– Ладно тебе, что ты! – он обнял ее за плечи и поцеловал в челку. – Подождите! – взволновано крикнул. – Мы только сегодня на стройку завезли прицеп цемента и смесей. Я тут дом налаживаю. На два-три дня вам хватит, а там докупите.
– Да нет, что вы, не надо, – отмахнулся священник.
– Нет, я правда. Это легко. Я на будущее привез, мне пока не надо. Мы сегодня уезжаем. Вам нужнее. И этих мы сейчас растрясем…
Мужикам уже нечего было говорить. Продрав глаза, они, как ни в чем небывало, подходили и обсуждали, как лучше сделать. Через полчаса у дома Сергея, прытко и размашисто, будто и не было свинцового похмелья, посмеиваясь над собой, мужики грузили мешки с цементом на телегу лесника, у кого еще осталась лошадь. Их будто колодезной водой окатили. Просто упомнить о вчерашней пьянке, о драке между двумя кумовьями теперь казалось лишним.
– Я все верну, все верну! Даже не думайте! Как приедете, сразу ко мне! – повторял и повторял священник, когда все привезли, и стройка загрохотала бетономешалкой, топорами и пилами.
Ребята со смехом отвечали смущенно, чтобы он не волновался, что они еще с процентами с него возьмут, и что мужики завтра снова напьются и испортят и этот цемент, пока священник не остановился и не засмеялся сам, а спохватившись, стал распоряжаться по работам.
День
После скорого и сытного обеда, вспоминая священника и мужиков, осмотрели дом. Сергей, меряя шагами маленькие уютные комнаты, рассказывал, как поменять систему отопления в избе, из какого дерева переложить полы; в сенях прочитал монолог, что нужно для устойчивости стен, с какой стороны хорошо бы расширить подвал и чем он хочет перекрыть крышу. В саду показал, где укрепит фундамент и просил Свету замерить рамы окон на заказ для мастерской. Света шла сзади с выражением участливого внимания и боясь прервать, кидала на него осторожный взгляд.
– Здесь посадим яблони, – показал Сергей на сад. – Старые уберем, – вдруг обернулся, крепко обнял и поцеловал ее. – Ты знай, без тебя всего этого бы не было. Мне одному ничего не нужно.
Собравшись и выехав обратно, остановились на опушке леса и устроили пикник. Сергей набрал сухих дров и развел костер. Света испекла сосиски, хлеб и нарезала овощей. Под высокой, как мачта, сосной, нашли высокий, в половину человеческого роста муравейник и долго считали насекомых. Искали в сплетении ветвей осины дятла, что оглашал глубину леса мерным постукиванием. Целовались на дне сумрачного оврага, по колено в старой кленовой листве. Сергей не мог понять свое состояние и что происходит; время замедлило свою равномерную поступь и с интересом наблюдало за ними.
Вышли в пшеничное поле, с почти созревшими, набравшими силу колосьями. Волна радости к жизни и к этому дню накрыла их.
– Я так давно хотел, чтобы мы вместе гуляли здесь! – кричал он ей сквозь порывы теплого ветра. Она, пытаясь обуздать растрепанные волосы, смеялась в ответ, как казалось, не смеялась никогда, не в силах удержать внутри себя восторг от чувства воли и радости.
– Какое огромное небо! – он шел в поле, разведя руками. – Посмотри! Вот это купол! Вот это свобода!
Сомнение и нерешительность Светы в нем и в их судьбе, от чего туманился взгляд с тех пор, как решили жить вместе, растворились без осадка, и он увидел, как ее глаза засверкали чистотой.
В машине Света заснула. Спала долго, сладко, и даже городской шум, скоро сменивший подвывание ветра в поле, не разбудил ее.
Когда поднялись в квартиру, разобрали вещи и поставили на плиту чайник, он взял телефон:
– Мам? Привет! Ты как там? У нас все хорошо. Только из деревни вернулись. Давно не виделись… Хочешь, мы приедем и все тебе расскажем?
Ноябрь 2011. М.
Предощущение
С благодарностью Т. А. Ч.
