Фомич видел Мотякова в обыкновенной белой рубахе с закатанными рукавами и не в галифе, а в простых серых брюках. И оказалось, что он не дюжее его, Фомича, так же худ и мосласт. И даже его широкий и ноздрястый нос, обычно грозно поднятый кверху, теперь казался смешной нашлепкой.
- Это что ж, ваш бредень или бывший риковский? - спросил Фомич Мотякова.
- Мой. А что?
- Дак ведь ты сам запрещал ловить бреднем? Зачем же его держал?
- Ты болтай поменьше! Вон делай, что заставляют.
Фомич с полковником разматывали сети.
- Что, Семен, не нравится критика снизу? - спросил полковник Мотякова. - Привыкай, брат... Теперь дело к демократии идет.
- Чтобы критиковать - тоже надо образование иметь, не то что наши дураки да лодыри. - Мотяков зло сплюнул и стал раскатывать бредень.
- Насчет образования это ты верно сказал, Семен! - осмелел Фомич. - Помнишь, у нас на курсах был учитель по _гонометрии_? Он, бывало, говорил нам: запомните - образование положит конец неразумному усердию.
- А вы вместе учились? - спросил, улыбаясь, полковник.
- Вместе академию кончали. Разве не заметно по усердию Мотякова? - сказал Фомич.
- Прохвост! - Мотяков взвалил бредень и потащил его к воде.
Полковник спросил:
- Федор, у тебя, наверное, здесь где-нибудь лодочка припрятана или ботничок? А то у нас надувная лодка, возиться не хочется.
- Есть! Как же без ботника? Я сейчас...
Фомич встал и пошел вдоль берега. Ботничок он хранил в камышовых зарослях. В том же тайнике у него лежали весла, банки с запасом червей, двукрылые шахи, связанные дедом Филатом, удочки. Фомич взял ботало - железную воронку, надетую на конец тонкого шеста, длинное двухлопастное весло и прыгнул в ботник...
Сети ставил Фомич с ботника - всю Луку перегородил. Потом долго ботал - пугал рыбу то с одной стороны сетей, то с другой. Полковник с высокого берега давал указания:
- Бултыхни-ка вон у того куста! Во-во... А теперь от камышей зайди! Там что-то бухало... Щука, наверно.
Фомич вскидывал шест кверху жестяным раструбом и с маху бил, погружая его в воду.
"У-у-угг! У-у-угг!" - утробно разносилось по озеру.
- Хорошо! Вот как их! - отзывался с берега полковник. - А теперь вон из той заводи... Лупи их по мокрому месту!
Мотяков с Робертом Ивановичем растянули бредень, но после одного заброда махнули рукой. Берега были приглубые, и в трех метрах с головкой было, а там, где мелко, травы много: сусак да водяная зараза... Ноги не протащишь, не то что бредня. Бросив свой бредень, они, голые по пояс, сидели теперь на берегу и смотрели, как Фомич поднимал в ботничок сети.
Попались две небольшие, по локоть, щуки, судачок на кило и крупный, как хлебная лопата, лещ.
- А этот лежебока как сюда втюрился? - говорил Фомич, выпутывая из сетей леща. - Спросонья, должно быть, метнулся. Испугался! Так-то по трусости и в котел угодил, дурья башка.
Уха получилась отменная - духовитая, мутновато-белая, как раз "рыбацкого колеру", как сказал Фомич. Он кинул в нее три крупных луковицы да дикого укропцу покрошил.
Рыбу вынул, положил на дощечку и посолил щедро крупной, как стеклянные бусы, солью. Полковник протянул было ему пачку мелкой белой соли. Но Фомич отставил ее:
- Этой солью только кисель солить или кашу манную.
Свою крупную соль достал он из загашника - в мешочке хранилась, а потом еще в круглой старинной баночке из-под ландрина.
- Соль для рыбы - что перец для мяса, - сказал Фомич наставительно. - А без них что мясо, что рыба - трава травой.
- И откуда вам такую соль привозят? Как стекло давленое, - сказал Роберт Иванович.
- А мы сами ее давим. Из коровьего лизунца.
- Из чего?
- Лизунец коровий... Соль такая, камнями. Ее возле фермы бросают коровам для лизания. И в магазине такую же, камнями, продают.
- И вы едите такую соль? - Роберт Иванович покачал головой.
Полковник задел деревянной ложкой дымящуюся уху и, причмокивая, медленно спил.
- Ну, Федор, "Националь" перед тобой - что осел перед донским скакуном...
- Само собой, - охотно подтвердил Фомич, хотя и не понял, что такое "Националь".
- Этой ухой и маршала не грех потчевать, - восторгался полковник. - Роберт, ну-ка вынь-ка две баночки!
"А зачем тут баночки? - подумал Фомич. - Что в них может быть хорошего? Теперь бы водочки с литровку - коленкор другой".
Роберт Иванович полез в рюкзак (Фомич искоса поглядывал за ним).
Фомичу хотелось еще чем-нибудь порадовать полковника, он сказал:
- Чайку захочется после рыбки. Я вам сейчас такой колер заварю, что писать можно.
