Примерно через две минуты упомянутая собака внезапно ворвалась в жизнь Огастеса.
Это был большой нескладный пес, телосложением и манерами схожий с Баскервильской собакой, хотя, разумеется, фосфором он вымазан не был. Зато его явно что-то раздосадовало. Он выглядел как пес, который раскрыл заговор против своей персоны и находился под впечатлением, что Огастес принадлежал к главным заговорщикам, – во всяком случае, двинулся он на него весьма грозно. Несколько спокойно сказанных слов могли бы убедить животное в непричастности моего племянника ни к чему подобному, но Огастес счел за благо не тратить времени на слова. Вскарабкаться по стволу ближайшего дерева было мгновенным делом. Как ни странно, дерево это оказалось тем самым дубом, в тени которого в более счастливые дни Гермиона Бримбл продала ему колпак на чайник, двух плюшевых мишек, перочистку, вазу с восковыми цветами и резную подставку для курительных трубок.
Он скорчился среди верхних ветвей, а пес в явном недоумении – видимо, не привыкнув к тому, что члены преступного мира упархивают от него на крыльях голубки, – расхаживал взад и вперед, как человек, разыскивающий оброненную запонку. Затем он оставил поиски и зарысил прочь с приглушенным проклятьем, и почти сразу же Огастес, поглядывая вниз со своего насеста, увидел, что Освальд Стоукер возвращается в сопровождении весьма дородного мужчины, который сжимал горлышко бутылки с шампанским и пел про звездно-полосатый флаг. Они остановились прямо под дубом.
В этот момент Огастес вполне мог бы дать знать о себе, но внутренний голос шепнул ему, что чем меньше он будет иметь дела с Освальдом Стоукером в его нынешнем неуравновешенном состоянии, тем лучше. А потому он продолжал сидеть в безмолвии, и тут Освальд Стоукер заговорил.
– Ну-ну, – сказал он, – мой юный друг Муллинер, о котором я вам только что рассказывал, как будто нас покинул. Если помните, я поведал вам о его великой любви к моей неединокровной кузине Гермионе и о моем желании поспособствовать ему в меру моих сил. Ваше пение напомнило мне, что первый шаг – спеть серенаду – еще предстоит сделать. Без сомнения, вы хотите привлечь мое внимание к тому обстоятельству, что он спеть ей серенаду не сможет, поскольку его тут нет. Справедливо. Но как поступают в театре, когда звезда отсутствует? Заменяют ее дублером. Я намерен закрыть пролом грудью и продублировать его. Конечно, было бы эффектнее, если бы я мог аккомпанировать себе на каком-нибудь музыкальном инструменте, вроде клавикордов или цевницы, но, если вы будете тянуть басовую ноту, исполнение, мне кажется, будет вполне и вполне. Прошу прощения?
Мистер Клаттербак уже некоторое время бормотал что-то о крещении корабля и теперь помотал головой, словно отказывался тянуть басовую ноту.
– Сначала корабль окрещу, – сказал он. – Старинная традиция. – И, замахнувшись бутылкой, ловко швырнул ее в одно из окон верхнего этажа. – Доброй удачи всем, кто поплывет на тебе, – пожелал он.
Теперь настала очередь Освальда Стоукера помотать головой.
– Ну, послушайте, дорогой мой, если мне будет дозволено высказать некоторые соображения, вы, по-моему, отступили от общепринятой процедуры. Конечно же, разбивают бутылку о корабль, а не корабль бутылкой. Однако, – продолжал он, когда из окна показались верхние склоны Стайнифорда, дворецкого, – это принесло плоды. Мы собрали зрителей. Вы что-то сказали? – добавил он, обращаясь к Стайнифорду.
Дворецкий, как до него пес, был, казалось, чем-то раздосадован.
– Кто, – вопросил он, – там внизу?
– Говорит Огастес Муллинер или, вернее, – сказал Освальд Стоукер, приступая к этому действию, – поет.
Зрелище торчащей головы подвигло мистера Клаттербака показать себя сполна. Вновь Освальд Стоукер имел удовольствие увидеть, как он изображает бейсболиста, раскручивающего мяч, что, по сути, мало отличалось от начала эпилептического припадка. В следующий миг точно посланное сырое яйцо нашло свою цель.
