Он женился на девушке-сироте, хату себе построил в станице, зажил собственным домом. Зарабатывал Матвей неплохо: хозяева платили ему и деньгами и зерном по уговору - такой-то пуд с умолота. Купил инструмент, кузницу свою открыл. Для жизни хватало, для души хотелось большего. Машины, на которых работал он, стали казаться ему слишком уж простыми, не оставалось в них ничего загадочного, над чем можно было поломать голову… И мысли Матвея опять обратились к городу. Теперь он смог бы там, пожалуй, устроиться - человек взрослый, имеет специальность, да не одну.
Жена немного побаивалась незнакомой городской жизни, а Матвей решил переехать, откладывал только переезд с года на год: ждал все хорошего урожая, чтоб подработать побольше на молотьбе и скопить денег для устройства на новом месте.
Но переехать не удалось.
Урожая Матвей дождался. Еще с весны угадывали старики по гусиному лёту, что будет по десяти арб снопов с десятины, а вышло и по двенадцати и по пятнадцати. И на рост был хлеб, как камыш, и на зерно очень набористый.
Но у Матвея дела сложились неудачно. Он почти все лето проболел, привязалась к нему какая-то злая лихорадка, пропустил сроки найма, когда поднялся - перед самыми жнивами - и пошел к старым хозяевам, все места уже были заняты другими машинистами. Мотнулся он по хуторам, по ближним станицам - нигде ничего, люди готовятся в степь выезжать, уже отремонтировали машины и вывозят их на тока. Оставалась только молотилка с локомобилем у одного казака, Кузьмы Романовича Тертышного. Молотилка была старая, разбитая, тарахтела, как рассохшаяся телега, и локомобиль был такой же - еле тянул машину, не держал пара. Много хлопот и мало заработка сулили эти калеки. Да и сам хозяин слыл в станице очень уж нехорошим человеком: к нему не только машинисты - несколько привилегированный народ среди сезонных рабочих, а и простые поденщики-сноповязы нанимались неохотно из-за плохих харчей и всяких придирок при расчете.
Все в хозяйстве у него было старое, изношенное: сбруя из бечевок, брички разбитые, косилки такие, что в жнива больше приходилось чинить их, чем косить. Сеял он, однако, десятин полтораста, и рабочих у него перебывало множество, как в большой экономии, потому что недолго жили.
Однажды заболел тяжело Тертышный. Был он старик худой, желтый, с хищным крючковатым носом, ходил тихо, склонив голову набок, будто прислушиваясь к хрипам и стукам в груди (болел сердцем), все хватался за бок и потягивал какое-то лекарство из бутылочки, которую носил при себе. И вот придавило его, слег и не думал уж подняться, отсоборовался, приготовился помирать. Велел он оповестить станичников: все, кто имеет на него обиду, пусть приходят - возместит вдвойне. На другой день во дворе Тертышного собралась целая толпа бывших его годовых и поденных рабочих. Выслал он к людям сыновей, те опросили каждого, кто на что жалуется. Жаловались все: один вспоминал, как у него Кузьма Романович удержал при расчете пятнадцать рублей за поломанное бричечное колесо, а колесо было такое, что еще десять лет назад пришло время рассыпаться; другому, нанимавшемуся не за деньги, а за харчи и "справу", старик вместо обещанных по уговору новых сапог дал рваные опорки; третьего просто выгнал в середине срока, не уплатив ни гроша, за то, что работник назвал похлебку, которой кормили рабочих, свинячьим пойлом. Всех обид вышло тысяч на пять, а вдвойне, как обещал испугавшийся смерти старик, на десять. В доме поднялось смятение. Бабы выли:
- Разоряете нас, батюшка! Вам помирать, а нам жить!
Сыновья стали уговаривать отца повременить с расчетом. Но тот уж и сам одумался. Пока оповещали народ, пока опрашивали сыновья людей, ему полегчало, отлегла боль, стало свободнее дышать и даже есть захотелось. Распорядился он, чтоб поставили людям ведро водки за его здоровье, - тем дело и кончилось. После он жил еще лет десять, ходил, задыхаясь, хрипел, как удавленник, заглядывал во все углы и в горшки - не переложили ли бабы в варево лишней ложки смальца на заправку?..