Казалось, еще вчера ты медленно утихал, как замирают люди, идущие к смерти. Одиночество давило грудь, губило желание жить, оспорило сам смысл. Ты выживал, разучиваясь мечтать. Отчаянно кидался на свет в искусстве и красоту в природе. Ты влачил существование, насильно занимая голову суетой, до которой тебе никакого дела. А когда спрашивал себя о возможности счастья, уклонялся, отмалчивался. Испытывал отвращение к собственной лжи и боялся думать о правде. Сердце успокаивалось, становясь незаметным, душа с растительной ленью не желала ни слышать, ни говорить…
Но вот ты посмотрел на нее, и что-то вдруг вспыхнуло внутри!.. Ты уже не искал этого. Ждал, не веря. А когда встретил, поразился и ясно увидел, что – вот оно это и есть. Что спасает. Становятся слышны гулкие и частые удары в груди, слышен пульс в висках, трепетное беспокойство в мыслях, не находишь себе места, судорожно, с затаенным восторгом, до дрожи изматываясь в сомнениях… Думаешь, что случись это, коснись души счастье, и ты что-то сделаешь с этим непонятым миром! Лишь бы она была рядом.
Не мы придумали любовь. У нас бы не хватило смелости. Любовь приходит со стороны, поглощая; и нет покорности блаженнее. Любовь доказывает, что жить можно и нужно; что истина и красота существуют. Что Бог добр.
Любовь наполняет тебя – как вода – тихо, степенно, безудержно. Это радость поднебесная, ангельская. Это путь к счастью. Когда приходит любовь, ты не можешь найти для нее слов. Не можешь словом определить чувства внутри тебя.
В минуты прозрения ты думаешь о том, что происходит. Ты говоришь, что потом будет больно, что чем больше чувство любви сейчас, тем хуже будет потом: ложь будет казаться еще злее, а одиночество наденет маску неизбежности. Но думая о будущих муках, ты смеешься в лицо дьяволу. Потому что его проклятья – ничтожность от всего, что есть в тебе. Ты видишь, горе велико, но рождение любви поднимает выше бед. Ты готов все отдать за то, чтобы это счастье было с тобой, и молишь Бога, чтоб Он не отвел близость любви в сторону. Чтобы любовь была рядом, когда рядом окажется и она.
12 февраля 2011, М.
Спасите наши души
Школа начала сниться мне по окончании института – через пять лет после того, как я покинул ее пустые крашеные стены. Снилась короткими отрывками занятий, интересных и скучных, обрезками судеб наших удивительных девочек, плавным, как сквозь пелену тумана, полетом по узким коридорам, тесным закоулкам поросшего бурьяном школьного двора. Палитра лиц: без причины смеющиеся, громко или смущенно, стесняясь класса, задумчивые, бесшабашные и совсем ничего непонимающие… Они что-то мне говорили, вглядывались в меня. А я молчал.
Школа снилась дерзко, чуть ли не через ночь, несколько суровых месяцев подряд. Не знаю, откуда это взялось, искал ответа. И утром, просыпаясь весь в поту, я вопросительно вглядывался в рассвет за окном.
Сны разбудили память о школе – живую, на яркое, будоражащее фантазию время института застывшую где-то в глубине; память о детстве непохожем на себя: жалком, замаранным чем-то склизким и мерзким, но все же полного скрытых страхов и тайных глупых мечтаний, первых необдуманных фраз, бездумных поступков и невысказанных слов.
Мы росли в корявое время: не умея дышать свободно, я чувствовал, как нас что-то душит. Не было с кого брать пример – взрослые, случалось, и сами не знали, как поступить, не то что – как воспитать. Учителя не знали чему учить, казалось, не веря в то, что говорят. Их учили совсем другому, они жили другим, верили в то, что потеряли. У них осталось только прошлое, и они не знали что делать.
Хорошо было естественным наукам – математика и физика вечны, "труд", "физкультура" мало измены и всегда нужны. Биология, география… – малоинтересны для незрелого учения, и как-нибудь всегда обойдутся. Но как быть с литературой? С русским языком, историей, обществознанием?
