69
Вечером, когда я валялся на тахте с томиком Пастернака, к нам зашел участковый уполномоченный, молодой щеголеватый лейтенант в ослепительно белых перчатках. Поздоровавшись, он достал из планшетки домовую книгу и попросил:
- Предъявите, пожалуйста, ваши паспорта.
- Садитесь, сейчас поищем, - ответила Лида. - Саша, где твой паспорт?
- В шкафу на полке.
Лейтенант сел к столу, положил свою планшетку, фуражку с малиновым кантом, небрежно бросил в нее белые перчатки и углубился в домовую книгу.
Лида нашла паспорта.
- Так, - сказал он и принялся внимательно сличать мой с записями. - Все в порядке. - Взял Лидии. - А вас, гражданочка, я не нахожу. Постойте, вы же прописаны совсем по другому адресу.
- Ну и что? - удивился я.
Лейтенант великодушно игнорировал мой легкомысленный вопрос.
- А проживаете здесь? - Лида кивнула. - Больше месяца? - Лида еще раз послушно кивнула, словно этот молоденький румяный лейтенант загипнотизировал ее. - Значит, сигнал правильный…
- Какой сигнал? - я отбросил Пастернака и подошел к столу. - В чем дело, лейтенант?
Он нахмурился.
- Не лейтенант, а товарищ лейтенант, - ледяным тоном поправил он меня, - А сигнал такой, что проживает у вас без прописки, постоянной или же временной, вот эта неизвестная гражданка, - кивнул он на побледневшую Лиду. - А это непорядочек. Каждый гражданин должен жить там, где прописан.
- Но ведь это моя жена, - отвечаю я. - Где же она еще должна жить, если она моя жена?
- Ах, жена! - Он снова заглядывает в Лидин пас порт. - Ваша фамилия Малышев, Константин Иванович? Или Левашов, Александр Васильевич? - Лейтенант довольно усмехается, будто уличил меня по меньшей мере в подделке документов. - Тут написано, что эта гражданка зарегистрировала брак с граж…
Лида вырывает у лейтенанта из рук свой паспорт, и от подобной дерзости он замирает, не в силах договорить слово.
- Какая вам разница, что у меня написано в паспорте? - Лида кидает плоскую книжечку в приоткрытую дверцу шкафа. - Я его жена не по паспорту, а по жизни, неужели это так трудно понять?!
- Но паспорт… - лейтенант никак не может прийти в себя от столь бесцеремонного Лидиного поступка, - но паспорт - это основной документ… - Он раздумывает, самому встать за этим паспортом или заставить Лиду подать его. - Нельзя жить так долго без прописки.
Похоже, что пока он счел за лучшее отступить.
- А без сердца можно?
Он краснеет еще больше - интересно, до какой же степени можно краснеть?! - и начинает торопливо рыться в планшетке, совсем еще мальчишка, года двадцать два, видно, только из училища, так хочется быть строгим при исполнении служебных обязанностей, а не получается, вон даже пот на лбу выступил. Ничего не находит, снова берет домовую книгу и смотрит уже не на Лиду, а на меня.
- Не положено - без прописки, - упрямо повторяет он. - Мое дело такое - я вас предупредил. А дальше будем принимать меры.
Он. приподнимается и берет свою фуражку, но я силком усаживаю его на место.
- Что же нам делать, лейтенант?
У него вздрагивают губы. Вот чудак, неужто обиделся?
- Ребята, - вдруг говорит лейтенант, - я даже не знаю, как вам быть, но прописаться нужно обязательно, иначе у вас могут быть неприятности. Закон есть закон.
Какое это хорошее слово - "ребята"! Мы с Лидой переглядываемся: румяный лейтенант начинает нам нравиться.
- Извините, пожалуйста, - говорит Лида. - Я завтра же займусь пропиской. Вы правы - закон есть закон.
- В том-то и дело, что я прав, - как маленький, радуется лейтенант Лидиному извинению. - Вас не пропишут к нему, понимаете?
Час от часу не легче.
- Почему? - в один голос растерянно спрашиваем мы.
