- Борь, а Борь! - раздалось с пристани. - Купи мне одеколону в долг! - я же совсем позабыл - на катере приедет Ваня Ромозанов. Он за пенсией поехал. Я возьму у него и тебе отдам.
- Ты чего пристал к человеку? Неужто он по твоей прихоти побежит в деревню за одеколоном? - сказал Федот.
- Дак я сам сбегаю. Ты мне дай шестьдесят семь копеек, Борь?! А Ваня приедет - я отдам тебе.
Он, как козел, в несколько прыжков поднялся на берег и, тяжело дыша, протянул руку.
Я дал ему рублевую бумажку. Он в момент сунул ее в карман.
- Я сейчас, мигом обернусь.
- А Степаниду встречать? - остановил его Федот. - Сейчас катер подойдет.
Степок в нерешительности остановился: бежать в деревню - жену опоздаешь встретить. Опасно! Остаться здесь - рубль надо возвращать... Жаль!
- А сколько времени? - спросил он.
- Без десяти пять.
- Видишь, а в пять катер приходит, - сказал Федот.
- Ну, тогда я чайку еще выпью... Погреюсь. - Он снова спрыгнул с берега. - А Ваня Ромозанов приедет - я верну тебе долг. Ты, Борь, не беспокойся.
- Вот совесть! - покачал головой Федот вслед Степку.
- А забоялся жену-то не встретить. Видать, строгая, - сказала женщина.
- Она бьет его. Намедни он у нее выручку стащил да пропил. Они с матерью ему всю голову разбили. Недели две, как турок, в чалме ходил.
- А он что, глупый, не пожалился? За такое и под статью угодить можно.
- Они сами на него же все и свалили. Сами дерут, сами же и орут... Я прибежал той ночей - он валяется на полу, а Степанида в сенях кричит: "Помогите! Задавил совсем, разбойник!" Я свет включил - у него из головы-то кровь розовыми пузырями. Прямо пеной пенится.
- А може, мозговое окружение? Сукровь то есть.
- "Чем они тебя?" - спрашиваю. А он: "Рашпилем", - говорит. И рашпиль тут же у порога валяется. Здоровенный, как валек. А старуха на печи лежит и тоже орет: "Развода требую, развода!"
- Господи! Страсти-то, страсти какие... - торопливо приговаривает женщина. - А милицию вызывали?
- Приходил Кулек... Это прозвище нашего милиционера, - обернулся ко мне Федот. - Ну что он? "Протокол на вас каждый раз составлять - бумаги не хватит", - говорит. Но штрафу взял пять рублей и квиток выдал. Потому как ночной скандал. Нарушение правил тишины. Теперь они днем дерутся.
- Что ж он не уйдет от них? Эдак уж тоже не житье.
- Куда уйти? Кому он нужен? Милиция и та от него отступилась.
- Ну да, безвыходное положение. Тунеяд, одним словом.
- А кто этот Ваня Ромозанов? Родственником Звонарю доводится, что ли? - спросил я.
- Ромозанов-то? Первым председателем был. Всю власть на себе держал в восемнадцатом годе. Матрос - на боку маузер и лента пулеметная поперек живота. Он на острове мужика кутуковского убил.
- За что?
- За луга. На том острове у нас с кутуковскими прямо сражения происходили.
- Но ведь Лещинное от вас километров за семь, не меньше, - сказал я.
- Ну так что? Поначалу мы тот остров захватили. Ваня Ромозанов сказал: "Теперь вся власть наша! Мы хозяева, сами и отмерим. Луга от Волчьего яра до самых лещинских осокорей - все теперь наши. И кто сунется на них - того за зебры и с Волчьего яра прямо в омут".
- И наши то же самое говорили, - сказала женщина. - Все на Лещинное зарились. - И, поглядев на меня, пояснила: - Там поместье Лещинина стояло. Дворы все каменные. А в доме зеркальные двери были... Разбили их на малые осколки и по избам растащили для поглядки.
- А на острове луга были, - ревниво перебил ее Федот. - Сено мелкое, как шерсть. Вот и бросились туда, на остров. Мы с одной стороны, а кутуковские - с другой. И пошла резня...