Впрочем, читать так никто из нас к "выпускному" не научился, а в современной истории разбираться и не думал.
Поросль личности, что расцвела после института, посажена была в школьные годы… Посажена во всю ту грязь, в окружающий разврат, которым были набиты сердца, души и мозги. Все были подчинены этому, и все были уверены, что так и надо. Лишь единицы – одними глазами – хрипели что-то о помощи…
Бороться мы не думали. Мы только впитывали самое мерзкое, неразумное, нас изничтожающее. На детских улыбках огнем злости и глупости выжжен путь времени, когда было не с чем бороться, не во что верить, потому что ничего кроме этого не было.
Много позже я догадался, что видел тогда, как звереют дети. Мало что есть страшнее. Это как упущенный шанс на счастье.
Взрослея и развиваясь – духом и мыслью – избавляли себя от накопленной грязи, и я с болью годами вырывал из груди эту мерзость вместе с кусками души – и перерождался, очищался в сомнениях, перевоплощался в нечто новое, в какого-то совсем другого человека. Тогда поклялся всю жизнь бороться с грязью, в которой мы детьми захлебнулись; не потому, что приняли это зло за нечто доброе, а потому что доброго вокруг себя видели. Были только хорошие люди. Их, казалось, всегда меньшинство.
Эта грязь еще сидит во мне – я жилами ее чувствую – и часто даже боязно подставить себя свету. Лишь понимание борьбы, за чистоту души и сердца не дает очерстветь.
Поразительная вещь – мы ведь не жили во время войны, не голодали, нас никто не бил, не вешал, не расстреливал; но кто из нас еще жив?
Иногда, в короткие перерывы, когда поток грязи утихал, наступала тишина. Черная тишина – за ней не было света, и мы ходили по серым холодным улицам, засунув руки в карманы плохеньких старых курток, с опущенными к ногам глазами, не поднимали головы, не смотрели в бездонную синеву.
Окружающее пугало, сила заменяла веру, и я боялся жить. Страшился всего, и неравная борьба с этими страхами стала моей жизнью.
Сказки травили. Тем, что в тайне от всех мы жили тусклыми мечтами о светлой жизни, и ничего для этого не меняли в настоящем, слушая шепот проклятий старших, обращенный ко всему что было.
Что надо было сделать с народом, в котором растут такие дети?
Мне не нужны фотографии, чтобы вспомнить их лица – они передо мною, как живые – все воспитаны на рваных учебниках, в одном месте и среди одних людей.
Но уже все разные! Я обнаружил это летом, по окончанию института, перебирая неожиданные школьные сны и просматривая семейные фотоальбомы. Фотография маминого класса. Семьдесят какой-то. Все как на подбор: в одинаковой школьной форме, с однотипными прическами и такими похожими лицами… Меня как током резануло. Я открыл свой школьный альбом и внимательно рассмотрел все общие классные фотографии. Среди нас не было и пары школьников с одинаковым выражением глаз или лица. Все были как-то искривлены. Кто в большей, кто в меньшей степени, но – все. На каждом лице – в нас, жизни видевших и ничего не понимающих – отпечатался след того, окруженного ночным туманом, времени. Если советское время на лица детей, как на той старой фотографии, большой круглой печатью поставлено, всех под одну планку подведя, время нашего детства всей силой разрушения покрыло слоем пыли каждого из нас, заставило необъяснимо скривиться нежные лица.
Только озаренная душой изнутри красота девочек нашего класса, с глазами и улыбками, похожими на чудо, восхищали и продолжали спасать такой странный и пугающий мир вокруг.
Дети Чернобыля, брошенных шахт бурого угля, мы еще только учились кривым почерком выводить первые буквы, когда история уже занесла всех нас в черный список жертвоприношения дурости и невежеству. Но становиться жертвенными баранами мы не желали – природа сопротивлялась – и радость жизни била в нас ключом. Мы еще совсем ничего не знали, когда научились лгать и радоваться злу, увидели грязь и пороки. "Все что плохо тебе – хорошо мне, и хоть над тобой я стану чуть выше", – думали все и считали, что сами это придумали.