Поговаривали, что Тертышный, рядовой казак, разбогател не от хозяйства. Он отбывал действительную службу в городе Нахичевани на Кавказе. Там ему случилось спасти тонувшего в Араксе турка. Турок оказался ювелиром, владельцем магазина. Они покунались. Тертышный стал ходить в гости к своему приятелю, и однажды турка нашли задушенным в магазине, возле взломанных витрин с золотыми и серебряными вещами. Казаки, служившие с Тертышным, подозревали его, потому что, вернувшись домой, он сразу начал покупать скот и заарендовал большой участок земли. Но дело было давнее, недоказанное, и эти слухи не мешали Тертышному на склоне лет исполнять две почетные должности в станице - церковного старосты и члена выборного суда.
Вот у этого Кузьмы Романовича Тертышного и оставалось еще не занятое место машиниста. Матвей пошел к нему, осмотрел молотилку и локомобиль: старье, как и все на его дворе. Локомобиль очень был похож на тот первый мельничный двигатель, молотилка и того хуже - дерево в скрепах сгнило, бока покоробились, решета перекосились. Другой на месте Матвея плюнул бы и ушел, но он, не имея возможности строить новые машины, как ему мечталось, находил удовольствие в том, что восстанавливал, возвращал снова жизнь такому отработавшему свой век старому хламу. Осмотрел он все до последнего винтика и решил, что, если приложить руки, можно еще сезон помолотить. Нанялся и тут же, не уходя домой, принялся за ремонт.
Дни и ночи возился Матвей с машинами, торопясь отремонтировать их к началу молотьбы. Когда он кончал уже ремонт, в станицу приехал из города инспектор по котлам - маленький, сердитый, неразговорчивый человек в форменной фуражке с молоточками на околыше. Были и в то время государственные инспектора по надзору за паровыми установками - для предупреждения несчастных случаев с этими опасными в неумелых руках деревенских доморощенных "механиков" машинами. Инспектор обошел всех владельцев паромолотилок в станице - кому выдал разрешение на работу, кому запретил пускать локомобили в ход. Пришел он и к Тертышному. Молотилка его не интересовала, он осмотрел локомобиль, поглядел, качая головой и посвистывая, на латки, остукал, как доктор больного, изъеденные ржавчиной и окисью стенки котла, спросил, в каком году куплена машина, и даже не стал испытывать давлением, сказал коротко:
- Дерьмо. На свалку.
Положив портфель на колесо локомобиля, начал писать акт, а Матвею велел приготовить сверло - по закону инспектор, обнаружив, что котел ненадежен, должен был тут же привести его в полную негодность, чтоб хозяин, невзирая на запрещение, не пустил его самовольно в работу.
Тертышный схватился за сердце.
- Сынок! (Он всех называл сынками по праву возраста). Что же ты делаешь? Режешь меня без ножа! Чем же я буду молотить? Хлебец-то какой уродил! Когда его катками перебьешь! Погниет!..
- А это дело не мое, - ответил инспектор, продолжая писать. - Купи другой локомобиль. Вон у Мартовицкого на складе сколько угодно. Новенькие.
- Шутишь, сынок?! Купи! - задыхался Тертышный, зевая беззубым ртом, как рыба на суше. - А денег дашь? Откуда ж взять капиталу, когда хлеб еще не молоченный?
Инспектор все же не дописал акта. Старик уволок страшного гостя в дом. Поднялась суматоха. Бабы заметались по двору. Невестки резали кур и гусей, сыновья побежали в лавку за вином. Матвей бросил приготовленные сверла, ожидая, что будет дальше.
Выбрался инспектор от Тертышного только к утру. Гуляли всю ночь. Старик и в тачанку наложил всяких узелков, оклунков. Какой написал акт инспектор и написал ли, Матвею не было известно. Он даже и не поговорил с Матвеем - машинистом, которому предстояло работать на локомобиле. Старик, выпроводив гостя, объяснил ему происшедшее:
- Ублаготворил! Валяй смело! Это, сынок, знаешь какой народ? Все у Мартовицкого на услужении. Для него стараются. Жулики!.. Признался: "Будешь, говорит, еще десять лет молотить. Эти старые машины, говорит, крепче теперешних, нового выпуска".