Неожиданно раздался низкий глухой рев сирены. Беленький приземистый катер выглянул из-за кривуна и, вытягивая по реке длинные косые волны, пошел к пристани. Мы спустились вниз.
Степок не выходил из каюты до самого подхода катера. Потом суетливо захлопотал возле Федота:
- Давай мне конец-то. Уж я прихвачу намертво. А ты сходни надежнее клади. Видишь, пассажиры с грузом.
Меня Степок теперь не замечал, все спиной ко мне поворачивался.
Первой с катера сошла сутулая морщинистая женщина в фуфайке и кирзовых сапогах. В руках она с трудом несла две корзины с помидорами.
- Стеша, Стеша, ну-к я помогу! - подлетел к ней Степок.
- Что ты как из Сибири бежамши? - устало и строго сказала Степанида. - Хоть бы людей постыдился, босяк!
- Да вроде бы солнушко проглянуло с обеда, - виновато ухмылялся Степок и вьюном вертелся вокруг хозяйки. - Давай, давай!
Одну корзину, кряхтя, взвалил на спину, вторую взял в руки.
- Что ж не продала помидоры-то? Ай не берут?
- Болгарских навезли... Не помидоры, а горох. Эдакие вот. - Степанида показала нам кончик пальца. - Но за полцены возьмут и такие. На язык нечего положить, но берут по дешевке. Подождем, говорят, пока и ты не пустишь свои по семьдесят копеек. Как болгарские. Уж нет! Меня политикой не возьмешь. Лучше с голоду сдохну, а не поддамся, чтоб за полцены. Ступай, Степа, ступай.
Федот тем временем помог сгрузиться семье - и мать, и дочь, и отец обвешаны были связками сушек и баранок с ног до головы. Мы сели с кутуковской женщиной, и катер отчалил.
- Стой, стой! - закричали с пристани и замахали руками. - Ромозанова-то куда повезли? - указывали на верхнюю палубу.
Там на белой скамеечке одиноко сидел старик в такой же выгоревшей, как на Федоте, фуфайке, в голубом древнем картузе с лакированным козырьком и приветливо кивал головой.
Капитан катера выругался, сбавил газ и стал разворачиваться.
Высаживали Ромозанова прямо на глинистый берег. Сходней на катере не оказалось, но зато нашлась длинная широкая доска. Я сводил его по доске... Большие, черные от застарелой грязи, разбитые работой пальцы его мелко дрожали. Я держал его под мышки, и даже сквозь стеганку ощущалась жесткая сухость его тонких беспомощных рук.
- Как же это вы свою пристань проехали? - спросил я.
- Думал, окликнет кто... Ан никто не спохватился... Забыли, знать. А сам-то я плохо соображаю.
- Мешочек у меня там под скамейкой остался, - сказал он уже на берегу.
Я передал его тощий заплечный мешок в руки Федота.
- Хоть бы кто из родственников встретил старика.
- Он один остался. В богадельню не хочет. Тридцать рублей пенсии получает. Чего ему не жить? Хлеб нам привозят раз в неделю, тепленький. Воздух бесплатный. Рыбы сколько хочешь - вон в воде плавает...
Федот говорил, улыбаясь, ласково помахивая капитану, и не поймешь - язвил он или в самом деле хвастался. А сверху, по краю обрывистого берега, шли Степок и Степанида, шли ровным мелким шагом, вытянув по-лошадиному шеи, тяжело опустив руки. На их спинах горбатились огромные черные кошелки, покрытые мешковиной.
1965
ТИХОН КОЛОБУХИН
- Ты все говоришь, - правда, мол, свое возьмет, рано или поздно одолеет? - спрашивал меня шкипер Федот.
- Ну! Неверно?
- Может, и верно... Только не в наших местах. Мне так думается: правда где-то заблудилась. А может, дороги у нас неподходящие - боится завязнуть. Кто ее знает! Но в наших краях правда и не ночует.
- Это почему же?
- А потому... Ты Тихона Спиридоныча Колобухина знаешь?
- Знать не знаю, но слыхал.
- Что ж ты про него слыхал?
- Садовник он хороший... Сад большой вырастил в чистом поле.
- Про это и ребятишки знают, которые вон по садам лазают. А ты про его справедливость слыхал?
- Не припомню что-то.
