Статья Збышевского в "Культуре" о том, что польская литература не имеет шансов на мировом рынке, потому что польская жизнь недостаточно мощная, чтобы вызвать к себе интерес. Неплохо написано с точки зрения журналистики. Но как омерзителен этот тон с точки зрения искусства. У меня к Збышевскому претензия, что его концепция гор плоская. Он влезает на вершины с журналистской бесцеремонностью, с практической "трезвостью", ставшей последним нашим умом. В этой статье он говорит о литературе как о "продукции", которая требует "рекламы" и "пропаганды", стоит на "читателях" и ищет издателей. Долой этот производственный язык пятилетних планов! Уже до этого Збышевский выступал с таким же бесконечно примитивным открытием: у литературы нет шансов из-за кризиса в секторе домашней прислуги; из-за того, что не стало слуг, у хозяев не осталось времени читать. Можно, конечно, и так, но не слишком ли кухонный получился реализм? И не представляет ли сам по себе такой подход к литературе ответ на вопрос, почему польская литература не имеет шансов? Нет, не только потому, что наша тематика слишком экзотична для остального мира. Тематику можно сменить, улучшить… Труднее изменить то, что мы в нашем подходе к литературе или высокие романтики или плоско-трезвые на уровне домашней прислуги и tertium поп datur. Или святость, миссия, откровение - или читатели, премии, издатели. Мы великие, когда выпьем, но трезвость наша спускает нас на кухню, а о том, чтобы примирить величие и трезвость, не может быть и речи. Я слышал, что какая-то профессорша восхищалась этой статьей. А как не восхититься! Ведь он в ней объясняет, почему мы, хоть и гениальные, не признаны; и это объяснение как раз устраивает нас в меру нехватки гениальности, в меру нашей заурядности.
Вчера у Теодолины я видел трех мужчин - один бритый, второй с усами, третий с бородой - и все трое удивлялись, что не могут найти общего языка в оценке ситуации на Дальнем Востоке. Я сказал: "Удивляюсь, что вы вообще можете разговаривать друг с другом. Вы представляете собой различные "решения" лица и воплощаете разные концепции человека. Если бородача считать нормальным, то бритый и усач - чудовища, паяцы, дегенераты и вообще абсурд; если нормальным человеком считать бритого, тогда кошмаром, жутью, нонсенсом и свинством представляется бородач. Ну же! Чего вы еще ждете? Дайте друг другу по морде!"
Переписка Жида с Клоделем - что за комедия! Как она опаршивела в течение пары лет! Смешит не диалог верующего и неверующего, а этот фрачок… фрачок в высшей степени французской mondanité, что все у них так литературно приглажено. Маха одетая и Маха обнаженная, Бог между месье Жидом и месье Клоделем. И наивность этой утонченности! Quelle délicatesse des sentiments! Истинным автором этой переписки является домашняя прислуга, это действительно нечто для Збышевского. А поскольку вся эта утонченность вынянчена и раздута людьми низшего круга, этот высокий диалог корнями уходит в простонародье - но он уже забыл о своих корнях и важничает, как будто существует только благодаря себе. Здесь снова появляется необходимость обратиться к низшей истине, находящейся в основании истины высшей.
Зося присвоила мой ковер и украсила им свою спальню. А когда заходит разговор о выплате за ковер трехсот песо, Зося говорит, что не к спеху. А ее приятельницы, Госька и Галя, заняли, как это у них водится, неверную позицию и подзадоривают ее.
Я зашел в кафе, в котором каждую неделю собираются молодые поэты группы Concreto-Invención (а, впрочем, может, это группа Madi). За столиком примерно десяток ведущих страстную дискуссию кричащих поэтов. Но в этом кафе ужасная акустика и в это время много народу - ничего не слышно. Я спросил: "Не лучше ли перейти в другое кафе?"… но и эти слова потонули во всеобщем гуле. Я крикнул их раз, второй раз, потом кричал их в ухо соседям, пока наконец не понял, что и они кричат то же самое, но только один другого не слышит. Чудной народ эти поэты. Каждую неделю собираться в одном и том же кафе для того, чтобы не быть в состоянии договориться о переходе в другое кафе…
Вторник
С Эрнесто Сабато (аргентинский писатель) в баре "Helvetico".