История с инспектором заставила Матвея призадуматься. Знал он, что бывает, конечно, и так, как говорил старик. Инспектора работают и нашим и вашим: получая взятки от торговых компаний, выбраковывают годные еще локомобили, чтобы на складах веселее шла торговля… Отказаться? Пропадет год, тот самый урожайный год, которого он долго ждал. Тертышный, заметив колебания машиниста, набавил ему полсотни рублей. Матвей остался. Но договорились: молотить только свое, на сторону не наниматься. Через несколько дней и молотьба началась.
Искусно подлеченные Матвеем молотилка и паровик работали неплохо, остановок почти не было; погода стояла хорошая, дело быстро подвигалось. Матвей наметил себе на манометре предельную черту давления ниже обычной красной метки и зорко следил за стрелкой. Хозяин, однако, держался подальше от локомобиля. Он слонялся по току, удушливо хрипя, поторапливал рабочих у элеваторной подачи, наблюдал, как кладут скирды, но к локомобилю за всю молотьбу ни разу не подошел и, видимо, всем своим домашним приказал держаться подальше от него.
Помолотили с месяц. Стали перепадать дожди. Но работа уже подходила к концу. Матвей спрашивал рабочих, возивших с поля снопы: много ли осталось? Отвечали - дней на пять, в другой раз - дня на два, наконец ответили:
- Сегодня подберем! Кончаем!
Ну и хорошо - обошлось благополучно. Матвей виду не подавал, как он переволновался за этот месяц, а у самого душа вся истлела от постоянной тревоги за котел. Потом в тот день, когда говорили - конец, появились вдруг у молотилки новые люди, хлеб подвозили беспрерывно, но уже не те лошади, не те подводчики, не Тертышного работники. Матвей, занятый у локомобиля, не заметил, когда произошла эта перемена. Глянул - уже другие молотильщики; узнал людей - мужики с хутора Калюжного. Нарушил-таки хозяин уговор, подрядился молотить на сторону, не спросясь его. Соблазнило Тертышного то, что можно было, пользуясь случаем, сорвать какой угодно отмер. Пошли дожди, люди отдавали за машину шестой, пятый и даже четвертый пуд - четверть урожая, лишь бы только спасти хлеб.
Рассердился Матвей, поругался с хозяином, пригрозил бросить машину, но не бросил… Поработали еще недели две, кончили и нанялись еще смолотить пятьдесят десятин на хутор Родниковский. Тут уж хозяин сначала подмагарычил Матвея. Затеяли в воскресенье гульбище с родниковцами, привезли на ток водки, пива, позвали Матвея и напоили его так, что он еще и на другой день, устанавливая машину на новом месте, нетвердо держался на ногах.
Там, на Родниковском хуторе, и случилось несчастье… Работа пошла хуже. Растрепавшаяся молотилка с трудом перерабатывала мокрый хлеб, часто ломались решета, забивался барабан, срывало бичи - больше стояли, чем молотили. Локомобиль, отмахавший своим шатуном столько, сколько в иные годы, при худшем урожае, не досталось бы ему отмахать и за три сезона, расстроился, парил из всех клапанов, как распаявшийся самовар, угрожающе стучал подшипниками, из последних сил тянул молотилку и наконец отказал совсем, да так отказал, что одни колеса от него остались…
В тот день на рассвете как-то зловеще, с завыванием, гудел огонь в топке. Матвей подумал суеверно - быть беде. И потом пошло. Только пустили машину, одна баба на полке зазевалась, втянуло ее за юбку в барабан - еле успел Матвей притормозить: вытащили чуть живую, но больше от страха, чем от увечья, руку только помяло. В обед сорвался со шкива ремень и так хлестнул Матвея по боку, что он полчаса лежал на земле, приходя в чувство. А вечером, когда Матвей дал уже свисток - предупреждение, чтоб подбирали вокруг машины, сильный взрыв потряс вдруг землю, мажары, стоявшие на току, молотилку. Локомобиль подпрыгнул, сорвавшись с укрепов, окутался паром. Разорвало котел…
Матвей в момент взрыва перегребал жар в топке. Только он один и был возле локомобиля, больше никто не пострадал. Он не успел отскочить. Из развороченного котла хлынула вода в топку. Струя пара ударила в лицо, в грудь, он схватился руками за лицо и упал ничком на землю…
Старик Тертышный сам отвез Матвея в больницу на тачанке. Всю дорогу он охал и стонал пуще Матвея, испугавшись, как бы не пришлось отвечать за случившееся.