- Он же сам на квартире, - объясняет лейтенант. - Не может же он к себе квартирантку пустить! Хозяйка не разрешит, метров маловато, и вообще не положено.
- Что ты заладил: положено не положено! - злюсь я. - Какая она может быть квартирантка, если она моя жена?
Лейтенант вздыхает. Он еще, наверно, не привык иметь дело с такими тупыми людьми, как я.
- Послушайте, гражданин, - терпеливо убеждает он
меня, совсем позабыв про хорошее слово "ребята"- да и как его перевести в единственное число: "парень"? - Я вам верю, что она ваша жена. Но для прописки этого мало. Для прописки штамп в паспорте нужен, понимаете. Тогда все будет по закону. А так она и жена и не жена, то есть она, конечно, жена, но и не… Тьфу, совсем вы меня запутали!
- Ну, а если у человека другой штамп? Если ему некогда, да и неохота заниматься всякими штампами? Неужели нельзя все оставить так, как есть?
- Не положено! - Тут лейтенант тверд, как гранит.
- Слушай, - говорю я, а внутри у меня жжет, будто ложку горчицы проглотил, - ты человек или…
- …милиционер? - подхватывает лейтенант и вытирает своей ослепительно белой перчаткой пот со лба - на перчатке остается влажная темная полоска, он замечает это и раздраженно сует перчатку в карман. - Я милиционер, а ты пижон. Понятно?! Если б я не был человеком, я выселил бы ее отсюда еще три недели назад, когда получил первый сигнал. А я до четвертого дотянул, все думал, что эта Муха угомонится! - Он спохватывается, что выдал какую-то милицейскую тайну, взлохмачивает свои льняные волосы и с отчаяньем машет рукой: мол, семь бед - один ответ. - Я ж тебя знаю, уже полгода на участке, вижу, что ты за человек. Вот и дождался, что мне за халатное отношение к жалобам трудящихся выговор влепили. Понятно?!
- Да какая ж она трудящаяся? - с изумлением восклицаю я. - Она ж спекулянтка, она свой дом в насос для выкачивания денег превратила! Да ее давно раскулачить пора.
- Все знаем. - Лейтенант приглаживает ладонью волосы. - Все знаем, и все на законном основании. Дом - личная собственность, пускать жильцов не запрещается, а даже, наоборот, при еще существующем жилищном кри… то есть при нехватке жилья, поощряется. Цветочки продает со своего участка, наемным трудом не пользуется. Вот так-то. Не хочет она вас у себя держать, потому всю эту кашу и заварила.
- Слушай, - говорю я, - а что, если я ее… Лейтенант нервно теребит вторую перчатку.
- Еще чего! На вверенном мне участке никаких хулиганских выходок нет и не будет.
Мы все трое весело смеемся.
- Как вас зовут? - спрашивает Лида. - А то мы все "лейтенант", "лейтенант"…
- Сергей Антонович, - говорит участковый и засовывает в планшетку домовую книгу. - Можно просто Сергеем.
- Так что ж нам все-таки делать, Сергей? Искать другую квартиру?
- А что от этого изменится? - отвечает он. - Двадцать четыре метра вы не найдете, даже восемнадцать, чтоб перепрописаться. У вас один выход: "ели вы ему жена по жизни - оформляйте развод, зарегистрируйтесь. Жену - к мужу или мужа к жене всегда пропишут.
Лида отворачивается и барабанит пальцами по подоконнику.
- Когда ж она сейчас будет всем этим заниматься? - примирительно говорю я. - У нас защита дипломов, госэкзамены на носу.
- Так я ж вас в шею не гоню, - улыбается лейтенант с сознанием исполненного долга, и служебного и человеческого. - Я по. начальству так и отвечу: мол, оформляют люди свои отношения, все хорошо, но им время нужно, потому как студенты: дипломы, госэкзамены… И заявительнице сообщу, что на жалобу ее прореагировал - силой-то она вас отсюда не выкинет. А писать перестанет. Только и вы ни себя, ни меня не подводите, кончайте с этим делом.
Сергей надевает фуражку, натягивает на руки ослепительно белые перчатки - на правой полоска уже просохла, но перчатка смялась, он смотрит на нее с явным сожалением, и козыряет нам.