Сабато, который кроме того, что пишет, еще преподает философию на частных курсах, посвятил меня в свой метод. Он говорит: "Hay que galpear (надо ударить). Надо их выбить из той действительности, к которой они привыкли, и сделать так, чтобы они увидели все новыми глазами, как в первый раз. Когда они окажутся совершенно беспомощными в этом заново увиденном мире, беспокойство подтолкнет их на поиск решений и они обратятся к учителю… но это все надо делать, надо создать состояние опасности…"
Все правильно. Поскольку знание, каким бы оно ни было - от самой точной математики до самых неуловимых впечатлений искусства, - служит не успокоению души, а для того, чтобы вогнать ее в состояние трепета и напряжения.
Суббота
Смерть Тувима. Представляю себе некрологи. Но здесь, частным образом, могу отметить: умер самый большой польский поэт. Самый большой? Несомненно. Великий? Хм…
Он не ведет нас никуда, он ничего не открыл, ни во что не посвятил, не дал ни одного ключа. Зато трепетал, фонтанировал, сиял… магией "поэтического слова". Этот чувственный трепет поэтической арфы, переливающейся словесной роскошью, является в искусстве высшим вдохновением примитивных народов, а потому - он был тем поэтом, который не прибавил нам чести, даже слегка разоблачил нас. Стыд состоит в том, что о каждом стихе Тувима мы можем сказать "чудесный", но на вопрос, что тувимовского внес Тувим в мировую поэзию, ответить не сможем. Поскольку Тувим в качестве Тувима, то есть как индивидуальность, не существовал. Арфа без арфиста.
Интересно, решатся ли некрологи обнародовать эту истину. Думаю, что они скорее будут выдержаны в здоровом условном поэтизированном стиле, со слезинкой по поводу "измены". Наше восприятие, ощущение поэзии, как уже говорилось, несколько примитивно и очень механистично, но мы довели до большого совершенства наши речи о ней - речи, полные фиоритур, трелей, переливов в поэтическом тоне, с фальшиво-поэтическим умилением и точно таким же фальшивым поэтическим душевным порывом. Это свойство прекрасно подходит для похорон, и я допускаю, что им не преминут воспользоваться.
Мне представляется, что польская поэзия (а может быть, и все поэзии?) не сдвинется с места, пока не порвет с тремя ужасными шаблонами: 1. Положение поэта; 2. Поэтический тон; 3. Поэтическая форма. Делайте, что хотите. Пробуйте выйти из этой ситуации через двери или через окна, мне всё равно, но пока вы будете внутри, вас ничто не спасет.
Пятница
"Туристы из аистиных гнезд".
Страшевич - сам себе хозяин, нечто очень польское, праправнук Рея и Потоцкого, внук Сенкевича, хоть также и кузен Веха - родня, вызывающая доверие в широких кругах почитателей. Страшевич, хоть он, между прочим, карикатурист польскости, но он наш, свой, и несмотря ни на что, старые вкусы, старое знамя, старое эмоциональное благородство. Почти. Почти что. Да только все это в Страшевиче чисто "функционально". Страшевич - это вчерашняя польскость, оторванная от основы и светящая в пустоте, по инерции. А кроме того - опоздавший?
Нет! Юмор… Юмор… Если со Страшевича содрать юмор, он стал бы совершенно невозможным, в современной действительности он стал бы духовным и интеллектуальным недотёпой вроде… но зачем называть фамилии, практически все фамилии? Но юмор - это переиначивание всего, причем такое основательное, что настоящий юморист никогда не сможет остаться только тем, что он есть, - он одновременно и тот, кем он является, и тот, кем он не является. Рука, написавшая "подбил локон, упал локон", - это непокорная рука Гоголей, и от ее прикосновения Страшевич становится анти-Страшевичем, а синтез этого тезиса и антитезиса дает нам сверх-Страшевича или Страшевича, который в принципе пока еще остается Страшевичем, но в то же время быстро опережает Страшевича. Из всего этого можно вывести такой урок: даже в те моменты, когда сокрушающие нас обстоятельства заставляют нас полностью внутренне переиначиться, у нас остается точка опоры - смех. Смех достает нас из нас самих и дает возможность нашей человечности оставаться независимой от болезненных изменений нашей оболочки.