– В яблочко! – с удовлетворением сообщил мистер Клаттербак. И побрел прочь с приятным чувством исполненного долга, а Освальд Стоукер едва успел закурить сигарету и насладиться несколькими освежительными затяжками, как к нему присоединился мажордом миссис Гаджен с дробовиком в руках.
– А, Стайнифорд! – приветливо сказал Освальд Стоукер. – Вышли провести денек, стреляя по птицам?
– Добрый вечер, мистер Стоукер. Я ищу мистера Муллинера, – сказал дворецкий с ледяной угрозой в голосе.
– А! Муллинера? Да он же был здесь минуту назад. Я вроде бы его видел. А вы его ищете по какой-то особой причине?
– Я думаю, его необходимо повалить и обезвредить до возвращения миссис Гаджен и мисс Гермионы.
– Как? Что он натворил?
– Пел у меня под окном.
– Но это же скорее дань восхищения. И в чем заключался смысл его песни?
– Насколько я понял, он просил меня бросить ему розу из моих волос.
– И вы бросили?
– Нет, сэр.
– Правильно. Розы стоят денег.
– Кроме того, он швырнул в меня сырое яйцо.
– Ах, так вот почему у вас столько желтка на щеках и носу. А я-то подумал, что это средство для улучшения цвета лица. Вроде грязевых масок. Младая кровь, Стайнифорд, младая кровь, что тут поделаешь!
– Сэр?
– В возрасте Муллинера случаются подобные выплески неуемной энергии. Юности можно многое извинить.
– Но не пение и швыряние яиц в три часа ночи.
– Да, пожалуй, он зашел слишком далеко. Он весь вечер был слишком перевозбужден. Мы обедали вместе, и благодаря ему нас в быстрой последовательности вышвырнули из трех гриль-баров и одного молочного. И все время он метал сырые яйца в вентиляторы. Э-эй! – прервал себя Освальд Стоукер, когда ночь огласил дальний всплеск. – Думается, один мой друг упал в пруд. Пойду проверю. Возможно, ему понадобится рука помощи.
Он поспешил прочь, и Огастес обрадовался его удалению со сцены. Но восторг его оказался несколько преждевременным: дворецкий не последовал этому благому примеру. Стайнифорд явно решил бдеть до победного конца. Мой племянник оставался in statu quo [16] , и вскоре тишину нарушил звук автомобиля, остановившегося у ворот, и на дорожке к дому показались миссис Гаджен и Гермиона.
– Стайнифорд! – вскричала первая. Ей еще никогда не приходилось видеть, чтобы домашняя прислуга рыскала по саду в глухие часы ночи, и у Огастеса сложилось впечатление, что не получи она столь тщательного воспитания и числя среди своих знакомых чуть поменьше епископов, то вскричала бы: "Чтоб мне провалиться!"
– Добрый вечер, сударыня.
– Что вы тут делаете в такой час?
– Гоняюсь за мистером Муллинером, сударыня.
– За чем гоняетесь?
Дворецкий ответил не сразу, словно спрашивая себя, не точнее ли было спросить "за кем?", а потом повторил свое заявление.
– Но разве мистер Муллинер сейчас здесь?
– Да, сударыня.
– В три часа ночи?
– Да, сударыня. Из слов мистера Стоукера, с которым я побеседовал несколько минут назад, мне стало известно, что его поведение на протяжении вечера отличалось такими же особенностями. Он находился в числе гостей званого обеда, на котором присутствовал и мистер Стоукер, и, по словам мистера Стоукера, именно он явился причиной того, что мистера Стоукера вместе с друзьями вышвырнули из трех гриль-баров и одного молочного бара. Мистер Стоукер приписал бурность его поведения кипению младой крови и высказал предположение, что подобные поступки извинительны в пору юности. Должен признаться, что не могу принять столь снисходительную точку зрения.