Драки, драки, драки – повсюду, вокруг, неслышно, за углом, за гаражами. То были не драки, то были избиения… Насмешливо, многими одного. Потому что ты не с ними. Их глаза темны, пусты и безобразны. В них я впервые увидел обреченность. В холодных, омерзительных глазах дико воющих, шипящих, ржущих. Это их попытка хоть как-то смыть с себя грязь. Смывалась она вместе с красками души.
Еще в шесть лет, в краю ледяного моря и огнедышащих гор запомнив, что в мире есть красота, я запасся некой выдержкой, и не озверев, говорил, как знал: мне не быть как они. Как я пришел к этому? Понимать, точно ничего не понимал.
Помогли книги? Воспитание в семье? Или это пришло само, с возрастом? Где-то в девятом классе, лет в тринадцать, во мне что-то искривилось обратно, я обнаружил перед собой глыбу вопросов, на которые не знал, что сказать, и стал бороться со всем бесчеловечным в моей жизни, порвал со всем, что меня окружало, и открыл новую страницу – в истории, которой было предписано стать мне судьбой. И тогда же увидел новое, гнетущее ощущение и догадался, что впервые столкнулся с одиночеством.
Сегодня я не могу дать ответы на многие ставшие в детстве передо мной вопросы. Но пытаюсь ответить. Я знаю, что тот путь – путь сомнений и одиночества, испытаний и поиска, был верным, и, так много потеряв, не жалею ни о чем.
Я только иногда скучаю по ним. Думаю, это совесть заставляет меня скучать. Знаю, что опоздал. Мне им столько хочется сказать, этим девочкам с волшебными глазами! Чтобы они знали, что я думаю о них. Хотя бы во сне.
Август 2010 г.
Секрет Небосвода
По стране медленно затихали деревни, рваные поселки, серые своей неизменностью, и хронически отчаянные городки среди просторов русского лесостепья. Всюду разливался покой.
В райцентре на краю карты меня встретил с утра опохмелившийся, худой как палка, с белесой щетиной, редактор местной газеты на четыре полосы, показно прихрамывая и специально корявя слова:
– Черт знает что это такое, – брезгливо размешивал он сахар в мутном стакане чая. Под ним противно скрипел стул у заваленного бумагами и обрезками газет стола. – Ничего про этот Небосвод не ясно – народ толпой бросил пить, хотя больше делать тут нечего. Стали подниматься у них хозяйства, урожаи, говорят, хорошие, – он махнул в сторону окна, где пылил в летнем мареве сонный городок, натянуто вздохнул, сделал глоток, поморщился. – Раньше гнали ее, родимую, из чего бог послал. Это сейчас – из чего хочешь, – и продолжил, как ни в чем не бывало. – Народ там пошел чудной, не наш какой-то… Ну и плюнули мы – гори этот Небосвод ясным огнем – придумал же дурак какой селу имечко.
– Откуда такое название – "Небосвод"? – спросил я.
– Черт его разберет! Старики знали… – он отхлебнул чая, похрустел шеей. -Женьку там найди. Сокурсник мой. Звать Евгений Павлович. Директором школы там. На месте всегда – ребятишки у них там что-то пошли – один за другим, классы битком… маята, – вздохнул редактор с непоправимой ленью. – У него там с дочкой какая-то история была. Может, скажет чего.
С усмешкой проехал я указатель "Небосвод", ряд дряхлых, но облагороженных домов, по неумело опиленной аллее, мимо свежевыкрашенной школы, невдалеке от которой пылила нелепая здесь гора строительных лесов.
У входа в школу столкнулся с человеком средних лет, в белой сорочке, с самоваром под мышкой и добрыми глазами, тихо, но весело что-то знакомое напевающим. Это оказался директор. Евгений Павлович спешил, и все время зачем-то извинялся:
– Вы простите, спешу я. А лучше, пойдемте вместе, – говорил он приятным, хриповатым баритоном. – У нас праздник – дочка внука мне утром родила, все никак в город дозвониться не могли.