Никогда еще ни один народ не нуждался в смехе больше, чем мы сегодня. И никогда ни один народ не выказывал так мало понимания смеха - его освобождающей роли.
Но наш сегодняшний смех больше не может быть стихийным, то есть непроизвольным, смехом - он должен быть преднамеренным смехом, холодным и серьезным юмором, самым серьезным применением смеха к нашей трагедии. И более широким, чем это имеет место у Страшевича. Этот смех, продиктованный страшной необходимостью, должен был бы охватить не только мир врагов, но прежде всего нас самих и то, что у нас есть самого дорогого.
* * *
Автор "Туристов из аистиных гнезд" поддел меня в статье по поводу "Транс-Атлантика". Даю в сокращении мою реплику, поскольку она задает тон другим моим высказываниям. Это было одним из первых моих выступлений в польской прессе после четырнадцати лет отсутствия на ее страницах. Когда я, заново родившийся в родном слове, сориентировался в ситуации, я понял, что деградация идет полным ходом. В Польше литературу взяли в ежовые рукавицы, а в эмиграции ее "взяли на службу" - на службу идеалам, отчизне, читателям, всему, но только не собственным своим истинам, не своему предназначению. Вот я и решил ответить, но не как военный, а как гражданский.
Вот что я написал в "Размышлениях по поводу Страшевича":
Совсем недавно появилось "Risum teneatis", а мне опять приходится отвечать. Не наскучила ли публике эта полемика? Не стал ли тон нашей литературной прессы слишком фамильярным?
Мне думается, что неплохо, когда литераторы пишут друг о друге и препираются друг с другом, но лишь при том условии, что их личности станут помостом для более высоких дел, для общих проблем.
* * *
Может показаться, что я возомнил о себе и кичусь "талантом", в то время, как он - Страшевич - ведет себя благопристойно и скромно. А всё как раз наоборот. Я говорю: "Я стараюсь быть талантливым". А что говорит о себе Страшевич? Он говорит: "У меня есть талант, но… посмотрите!.. я пожертвовал им ради Отчизны!"
Вот я и говорю, что талант Страшевича никогда полностью не реализуется, поскольку у Страшевича нет кое-чего совершенно необходимого: у него нет уважения к таланту. С какой же поистине польской легкомысленностью отзывается наш Чеслав об этих ценностях! Он полон презрения к эгоистам и эгоцентрикам, которые осмеливаются серьезно относиться к "таланту" во время настоящей драмы: рушится Отчизна.
Но… что такое "талант"? Если глупцы представляют себе литератора в виде человека, который все время сидит в кафе, а потом время от времени пописывает при помощи этого самого, не очень определяемого, загадочного "таланта" более или менее удачные романы и рассказы, то самое время пересмотреть такой взгляд. Писатель пишет не каким-то там загадочным "талантом", а… собой. То есть, впечатлительностью своей и интеллигентностью, сердцем и умом, всем своим духовным развитием и тем напряжением, тем постоянно приподнятым состоянием духа, о котором говорил Цицерон, что он - суть всякой риторики. В искусстве нет ничего загадочного, ничего эзотерического.
Могу сказать без преувеличения, что я "посвятил себя" литературе. Для меня литература - это не вопрос карьеры и возможных памятников, а высекание из себя наибольшей ценности, какую только я смогу дать. Если бы вдруг оказалось, что то, что я пишу, ничтожно, то я проиграю не только как литератор, но и как человек. Но Страшевич и ему подобные рассматривают литературу как довесок бытия и его украшение, они склонны терпеть существование литераторов до тех пор, пока, как говорится, не начнется что-то действительно серьезное.