Миссис Гаджен несколько секунд хранила молчание. Она, казалось, осваивала эти разоблачения. Женщине всегда трудно освоиться с мыслью, что она взлелеяла на своей груди – а ведь практически именно так она обходилась с моим племянником Огастесом – подколодную змею. Но вскоре процесс осмысления, видимо, завершился, и она мрачно произнесла:
– В следующий раз, когда придет мистер Муллинер, Стайнифорд, меня нет дома… Что это?
– Сударыня?
– Мне показалось, я услышала стон.
– Без сомнения, вздохи ветерка в листве, сударыня.
– Возможно, вы правы. Ветерок действительно часто вздыхает в листве. Ты слышала, Гермиона?
– Да, как будто что-то слышала.
– Стон?
– Я бы сказала "стенание".
– Стон или стенание, – сказала миссис Гаджен, принимая поправку, – будто вырвавшееся из чьих-то сведенных смертной мукой губ. – Она оборвала фразу, так как из мрака возникла фигура. – Освальд!
Освальд Стоукер благодушно помахал рукой:
– Привет всем! Привет, привет, привет, приветик!
– Что ты тут делаешь?
– Коротаю вечер. Да, чтоб не забыть! Мой издатель упал в пруд и теперь подсыхает в оранжерее. Так что, если вы туда войдете и вам в глаза бросится голый издатель, сделайте вид, что не заметили его.
– Освальд, ты нетрезв!
– Иначе практически и быть не может, – проникновенно сообщил Освальд, – если обедаешь по его приглашению с Расселом Клаттербаком из фирмы "Клаттербак и Уинч", издающей прекраснейшие книги, а второй гость – Огастес Муллинер. Кстати, я его разыскиваю. Хочу предупредить, что возле пруда пасется стадо лиловых носорогов. Опаснейшие твари, лиловые носороги, особенно в брачный сезон. Не успеешь оглянуться, как тяпнут тебя за ногу.
Заговорила Гермиона. Ее голос дрожал:
– Освальд!
– А?
– То, что Стайнифорд говорил про мистера Муллинера, это правда?
– А что он говорил?
– Что мистер Муллинер пел у него под окном и швырял в него сырыми яйцами.
– Абсолютно точно. Я очевидец.
Миссис Гаджен обрела еще большую массивность.
– Завтра же я напишу мистеру Муллинеру самое категоричное письмо. В третьем лице. Он больше никогда не переступит порог этого дома… Ну вот! Я убеждена, что это был стон. Не водятся ли привидения в этом саду?
Она повернулась, и Освальд Стоукер с тревогой спросил ее:
– Вы намерены пойти в оранжерею?
– Я намерена пойти к себе в комнату. Принесите мне туда стакан теплого молока, Стайнифорд.
– Слушаюсь, сударыня.
Она направилась к дому в сопровождении дворецкого, а Освальд, повернувшись к Гермионе, был несколько озабочен, увидев, что она безудержно рыдает.
– Э-эй! – сказал он. – Что-то не так?
Девушка захлюпала, как прохудившийся радиатор.
– Можешь поставить на кон свой галстук старого итонца, если хоть что-то так! Я потеряла любимого человека.
– А где ты его видела в последний раз?
– Как мне было знать, – продолжала Гермиона, и ее голос вибрировал от душевной боли, – что Огастес Муллинер на самом деле такой клубок огня? Я считала его мокрой тряпкой и ничтожеством в квадрате, а он все это время был настоящим мужчиной, который швыряет сырые яйца в дворецких и бьет окна бутылками с шампанским. Мне и в голову не приходило, какие глубины в нем таятся. Когда мы только познакомились, я испытала странное влечение к нему, но когда я узнала его поближе, то обнаружила в нем все признаки слюнтяя высшей категории. И сбросила со счетов, как полнейший нуль без палочки. В романтичном ракурсе он представился мне точным подобием индейца в витринах табачных магазинов – сплошное дерево от шеи и выше, а теперь я вижу, что по неведомой причине он прятал свой светильник под спудом, по любимому папашиному выражению. О, что мне делать? Я люблю его, я люблю его, я люблю его, я люблю его.
– Ну, он ведь любит тебя, так что все в ажуре.
– Да, но сегодня днем он просил меня стать его женой, а я его прихлопнула как муху.