- Ох ты ж, господи, твоя воля! Несчастье какое! Кто же его знал! Вот как пришлось!.. Сынок! - хрипел он на ухо Матвею, придерживая на коленях его голову с наложенной на лицо мокрой тряпкой. - Как перед истинным богом: в случае чего - за семью не тревожься. Мой грех, сознаю. Что заработал у меня, заплачу вдвое, буду помогать, пенсию назначу от себя. Вот те крест!..
Два месяца пролежал Матвей в больнице. Ожоги на теле были тяжелые, сплошные волдыри, мог бы и помереть, будь слабее здоровьем. Когда сняли повязку с его лица, с пустых, прикрытых распухшими веками, загноившихся дыр на месте глаз, жена, пришедшая за ним в больницу, заголосила, как по мертвому…
Отлежавшись дома, Матвей отправился к хозяину за расчетом. К тому времени первый испуг у Тертышного прошел. Он уже обдумал, как вывернуться в случае какой-нибудь неприятности, и перед богом, должно быть, замолил грех, поставив свечку потолще, что ему, как церковному старосте, недорого стоило. Свидетелей при том, как и что обещал он Матвею, везя в больницу, не было. Уплатил он ему не вдвойне, а ровно столько, сколько причиталось, еще и удержал двадцать пять рублей и мешок пшеницы, выданные в начале молотьбы авансом.
Люди посоветовали Матвею подать на Тертышного в суд. Но чего добьешься, если Тертышный сам состоял в станичных судьях, был близок к властям?.. Все-таки Матвей решил испробовать - подал в другой суд, при отдельском правлении. Тертышный вызвал из города того самого инспектора, что приезжал перед молотьбой. Инспектор осмотрел останки локомобиля и составил акт, что взрыв произошел по вине машиниста, по недосмотру за давлением пара. С этим актом Тертышный и явился в отдел. Не высудил Матвей ничего. Не удовлетворившись первым решением, он хотел подавать выше, на пересмотр. Тертышный, услыхав, что бывший его машинист не успокоился, пришел к нему и предложил сто рублей, чтобы кончить полюбовно.
- Брось, сынок, тягаться со мною, - сказал он откровенно, - беды только наживешь себе. Не выйдет по-твоему, нет у тебя никаких доказательств, одни голые слова. Я эти судейские порядки, будь они неладны, знаю. А вот если я подам на тебя, что загубил машину, - подтверждение имеется. Хуже будет. Могут такого припаять, что и хаты лишишься.
На том и помирились.
Ослеп Матвей двадцати пяти лет. Было у него уже трое детей. Проели сначала то, что заработал он у Тертышного, потом инструмент кузнечный, потом жене пришлось идти внаймы, а Матвей оставался с детьми за няньку. Но он и в няньки не годился. Однажды разжег огонь в печке, хотел сварить детям кашу, маленькая дочка подошла к печке, стала там играть и вдруг закричала - занялся подол платьица. Матвей кинулся на голос, а она отскочила к порогу. Покуда искал он ее по хате, натыкаясь на сундуки и скамейки, на ней уж обгорело платье, волосы на голове, вся кожа вздулась пузырем. Не дожила до вечера. Пришла мать со степи - в доме покойник. Не то горевать, не то радоваться, что одним ртом стало меньше. Есть страшная пословица, сложенная в старое время бедняками: хороши ягоды с проборцем, а дети с проморцем… Приходилось Матвею и "Лазаря петь" на ярмарках.