Он срезал в кустах несколько стеблей у самого корня шиповника, нарвал цвета ежевики да наломал веток черной смородины с зелеными ягодами и все это положил в ведро, зачерпнул воды из озера и повесил чай варить.
- А не отравишь своим зельем-то? - спросил полковник.
- Помрешь - ни один профессор не определит отчего. Вот заварю - за ухо не оттащишь... Пока мы с рыбой покончим, и чай подойдет.
Расстелили плащ-палатку под развесистым, как шатер, дубом; в центре поставили дымящийся котел ухи, рыбу на доске и коньяк... Фомич как чай отхлебывал - и приговаривал:
- Лекарственная штука... Теперь бы по вечерам его принимать от простуды. И тогда лет до ста прожить можно.
Роберт Иванович сидел, прислонясь спиной к дубу, все смотрел с крутояра на тот берег и восклицал:
- Ну что за прелесть! Что за виды! Весь мир, кажется, объездил, а такой вот милой, скромной красоты не видывал.
Смотреть отсюда, с высокого берега, и впрямь было приятно: далеко, у горизонта, куда хватал глаз, синели в этот вечерний час мягкие округлые липовые рощицы, а сразу за озером одинокие темные дубки забрели по колено в пестрое от цветов разнотравье и застыли в раздумье, будто дорогу потеряли и теперь не знают, как выйти к лесу. Застыли, смирились со своим одиночеством. Целый день куда-то рвавшиеся за ветром, буйствовавшие травы тоже затихли. И камыши, уставшие склоняться день-деньской, над водой шуметь, тоже выпрямились, стали выше, отраженные в спокойной прозрачной воде. Все в этот час в природе было согласным, покорным и, знать, оттого трогательно-грустным. Ни ветерка, ни дуновения. И даже птицы, казалось, понимали, что громко кричать неприлично; где-то на том берегу торопливо лопотал свое "спать пора!" перепел, да из ближних кустов тоненько позванивала овсяночка: "Вези сено да не тряси-и-и! Вези сено да не тряси-и-и..."
Фомичу от этой тихой красоты стало хорошо и грустно, и он сказал со вздохом:
- И зачем живет человек на свете, спрашивается? Красотой полюбоваться... Добро в себе найти и другим добро сделать... На радость чтобы. А мы рычим друг на друга, как звери. Тьфу! - Он достал свой кисет, но поглядывал на коробку "Казбека", лежавшую возле полковника.
- Не красотой любоваться, а работать надо. Враз и навсегда! - сказал Мотяков.
- А ты чего же не работаешь? - Фомич свернул было цигарку, но потом сунул ее в кисет и потянулся за папиросами.
- Пожалуйста, пожалуйста! - подал коробку полковник.
- Это не твоего ума дело, - ответил Мотяков.
- То-то оно и есть... Вам, Михал Николае, не приходилось видеть, как курушка над утятами командывает? - обернулся Фомич к полковнику.
- Вроде бы у нас в Прудках раньше сами утки сидели на яйцах, - ответил полковник.
- То раньше! А теперь и утки пошли привередливыми. Яйца нанесет, а садиться не хочет. Вот вместо нее курушку и сажают. Та поглупее! - Живой затянулся, пустил дым кольцами, что твой пароход. - Так вот, выведет эта курушка цыплят на выгон и квохчет перед ними, хорохорится, хвост распускает. Все приказывает на своем курином языке - делай то, а не это. Но вот дойдут вместе до озера, утята - в воду и поплыли. А курушка на берегу квохчет. Оказывается, плавать-то она и не умеет. А все командовала - делай то, а не это. Так вот и у нас начальники иные. Сидит на посту, распоряжается - делай так-то и эдак. Командует! А снимут - куда посылать? Он, оказывается, работать-то не умеет.
- Ты на кого это намекаешь? - спросил, багровея, Мотяков.
- Да будет тебе, Семен! Шутки надо понимать, - сказал полковник.
Фомич и ухом не повел.
- Кому надо, тот поймет. А для того, кто не понял, я еще один анекдот расскажу. Это по вашей части, Роберт Иванович.
Тот курил, заслонясь ладонью, и беззвучно смеялся.
- Ты мне ответишь за свои антисоветские анекдоты враз и навсегда! - перебил его Мотяков.
- Это не антисоветские, а против разжалованных вроде тебя, - сказал Фомич.
- Ты что, в озере купаться захотел? - привстал Мотяков.
- Я те не утенок... Смотри, сам не окажись там вроде той курушки, которой охолонуть надо! - Фомич тоже привстал на колено.
- Ну ладно, ладно! - Полковник взял их за плечи. - Здесь пьют, шутят... А кто хочет счеты сводить, мы наградим того штафной.
- А не боишься? - спросил Фомича полковник. - Вдруг Мотяков опять вашим начальником станет?
- Его песенка спета, - сказал Фомич и, помолчав, добавил: - А мне терять нечего, окромя своих мозолистых рук.
- Как нечего? А пристань? Должность!
- Я от этой должности нонешней зимой на одной картошке выехал. Кабы не картошка, ноги протянул бы. При этой должности, Михал Николае, хороший корень в земле надо иметь. А у меня все, что на мне, то и при мне. Яко наг, яко благ, яко нет ничего.