– Ну так пошли ему вежливое письмо, что ты передумала.
– Слишком поздно. Такого потрясающего типчика, уж конечно, успела заграбастать какая-нибудь стервоза. О, что?..
Она бы продолжила свою речь, вероятно, добавив "мне делать?", но тут все слова были стерты с ее губ будто мокрой губкой. С дерева, в тени которого она стояла, донесся страстный возглас: "Эй, внизу!" – и, подняв глаза, она увидела лицо моего племянника.
– Ос-с-с! – вскричала она. При его внезапном появлении на сцене она довольно больно прикусила язык.
– А, Муллинер! – сказал Освальд Стоукер. – Коллекционируете птичьи яйца?
– Послушайте! – завопил Огастес. – Я слышал, что вы говорили. Это правда?
– Йа, йа, йисячу йаз йа!
– Вы правда меня любите?
– Конечно, я тебя люблю.
– Вы станете моей женой?
– Ты меня не остановишь и судебным запретом.
– В таком случае… просто во избежание недоразумений, если вы не возражаете… все будет в порядке, если я сигану вниз и осыплю твое обращенное к небу лицо жгучими поцелуями?
– В полном порядке.
– Ладненько. Буду с тобой через момент.
Когда они заключили друг друга в объятие, которое, возникни оно на киноэкране, несомненно, подвигло бы цензора нравов сурово сжать губы и рекомендовать урезание киноленты на несколько сотен кадров, Освальд Стоукер испустил сентиментальный вздох. Сам нареченный жених, он наслаждался воссоединением двух разлученных сердец.
– Ну-ну! – сказал он. – Значит, решили пожениться, а? Начинаете новую жизнь, юные вы создания? В таком случае примите эту скромную жабу, – добавил Освальд Стоукер, вкладывая указанное земноводное в пальцы Огастеса. – Свадебный подарок, – пояснил он. – Незатейливое подношение, но исходящее из самого сердца. А в конце-то концов, главное – мысль, вложенная в подарок, не правда ли? Ну, так доброй ночи, и да благословит вас Бог. А мне необходимо пойти узнать, как там Рассел Клаттербак. Вы когда-нибудь видели американского издателя, сидящего в оранжерее без ничего, не считая очков в роговой оправе? Зрелище, на которое стоит посмотреть, хотя я не рекомендую его нервным или калекам.
Он скрылся в темноте, а Огастес с некоторым сомнением разглядывал жабу. Собственно, он не испытывал особой нужды в ней, но просто бросить ее в траву было бы верхом невежливости.
И тут его осенило:
– Любимая!
– Что, мой ангел?
– Моя королева, ты, случайно, не знаешь, где комната дворецкого?
– Конечно, знаю, мой король. А что?
– Я вот подумал: если бы ты подложила эту жабу ему в кровать как-нибудь вечером перед его отходом ко сну… Разумеется, это лишь пожелание.
– Замечательное пожелание. Пойдем, мечта моя, – сказала Гермиона, – и поглядим, не удастся ли нам поймать вдобавок две-три лягушки.
© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.
Дживс готовит омлет
В наше неспокойное время каждому мыслящему человеку, наверное, приходило в голову, что против теток пора принимать самые решительные меры. Я, например, давно уже считаю, что необходимо испробовать все ходы и выходы на предмет обуздания этой категории родственников. Если бы кто-нибудь пришел ко мне и сказал: "Вустер, не хотите ли вы вступить в новое общество, которое ставит своей целью пресечь деятельность теток или хотя бы держать их на коротком поводке, чтобы они не рыскали на свободе, сея повсюду хаос и разрушение?", я бы ответил: "Уилбрахам! – если бы его имя было Уилбрахам, – я с вами всем сердцем и душой, запишите меня членом-учредителем!" И при этом вспомнил бы злосчастное происшествие с моей тетушкой Далией и Фодергилловской Венерой, после которого я еще только-только прихожу в себя. Шепните мне на ухо слова: "Маршем Мэнор", и мое сердце затрепещет, как крылышки колибри.