- Будьте здоровы!
- До свидания, - отвечает Лида.
- Будь здоров, друг, - говорю я. - Ты меня прости, что я тебе нахамил. Нервы…
- Ничего, - улыбается лейтенант, - свои люди, помиримся.
Он уходит. Лида стоит у окна, у нее чуть приметно вздрагивают плечи.
- Я завтра же пойду в суд, - наконец говорит она не знакомым, севшим голосом. - Ты ведь ничего плохого не думаешь, Саша?! Просто я представляю, как это все будет выглядеть, и мне делается немножко тошно. Но я с этим справлюсь. - Она подходит и погружает пальцы в мои волосы. - Я с этим справлюсь, Саша, и тогда больше никто не будет лезть в нашу жизнь. Правда?
- Правда, - не совсем уверенно отвечаю я. - Но, может, действительно отложить это на лето? Сейчас и без дополнительной нервотрепки забот хватает.
- Нет. Как сказал Сергей? С этим нужно кончать… Тут дело не в прописке, не в штампах, тут все гораздо глубже.
Я недоуменно пожимаю плечами и снова берусь за книгу.
- Слушай:
Где я обрывки этих речей
Слышал уж как-то порой прошлогодней?
Ах, это сызнова, верно, сегодня
Вышел из рощи ночью ручей.
Это, как в прежние времена,
Сдвинула льдины и вздулась запруда.
Это поистине новое чудо,
Это, как прежде, снова весна,
Это она, это она.
70
…И снится мне, что важные и чопорные, как пинская шляхта, мы с Лидой идем по вечернему городу. Ярко полыхают огни реклам над крышами домов, бесшумно проносятся автомобили, но людей почему-то не видно. Ни одного человека. Пусто, хоть шаром покати. Мы маршируем, как солдаты на параде, оттягивая носки и размахивая руками, - когда они у меня выросли, длиннющие, ниже колен, волосатые, как у обезьяны, и, наверно, такие же сильные руки?! Асфальт тротуара вгибается под нашими шагами, и геологические пласты обнажаются перед нами, словно слоеный пирог. И вот уже нет асфальта, и каменистая тропинка, пустынная, как заброшенное кладбище, круто уводит нас в глубь земли, в эры и эпохи с красивыми латинскими названиями, которые я зазубривал в детстве, а сейчас не могу вспомнить. Хоть убей, не могу вспомнить, а они крутятся у меня на самом кончике языка, круглые и сладкие, как конфетки-драже, и словно дразнятся: а вот и не вспомнишь, а вот и не вспомнишь…
Сорвавшись с высокого утеса и сложив бородавчатые крылья, пикирует на нас чудовищная птица, похожая на допотопного птеродактиля, каким его рисуют в учебниках зоологии. Но у этого птеродактиля пасть набита острыми золотыми зубами и смешной нос торчит разваренной картофелиной. Я прикрываю Лиду собой, и птеродактиль проносится в сантиметре от моего лица, сухо клацнув зубами, - я невольно отшатываюсь и поднимаю увесистый камень: а ну, попробуй еще разок! Но птица садится на обожженную молнией верхушку дуба, протирает носовым платочком с кружевной оборочкой квадратные очки, потом аккуратно сморкается и говорит зычным голосом нашего преподавателя древнегреческой литературы: "А не будете ли вы любезны, Сашенька, объяснить мне, благодаря чему Пенелопа убедилась, что чужестранец, выдающий себя за Одиссея, действительно Одиссей?" И Лида шепчет мне из-за плеча что-то о брачном ложе, которое нельзя перенести в другую комнату, потому что оно устроено на огромном пне спиленного дерева, о кольцах и луке Телемаха, но я сам отлично знаю все эти фокусы; преподаватель хотел, чтобы мы читали произведения древних, а не статьи о них в учебнике, и на экзаменах вечно задавал каверзные вопросы, на которые вовек не ответишь, если не прочел ту же "Илиаду" или "Одиссею" от корки до корки; но он задавал эти каверзные вопросы из года в год, всегда одни и те же, и студенты передавали их вместе с ответами первокурсникам, как эстафетную палочку, и немного у нас нашлось чудаков, прочитавших от корки до корки тысячи благозвучных, но нудноватых гекзаметров, а экзамен все сдали. Я уже сдал экзамен и ничего не буду отвечать тебе, вещая птица-птеродактиль с полной пастью золотых зубов, попробуй-ка еще раз спикировать на нас, и я угощу тебя камнем: видишь, сколько острых камней у нас под ногами, далеко ходить не надо…