- И об чем ты только помнишь? Если хочешь знать, перед Тихоном Спиридонычем все люди равны.
В прошлом году он председателю райисполкома Скобликову яблок бесплатно не дал. Тот прислал с "газиком" три мешка и записку от председателя колхоза: "Товарищ Колобухин, отпустить..." И подпись - Батурин. А Колобухин поперек этой записки написал: "За счет председателя колхоза". И - в бухгалтерию! Содрали с Батурина...
- И только?
- По-твоему, мало?
- Это все мелочи.
- Мелочи? Ладно. А как это рассудить - Колобухин от пенсии отказался?
- От какой пенсии?
- От государственной! Пока, говорит, мне шестьдесят лет не стукнет, пенсию получать не буду - совестно. А ведь у него не маленькая пенсия, он капитаном был, пожарным инспектором. И добровольно ушел в садовники, в колхоз... Это как рассудить?
Я пожал плечами.
- Любимое дело... Но при чем тут правда?
- Обожди! - сердито оборвал меня шкипер. - Ты сам небось не вступишь в колхоз? Добровольно! А? То-то и оно... Любимое дело? Я, может быть, тоже на земле люблю работать, но вот на пристани торчу... А Колобухин пошел... сад вырастил. Пятнадцать лет растил. И вдруг его из сада убрали. Теперь и скажи мне, есть у нас правда или нет?
- За что же его сняли?
- За непочтение родителей. В колхозе восемьсот рублей пропили, а он написал про это в листок народного контроля и по селам развесил. Сам Тутышкин приезжал. Это что, говорит, такое... Снять! Ну и сняли, и листки, и Колобухина.
Я без дальних разговоров закинул рюкзак за спину и прошел в деревню Малые Бочаги, где жил Колобухин. На травянистой дороге меня нагнал грузовик с полным кузовом людей - колхозники с лугов ехали. Проголосовал. Машина остановилась. Я влез в кузов. Тут мы и познакомились с Колобухиным. На нем была серая, потемневшая от пота и покрытая на плечах сенной трухой рубаха да видавшая виды соломенная шляпа с обвислыми и обтрепанными полями. Он был черен, как жук, с выпуклыми, блестящими карими глазами, с прямым носом и открытыми ноздрями.
Взглянув на мое газетное удостоверение, удивился:
- Неужели "туда" дошло?
- Дошло, - говорю.
- Но я не писал, не жаловался...
- Это неважно.
- Нет, важно. С работы меня никто не снимал, - я сам ушел. И вообще в моей истории винить некого, - он нахохлился, как петух перед боем.
Я не торопился с расспросами - здесь и народу было много, да и вообще сельские жители с ходу ничего не делают. Надо приглядеться к человеку, прикинуть, что к чему.
Возле школы мы выпрыгнули из машины и пошли в конец деревни. Тихон Спиридонович пригласил меня на чай.
Говорил он с корабишинским напевом, растягивал гласные в конце слов: "Нюра-а, ставь самова-ар!" "Подвывают", - смеются у нас в Тиханове над корабишинскими. Они, мол, люди пришлые и прозывались "талагаями". Одни, говорят, из Латвии переселились, другие - с Кавказа, третьи - из Крыма. Трудно определить, какая легенда наиболее правдива, - среди корабишинских жителей есть и медлительные голубоглазые гиганты Лактюнины, похожие на латышей, и бойкие приземистые черноголовые Кадушкины да Колобухины, смахивающие на крымских татар. Воистину русский бог велик.
- Вы родом из Корабишина, - говорю я.
- Как вы отгадали?
- По говору да по внешности.
Смеется:
- Меня на службе то за татарина, то за кавказца, а то и за еврея принимали.
- Давно переселились в Малые Бочаги?
- Пятнадцатый год пошел.
Его дом вынесен из посада и повернут лицом к улице, таким образом, как бы замыкает ее. Дальше ходу нет - поле. А вокруг этого пятистенка, обшитого тесом, разросся сад... И каких только чудес нет в этом саду! Тут тебе и малина величиной с кулак, и фрукты-ягоды, похожие сразу и на вишню, и на рябину - и кислят, и сластят, и во рту тают. И груши с яблоками растут на одном дереве. А под окном дальневосточный лимонник переплетается с виноградом "Мадлен-Анжевин".