В соответствии с духом этой философии нападали и на Милоша. Ах! Ах! Этот эстет покинул Родину, когда увидел, что не может там писать стихи! Его не касаются ни Родина, ни человеческие муки, его интересуют только стихи! Люди, которые высказывают такие мысли, не доросли, как мне представляется, до решения этих задач. Как искусство, так и Отчизна, сами по себе значат немного. Но они значат очень много, когда человек с их помощью связывается с существенными, самыми глубокими ценностями бытия.
* * *
Трусость! Отсутствие патриотизма!
Странная вещь! "Транс-Атлантик" - это самое патриотическое и самое смелое произведение, когда-либо написанное мною. И именно из-за него на мою голову сыплются претензии, что я трус и плохой поляк.
Заметьте, я ведь мог не затрагивать этих моментов моей жизни. Я мог бы написать книгу на совсем другую тему. Никто никогда не выдвигал против меня никаких претензий, которых я сам не вызвал бы на свою голову, публикуя фрагменты из "Транс-Атлантика".
Пусть же вам не кажется, что вы поймали меня с поличным. Это я сам, добровольно и свободно признался в кое-каких своих чувствах… Но обнародование этих чувственных состояний (в наличии которых и вы - наедине с собою, тихо - должны были, наверное, не раз признаваться) не было с моей стороны ни цинизмом, ни бесстыдством. Я мог позволить себе это, потому что имел достаточно веские основания и потому что мною руководило соображение общего блага. Какие же это основания?
Я считаю, что польская литература сейчас берет совершенно другое направление по сравнению с тем, которого она придерживалась до сих пор. Вместо того чтобы стремиться к самой тесной связи поляка с Польшей, она должна скорее приняться за выработку определенной дистанции между нами и Отчизной. Мы должны эмоционально и интеллектуально оторваться от Польши затем, чтобы получить в ее отношении большую свободу действий, чтобы быть в состоянии созидать ее.
Мы должны - считаю я - усвоить чувство временности нашей нынешней польскости. Без него мы не сможем угнаться за миром.
* * *
С этим можно и не соглашаться. Это можно опровергать. Только пусть Страшевич не требует от меня, чтобы я служил Отчизне не в соответствии с моим пониманием этого служения, а в соответствии с тем, что он считает правильным.
В таком случае я тоже имел бы равное право назвать Страшевича плохим поляком, поскольку, с моей точки зрения, представляемый им эмоциональный патриотизм нанес нам самый страшный вред, роковым образом повлиял на всю нашу политику и, что еще хуже, - на нашу культуру. Вы только послушайте, что о нас говорят в мире, задумайтесь над тем, как нас воспринимают иностранцы. Мы - пример судорожного патриотизма.
Таким, как я, Страшевич говорит: "Иди в армию! Сражайся за Отчизну!" А я, если с чем и хотел бы сражаться, так это с Отчизной за мое человеческое достоинство. Но Страшевичу не было нужды агитировать меня на борьбу с Гитлером и на защиту измученного народа в Польше, потому что, вне зависимости от моих взглядов на Отчизну, я знаю и масштабы страданий, и размеры беззакония, и не собираюсь отгораживаться "концепциями", когда творится кровавое преступление.
Но…
Я не скрываю, что, как и Страшевич, я испытывал страх. Но я, может, не столько боялся армии и войны, сколько того, что, несмотря на самые благие намерения, не смогу быть на высоте задачи. Я не для этого создан. Моя область другая. Мое развитие с самых ранних лет шло в другом направлении. В качестве солдата я стал бы катастрофой. И мне, и вам пришлось бы стыдиться такого солдата.
Неужели вы думаете, что если такие патриоты, как Мицкевич и Шопен, не взяли в руки оружия, то сделали это исключительно из трусости? А может быть, скорее потому, что не хотели выставлять себя на посмешище? Видимо, они имели право защищаться от того, что было выше их сил.
Но, может, эти признания ненужны и неуклюжи. Может, довольно было бы сказать, что в момент начала войны у меня была приписная категория "С", а потом, когда я предстал в посольстве в Буэнос-Айресе перед медицинской комиссией, меня отнесли к категории "D".
Довольно алфавита. Предпочитаю закончить, поставив точку над "i".