В момент завязки этой истории, если "завязка" – правильное слово, я чувствовал, что я, насколько помню, был в наилучшей форме и в ус себе не дул. Приятно расслабившись после тридцати шести лунок гольфа и обеда в "Трутнях", я лежал на любимом вустеровском диване с кроссвордом из "Дейли Телеграф", когда раздался телефонный звонок. Было слышно, как Дживс взял трубку в прихожей. Вскоре он возник передо мной.
– Это миссис Траверс, сэр.
– Тетя Далия? Чего она хочет?
– Она не поставила меня в известность, сэр. Но по-видимому, ей крайне желательно вступить в непосредственный контакт с вами.
– То есть она хочет поговорить со мной?
– Именно так, сэр.
Теперь даже как-то странновато, что предчувствие нависшей беды не охватило меня, когда я шел к телефону. Никаких таких мистических способностей – в этом моя беда. Не подозревая, в какую переделку вскоре попаду, я был только рад случаю перекинуться словечком-другим с сестрой своего покойного отца. Как всем известно, это моя любимая и достойная тетушка в отличие от тети Агаты – настоящего вурдалака в юбке. Так уж получилось – то одно, то другое, – что нам уже довольно долго не доводилось поболтать вволю.
– Хэй-хо, почтенная прародительница! – приветствовал я тетю.
– Здорово, юное проклятие рода! – ответила она в своей сердечной манере. – Ты вполне трезв?
– Как стеклышко.
– Тогда слушай внимательно. Я сейчас в Нижнем Маршеме, это такая деревушка в Хэмпшире. Гощу здесь в усадьбе Маршем-Мэнор у Корнелии Фодергилл, романистки. Слыхал о такой?
– Только краем уха. В моем списке для чтения ее нет.
– Это потому, что ты мужчина. Она поставляет розовую водичку на потребу женскому полу.
– А-а, ясно, как жена Бинго Литтла, для вас – Рози М. Бэнкс.
– Ну да, в этом роде, но только еще душещипательней. Рози М. Бэнкс – та просто щиплет сердечные струны, а Корнелия Фодергилл хватает их двумя руками и завязывает в узел. Я пытаюсь договориться, чтобы печатать в "Будуаре" ее новый роман с продолжениями.
Я уловил суть дела. Теперь, правда, она его уже продала, но в то время, что я описываю, моя тетя еще была владельцем, то бишь владелицей, еженедельника для слабоумных дамочек под названием "Будуар элегантной дамы". Однажды я даже написал туда статью – или "дал материал", как говорим мы, старые писаки, – под названием "Что носит хорошо одетый мужчина". Как и все еженедельники, он постоянно находился, что называется, "на краю пропасти", и понятно, что животворная инъекция в виде романа с продолжениями от специалистки по розовой водичке оказалась бы весьма кстати.
– Ну и как, успешно? – поинтересовался я.
– Пока не очень. Все какие-то проволочки.
– Про что?
– …волочки, тупица!
– Она что, отвечает вам "nolle prosequi", как выражается Дживс?
– Не совсем. Она не закрывает двери для мирного урегулирования. Я же говорю – у нее тактика… этих самых… про…
– …волочек?
– Вот-вот. Она не говорит "нет", но не говорит и "да". А Том опять, как назло, строит из себя скупого рыцаря.
Имелся в виду мой дядя Томас Портарлингтон Траверс, который оплачивал счета этого, как он выражался, "Пеньюара мадам". Он богат, словно креозот – так, кажется, принято говорить, – но, подобно большинству наших состоятельных сограждан, терпеть не может раскошеливаться. Послушали бы вы, как он выражается по поводу подоходного и прогрессивного налогов.
– Он не разрешает мне дать ей больше пяти сотен фунтов, а она хочет восемь.
– Это похоже на тупик…
– Так было до сегодняшнего утра.
– И что же случилось утром?
– Кажется, обозначился просвет. У меня впечатление, что она готова уступить. Еще один толчок – и вопрос будет решен. Ты как, все еще трезв?
– Да.
– Так продержись еще до понедельника. А сейчас приезжай сюда.
– Кто, я?
– Ты, собственной персоной.
– Но зачем?
– Поможешь мне ее уломать. Употребишь все свое обаяние…