- Тихон Спиридонович, откуда все это взялось?
Отвечает скромненько:
- Садовники присылают со всех концов... Кто семена, кто черенки. И я посылаю. Помогаем друг другу.
На стене у Колобухина висит карта европейской части Союза, - карта перекрещена черным карандашом, и как раз в пересечении диагоналей обведен жирный кружочек.
- Вот это и есть Малые Бочаги - пуп земли, - говорит Колобухин.
Разговор у нас был долгий, сумбурный, немыслимо разнообразный. Тихон Спиридонович все не хотел говорить про то самое, ради чего я пришел к нему. Делал он это не столько из скромности или боязни, сколько из желания понять - с кем имеет дело, прощупать, что ты за птица, ну и себя показать.
- Интересно, вы не знаете, - отчего это бельфлер-китайка подмерзает?
Спрашивает и смотрит на меня так, словно я и пустил по свету этот неустойчивый сорт яблонь.
Что-то мычу неопределенное, пожимаю плечами, а Тихон Спиридонович сочувственно кивает головой и завлекает меня все дальше в словесные дебри:
- Как мы знаем, аммиачная селитра убивает широколистник, лебеду и сурепку, а против злаковых сорняков ничего не придумано. К примеру, против пырея. Или, может, я отстал? Извиняюсь, конечно, вы не в курсе?
Услыхав, что я не "в курсе", он откинется на стуле, прикроет глаза, долго молчит, и чуть заметная улыбка играет на его сухих губах. Насладившись моей полной неосведомленностью, он добреет, начинает себя показывать:
- Скажу вам по секрету - омаиновая мазь из семян осеннего безвременника - лучшее средство против рака кожи.
- Что вы говорите?!
- Не верите? Сейчас покажу.
Он моментально снял рубаху, повернулся ко мне спиной и показал желтое пятно на лопатке:
- Вот. Меланома была. Врачи отказались, а я вылечил. Нюра, подтверди!
От шестка обернулась жена его, с покорным, одутловатым, нездорового цвета лицом:
- Истинная правда... Это не мазь, а сущая отрава. Как огнем жгла его. Он, бывало, как повязку наложит, так полночи крыком крычит.
Анна Петровна хоть и занята своим делом - жарит нам яичницу, подает огурцы, квас, но постоянно начеку, слушает, что говорит Тихон Спиридонович, не надо ли слово нужное вставить.
- А вот еще что интересно... - продолжает Тихон Спиридонович. - В нашей аптеке никто эритрицын не брал. Залежался. Но заболела девочка у соседки...
- Чем?
- Головная боль и температура...
- Да вроде бы она жаловалась на внутренности, - отозвалась от шестка Анна Петровна.
- Это возможно, - кротко соглашается Колобухин. - Боль, она хоть и чувствуется в голове, но причинную связь имеет с внутренними органами. Так вот я и говорю соседке: Марья, не ходи ты за лошадью в колхоз. День потратишь, а то и два - не отвезешь девчонку в больницу. Сама видишь - уборочная кампания в разгаре. Вот тебе записка - сбегай в аптеку и скажи: Тихон Спиридонович Колобухин для себя, мол, просит этого лекарства. Принесешь - дай девочке. Оно и боль снимает, и аппетит дает. Лучшего лекарства не придумано.
- И помогло? - спрашиваю я.
- Как рукой сняло.
- С той поры это лекарство прямо нарасхват берут, - радостно подхватывает Анна Петровна. - Так и говорят аптекарю: дай нам лекарства Колобухина - ото всех болезней помогает.
Пил он как бы нехотя, морщился и так медленно тянул из стакана, словно в нем была не водка, а медвежья желчь. Я попытался подобраться к его загадочной истории издалека, благо думал, что выпивка погасит его бдительность. Но не тут-то было...
- Это правда, что вы от капитанской пенсии отказались?
Улыбается:
- До пенсии я еще не дотянул.
- Года два-три.
- Неважно.
- Но вы служили в милиции?
- Двадцать пять лет...
- Уволили?
- Сам ушел.
- Куда?
- В колхоз.
- Кем? На какую ставку?
- Садовником... На тридцать трудодней.