…Говорят: если шахтера привалит породой в забое и спасут его, навсегда остается у него страх перед подземельем. Человек, которому приходилось тонуть, ненавидит потом всю жизнь море. Нет, не осталось у Матвея злобы на машину. Машина была не виновата.
В революцию, когда выбирали ревком, делили кулацкую землю, слепой Матвей ходил по станице как живое напоминание о неоплатных долгах старых хозяев, выступал на собраниях, говорил:
- Мало лишить их земли! Куда-нибудь в море их, на остров, и еды им не давать, пусть сами себя пожирают!..
При советской власти ему, нищему, жене его, иногородней батрачке, и детям дали в казачьей станице пятнадцать десятин земли. С этого он и пошел жить. Раз посеял исполу - отдал в аренду соседям десять десятин за то, что те посеяли и убрали ему остальные пять, потом купил за хлеб лошадь, жена сама с подросшими старшими детьми стала обрабатывать часть надела. Детей у них родилось еще двое. Потом вступили в колхоз.
Когда в соседней станице организовалась МТС, он ходил "осматривать" первые тракторы. На голой площади строили гаражи и мастерские. Были среди рабочих МТС знакомые Матвея - старые машинисты паромолотилок. Они водили его туда, где трактористы обкатывали только что сгруженные с железнодорожных платформ тракторы. Матвей ощупывал новые машины, его подводили к плугам невиданных размеров и тракторным сеялкам. Так же, на ощупь, знакомился он и с комбайнами. И, может быть, никому не были так близки и понятны, как ему, замыслы партии: наводнить станицы машинами, дать их в руки людей, не имевших никогда и простенькой лобогрейки, пустить их всюду по земле, чтоб перепахали они до материка старую жизнь!..
Один сын его стал учителем, старшая дочь - зоотехник. Дети живут при нем, кормят его, одевают. Нужды ни в чем не терпит. А тяжело, скучно старику…
Вот приходит он в бригаду, сидит здесь днями. Бывает, сойдутся на таборе все тракторы, пять тридцатисильных машин, загудят так, что земля дрожит под ними. Можно ли равнодушно слушать их? Видят ребята - сидит старик, посасывает трубку, и на слепом невыразительном лице его нельзя прочесть ни радости, ни печали; и не знают они, что с ним делается в такие минуты. А у него этот гул отдается в самом сердце. Плакал бы и смеялся, если б мог, и шел бы неизвестно куда, обнял бы всю землю, на которой работают эти чудесные машины, и людей, которые сделали их и прислали сюда…
Кончил рассказывать слепой, и дождь перестал.
Степь, омытая бурным летним дождем, - какая красота! Вокруг вагона, стоявшего на широком столбовом шляху, горели холодные огни заката. В одной стороне небо очистилось, там засияло большое красное, уходящее за курганы солнце, в другой - сбились к горизонту, изредка отстреливаясь далекими беззвучными молниями, черные тучи. На мокрой траве, на каменной бабе, выкопанной кем-то из кургана и поставленной у дороги, на окрайках разорванных туч - на всем багряные брызги, кровь солнца. Медные телеграфные провода на столбах, колеблемые ветром, вспыхивают, точно расплавленные. Странный свет, быстро гаснущий, как зарево затухающего пожара, падает на землю. И там, в той стороне, где тучи, - все новое, живое, молодое. Трава зеленая-зеленая; одинокий тополь, выросший из пушинки, занесенной ветром в степь, красуется, словно вырисованный на туче тончайшей кистью, - виден каждый листик, белый, чистый, серебряная роспись на черном бархате.
Ребята повалили из душного вагона, пропахшего керосином, на воздух. Захлюпала мокрая земля под сапогами… Пока рассказывал Бородуля, все слушали его в угрюмом молчании. Теперь, любуясь чудной игрой красок в небе - багровых, золотистых, оранжевых, любуясь степью, с детства знакомой, но сегодня особенно хорошей, помолодевшей, освеженной дождем, не один подумал про себя: "И этого не видит старик…"
За перевалом, далеко, гудели тракторы.