- Тогда иди в колхоз... Пускай корни в землю.
- Рад бы в рай, да грехи не пускают.
- Это что еще за грехи?
- Смолоду нагрешил. Одного на сторону свалил, а пятеро при мне.
- Ну, это ты брось... Главное, нос не вешать. - Полковник поднял розовый колпачок коньяка: - За непотопляемый прудковский броненосец и его славного шкипера Федора Фомича Кузькина!..
18
Однажды хмурым июньским днем к прудковской пристани причалил катер. Забрав пассажиров, капитан сказал Фомичу:
- Вот тебе буксирный трос. Зачаливай свою пристань и руби концы... Приказано доставить твой сундук на участок.
- Это как понимать? - растерянно спросил Фомич.
- Как хочешь, так и понимай. - Капитан был стар и неразговорчив.
- По причине ремонта или как? - допытывался Фомич. - Может, ликвидация?
- В конторе скажут.
Весь путь до Раскидухи Живой метался по своей пристани, как заяц по островку, отрезанный половодьем. В голову лезли всякие тревожные мысли насчет ликвидации, но он гнал их, цеплялся за ремонт... "Да что я, в самом деле, ремонта испугался? Ну, постою недельки две на участке, проконопачусь... Только и делов. А может, и новый дебаркадер дадут? Теперь техника вон как в гору пошла. У меня ж не дебаркадер - и впрямь сундук старый. Одной воды из него выливаешь ведер сто за день. Я что, насос-камерон?"
Вспомнил Живой, как еще прошлой осенью писал в контору заявление, чтобы починили дебаркадер либо матроса еще назначили, "потому как одному отбоя от воды нет, а семью свою держать на откачке задаром не имеем полного права...". Садок Парфентьевич ответил коротко: "Просмолим". Но не прошло и месяца с весны, как дебаркадер снова потек.
"Поди, совесть сказалась у них. Комиссия осмотрит, а там, глядишь, Дуню проведу к себе матросом. И заживем..."
Напоследок Фомич написал карандашом на тетрадном листе новое заявление насчет ремонта. Может, пригодится?
В контору вошел он вроде бы успокоенный.
- Меня что, в ремонт определили? - спросил он рыжую диспетчершу.
- Заместитель по кадрам все вам объяснит, - ответила она уклончиво.
- Это кто ж такой? Владимир Валерианович?
- Нового прислали. Он в кабинете Садока Парфентьевича.
Из диспетчерской дверь вела в кабинет начальника.
- Ну-ка я спрошу! - Фомич взялся за дверную ручку.
- Погодите! - строго сказала диспетчерша. - Что, не слышите? Он же занят.
Из кабинета доносились голоса. Дверь была тонкая, фанерная. Живой подался ухом к филенке, прислушался.
- Я вам говорю - план выполнять надо, план! Интересы государства! А вы мне про детей да про варево... - раздраженно произносил вроде бы знакомый голос.
Другой звучал глухо, просительно:
- А семьи наши в чем виноватые?
- Да кто вас просил с собой их брать? Здесь что, производство или детский сад? А! Колхоз?
Знакомый голос, знакомый голос! Живой даже на дверь слегка надавил, но она предательски скрипнула.
- Товарищ Кузькин, ступайте на берег. - Диспетчерша встала и выпроводила Фомича за дверь. - Когда надо - позовем.
Делать нечего. Живой вышел на берег.
Неподалеку от конторского дебаркадера стояли две большие деревянные баржи. Возле барж сидели две бабы в фуфайках да мужик, небритый, седой, в резиновых сапогах и брезентовой куртке. "Видать, матросы с баржи", - сообразил Фомич.
- Вы чего, как цыгане, расположились? - спросил он, подсаживаясь к мужику и вынимая кисет.
- Да уволили... Без предупреждениев, - ответил матрос, закуривая Фомичовой махорки.
- Как так?
- Да вот так... - Матрос длинно выругался. - Начальник новый появился.
- А Садок Парфентьевич?
- В отпуск ушел. Остался за него заместитель по кадрам. Нового прислали... Такая щетина, что не говорит, не смотрит.
- Вот оно что! - Фомич теперь понял, почему его в кабинет не пустили. - До порядку, видать, охочий. Меня тоже вот с места сорвал. Пристань моя чем-то не понравилась. Во-он она стоит! - Фомич кивнул на свой дебаркадер, причаленный к берегу. - Из Прудков сняли.
- Ликвидируют?
- Ну, этот номер у них не пройдет. Мы тоже законы знаем. - Фомич сплюнул в воду. - А вы откуда?
- Из-под Елатьмы.
- Дальние!
- Не говори. Мы дрова на барках возили. А тут на Петлявке камень где-то не успели вывезти. План, что ли, не выполняют. Он и задержал наши баржи. "Выгружайся!" - "Как так?" - "А вот так. За камнем пойдут ваши баржи". - "А мы?" - "Неделю посидите на берегу. Ничего с вами не случится". Вот и сидим. И домой ехать - за сто верст киселя хлебать. И тут несладко. Ребятишки...