Я невольно улыбаюсь:
- Веселый вы человек.
- Ага. Нюра, принеси-ка гитару.
Анна Петровна мягкой увалистой походкой сходила в горницу, принесла гитару. Тихон Спиридонович быстро настроил ее и протянул мне:
- Может, вы попробуете?
- Нет, уж лучше вы сами...
- Как хотите.
Он артистически откинул голову, выдавил из себя кадык и запел приятным с хрипотцой баритончиком:
Где-е же те лу-у-унны-ые ночи...
Где же тот пел со-о-лове-е-ей...
От шестка тоненьким детским голоском вплелась в песню Анна Петровна:
Где же те кари-и-ие очи?
Кто и-их ласкает теперь?..
Потом Тихон Спиридонович включил магнитофон, и по всей избе рассыпались лихие гитарные переборы "цыганочки".
- Под настроение наигрываю в магнитофон и вот вроде как по радио себя слушаю...
Так бы я и не добрался, наверно, до цели своего разговора, кабы не случай. В тот самый момент, когда Тихон Спиридонович, прикрыв глаза и сцепив на коленке пальцы, слушал свою "цыганочку", с улицы донеслись пронзительные крики.
Анна Петровна метнулась к окну:
- Опять к тебе на усмирение.
- Кто это? - спросил я.
- Да тут одни... Ревнует мужа. И дерутся каждый вечер, - ответил Колобухин, с опаской поглядывая на дверь.
- Молодожены, что ли?
- Какие там молодожены! Дураки старые. Под шестьдесят лет обоим, - ответила, отходя от окна, Анна Петровна.
В избу вошла, закрывая лицо руками, взвизгивая и причитая, простоволосая, голопятая баба и села на скамью у порога:
- Ой, Тихон Спиридонович! Помогите ж вы мне ради бога. Убивают меня... Ой-е-ей!..
- Будет тебе дурить-то, Марфа! Хоть бы людей постыдилась, - сказала Анна Петровна.
- Ну, что за беда? Что за беда? - не то спрашивал, не то утешал ее Тихон Спиридонович.
- Ну как же! Обидно мне... Ой, обидно! Говорят - он от скуки к ней ходит. Ты его в общество, мол, определи, потому что он совсем одичал. Ну, я его ввела в общество: двое партийных, трое беспартийных. Мы в "козла", в карты играем. В домино! Наряжались на Новый год. Я в Деда Мороза, он тоже во все в белое. Чего ж ему еще надо? Ой-е-ей!..
- Ну и хорошо... Он поймет, оценит, - сказал Тихон Спиридонович.
- Чего ж хорошего? Ой, пропала я совсем, пропала...
Мельком взглянув на меня, она опять закрылась руками.
- Сидим мы, в карты играем. Приходит эта женщина. Она из Больших Бочагов. Ее там два раза поджигали из озорства. Один раз мужик от нее в подштанниках выпрыгнул, а она в одной рубахе. Это дело сурьезное. Как определить - кто из них с кем спал...
- А чего ж ты за нее волнуешься? - сказала Анна Петровна. - Ее грех, ее и ответ.
- Да как же! Она всю жизнь не работала, а у меня вон ноги пухнут... Я к нему в Муром, в тюрьму ходила. В вальницы ему вина напихивала. Сама не пила, а ему покупала. И теперь вот какое дело получилось... Не нужна стала. Он говорит - бить я тебя не буду, но уничтожу. Ой, милые, помогите! Конец решающий подходит.
- Он что, бил тебя? - спросил я.
- Бил где придется. Ой-е-ей! Матушка моя родная!
- Зачем ты врешь, Марфа? Ну покажи, где синяки? - спросил Тихон Спиридонович.
- У меня синяки раньше были, да прошли. А теперь она его научила: ты ее бей вот в это самое место, - Марфа нагнула голову и ударила себя по загривку, - и она сама исчахнет. Вот проста моя жизнь - конец решающий подходит. Или нам жить или разойтись... Но он меня все равно уничтожит. Ой, милые, помогите!
- Ну так разведитесь, - сказал я.
Она сквозь пальцы взглянула на меня:
- У нас хозяйство... Как же нам разводиться?
- Ну тогда живите, - сказала Анна Петровна.