Я подхватываю Лиду на руки: она изрежет на этих камнях свои белые туфли, а до стипендии - далеко, а до первой зарплаты - еще дальше, не босой же ей ходить; то ли дело мои башмаки, мне их делают по спецзаказу на протезной фабрике веселые сапожники - мои друзья, они шьют такие башмаки, что им сам черт не страшен, не то, что эти камни; я подхватываю ее на руки, и она доверчиво уткнулась теплым носом мне в шею, и мне щекотно от ее дыхания. Быстрее, быстрее туда, где встает солнце! Но почему оно такое красное сегодня, красное, как налитый кровью бычий глаз? И что там впереди: столбы, колючая проволока, вышки… Я вижу Двойру за колючей проволокой, облепленную детьми, страшную, растрепанную Двойру, и Данилу вижу я, и Генку Шаповалова, и свою маму… Это концлагерь. Зачем их загнали сюда фашисты?! Сейчас они и нас схватят и бросят туда, за колючую проволоку, а потом расстреляют из пулеметов в Титовских рвах. И негде укрыться, негде спрятаться - голая каменистая пустыня лежит вокруг, попробуй убежать от овчарок…
Я хочу отступить назад, но что-то мешает мне, и вдруг я замечаю, что мои ноги приросли к земле. Они пустили корни, толстые и узловатые, как жгуты, и эти корни с мягким шорохом ввинчиваются в раскаленный песок, и деревенеет тело мое, покрываясь золотистой шелушащейся корой и выбрасывая далеко в стороны сильные корявые ветви. Где-то наверху, в этих ветвях, как в гамаке, лежит Лида. А может, ее уже нету? Может, ее унесла птица-птеродактиль, а я и не заметил?
Часовые с любопытством поглядывают на меня, не спуская с поводков овчарок; наверно, не могут понять, откуда здесь взялось это дерево? Потом один из них подходит и принимается деловито обрубать топориком мои ветви. Он тюкает и тюкает, и ветви падают на землю, и я задыхаюсь от пронизывающей, нестерпимой боли. А надо мной, легкие и прохладные, плывут облака…
…Лида трясет меня за плечо, и в рассветных сумерках тускло мерцают ее встревоженные глаза.
- Что сдобой, Саша? Тебе плохо? Ты так кричал… Я облизываю сухие, шершавые губы.
- Ничего, Лидок, ничего особенного. Какой-то глупый сон приснился, больше ничего. Ты спи, еще рано.
Поворочавшись в постели, она засыпает. А я сползаю с тахты, тихонько допрыгиваю в коридор, наклоняюсь над ведром и взахлеб пью ледяную воду. Пью и не могу напиться. А потом лежу, прижавшись к стене, и смотрю на круглое пятно от уличного фонаря, которое мерно колеблется на потолке, где-то между Австралией и Новой Зеландией, смотрю долго, пока оно не начинает таять, блекнуть, и лишь тогда закрываю глаза.
71
Аккуратно, раз в неделю, по четвергам мы получаем письма от Лидиной матери. Я достаю из почтового ящика синий строгий конверт без картинки и молча кладу его перед Лидой. Она тут же чуть-чуть загибает этот конверт по краю, вкладывает в другой и надписывает мамин адрес.
Аккуратно, раз в неделю, по четвергам… Так же аккуратно, не читая, я когда-то рвал ее письма, болван, и в душе любовался собой, и какая из всего этого получилась лишняя, никому не нужная петрушка.
- Лида, может, лучше прочесть, а? - в третий или в четвертый четверг не выдерживаю я. - Может, она больна или ей что-нибудь нужно! Все-таки мать, Лида… Мало что она могла тогда наговорить со зла. Думаешь, ей легко было? Почему ты не хочешь попробовать ее понять? Она ведь любит тебя.
- За такую любовь людей надо убивать из рогатки. - Понятно?
- Нет, - отвечаю я, - непонятно. Знаешь, как я потом жалел, что не прочел твоих писем? По целым ночам не спал, все думал: а что ты там написала? Хоть ты залезь в мусорное ведро, достань обрывки, и склеивай, и подбирай… А потом одернешь сам себя: что это ты нюни распустил? - и не пойдешь собирать обрывки. Кажется, из гордости, а на самом деле из глупости.
Лида пристально смотрит на меня и вдруг улыбается.
- А тебе правда-правда потом хотелось склеить обрывки?
- Честное слово! - торжественно отвечаю я. - И ты правильно сделаешь, если не будешь повторять мои глупости, а прочтешь мамино письмо и ответишь на него.
- Откуда в тебе это всепрощение, Саша, эта христианская кротость? - спрашивает Лида и крутит в руках письмо. - Что ж это получается: тебя ударят по правой щеке, а ты делай вид, что ничего не произошло, и подставляй левую?
- Что за ерунда? - обижаюсь я. - Просто я всю жизнь побаиваюсь фанатиков. Вот погоди, станешь сама матерью, надрожишься за свое чадо, тогда будешь знать, что это такое, когда перед родителями выкомаривают. Лида медленно краснеет и прижимает руки к животу.
- Я не буду матерью, - резко говорит она, и у нее вздрагивают губы. - По крайней мере, сейчас я не буду матерью. Я не хочу, чтобы у нас был этот ребенок.
- Ты с ума сошла! - Я подхожу, и обнимаю ее, и осторожно усаживаю на тахту. - Ты с ума сошла, глупая, чем же он виноват, что все так получилось? Не смей даже говорить об этом, не смей об этом думать. Это твой ребенок, а значит, наш, понимаешь?! Какого черта я должен тебе все это объяснять?!
Лида беззвучно плачет, уткнувшись мне в плечо, а я глажу ее по волосам и говорю шепотом какие-то слова, говорю долго-долго, пока она не успокаивается. Она уходит в коридор и гремит там умывальником, а потом причесывается перед мутным зеркалом, и на висках у нее блестят капельки воды. Я смотрю на нее и думаю, как это смешно - у нее будет ребенок, мальчик или девочка, а она сема еще как девочка, маленькая, щупленькая… Интересно, на кого он будет похож, этот ребенок, на нее или на Костю? Ведь дети всегда похожи на своих родителей. Лучше бы он был похож на нее, а впрочем, какая разница! Будет маленький человечек, и я полюблю его, это же совсем не трудно - полюбить маленького человечка. И неизвестно, куда увели бы меня эти мысли, если бы не послышался отрывистый стук в дверь и на пороге не выросла Клавдия Францевна, озарив нашу комнату блеском своих зубов, с двумя богатырского вида мужчинами, которые, как телохранители ("зубохранители", - невольно думаю я), стоят у нее по бокам.
- Здравствуйте, Сашенька, и здравствуйте, Лидочка, - медовым голосом говорит Клавдия Францевна и улыбается. - Нет, нет, это еще не выселение, - поспешно переходит она к делу, заметив мое нетерпеливое движение. - Я уважаю закон и выселю вас, когда получу на это из милиции бумажку. Думаю, что это случится очень скоро. А пока я бы хотела освободить вас от некоторой мебели. Это ведь вся моя мебель, Сашенька. - Она широко разводит руки. - Вы, конечно, не будете возражать, если я заберу ее? Вы знаете, дорогой, мне очень нужна эта мебель.
- Забирайте, Клавдия Францевна, - улыбаюсь я, - забирайте эту мебель, если уж она вам так понадобилась.
Здесь все ваше, у меня нет никакой недвижимости, кроме Пишущей машинки и этих протезов.
- Мне не нужна чужая собственность, я заберу только свою мебель. Лидочка, голубушка, очистите пожалуйста, шифоньер.