– Нет, нет, конечно, лучше в другой раз, – даже обрадовался я.
– Что вы, пойдемте! Когда ж еще у нас будете!
Мы шли по узенькой, свежеасфальтированной улочке, вдоль череды ухоженных беленых домов с новенькими разноцветными заборами и резными наличниками на окнах. Я сказал о статье, которую пишу. Он пожал плечами:
– Люди как люди, живут себе, не мешают никому…
– Говорят, поселок вдруг поднялся, есть успех.
– Успех? – Евгений Павлович добро засмеялся. – Ну, вот… видите стройку? – мы проходили мимо башни строительных лесов, которые я видел. – Мы строим храм, – он внимательно посмотрел на меня. – … Три поколения в Небосводе не слышали колокольного звона!
Я, признаться, оторопел от таких пояснений.
– Всем селом строим, по-товарищески. С прошлой недели в Небосводе не осталось семьи, которая бы не сделала вклад в строительство, – продолжал он. – А впрочем, пойдемте, – и он увлек меня за собой, торопливо пытаясь о чем-то рассказать. – Пойдемте ко мне! У меня сегодня будет много интересных людей…
Пока шли к дому, я стал пристальнее смотреть по сторонам.
– Удивительно, в Небосводе очень живые улицы. Я такого в поселках не встречал…
– Раз вы приехали из районной газеты, наверное, Сережа рассказал, что у нас нет пьянства.
Мы подошли к небольшому, ухоженному дому, в котором даже снаружи был виден заботливо обустроенный уют. Евгений Павлович сразу бросился к телефону.
– Позовите Марью Евгеньевну! – услышал я его крики в трубку. – Сказали, сейчас можно… – пока он говорил, я огляделся. В коридоре с кофейно-молочного цвета обоями, стена увешана фотографиями в маленьких деревянных рамках. Только или старые снимки, на которых директор угадывался в высоком, с ранней пролысиной, улыбающемся парне с красивой миниатюрной девушкой под руку, или свежие, где Евгений Павлович то на стройке, то в школе с учениками. Два десятка, а то и больше лет будто выпала из фото летописи.
На кухне гремела посуда, и слышался мирный говор женских голосов. Из зала выглядывал сервированный стол.
– Машенька! – снова закричал в трубку Евгений Павлович. – Здравствуй, девочка! Точно, внук? Так-то! Завтра приедем… Когда выписывают?.. Сейчас мамку позову… Таня! Иди скорее! – повернулся он в кухню. Оттуда выбежала маленькая бойкая женщина. Евгений Павлович отдал трубку жене и, взмахнув руками, кинулся ко мне. – Голубоглазый! Ей богу, голубоглазый!– затащил меня на кухню, где суетились у плиты еще две женщины. – Настасья Андреевна, Вера Трофимовна! Говорит, голубоглазый!
– И, слава богу, Евгений Павлович, – оторвалась от салатов та, что постарше.
– Какая разница, голубоглазый или нет? – спросил я, выйдя на улицу вслед за директором.
– Как не голубоглазый?! Нет уж… – директор осекся, посмотрел на меня, потом, будто от какой-то мысли очнулся и тихо, по-хозяйски, улыбнулся, будто зная какой-то секрет и обдумывая, как лучше мне о нем сказать. – Это для меня, извините… Другому кому хоть кареглазого, хоть желтоглазого подавай, и пожалуйста. А мне голубоглазый внук нужен! Максим! Саша! – крикнул он ехавшим невдалеке на велосипедах мальчишкам. – Помните уговор? Давайте, чтобы у меня все к двум часам были!
– Да они знают! – ответил старший, темно-рыжий мальчуган.
– Главное, гостей не забыть, – повернулся Евгений Павлович ко мне.
На крыльцо с полотенцем в руках вышла жена директора.
– Ну что, Танюш, поговорила? Дождались мы с тобой… – с удивительной легкостью он подскочил и обнял жену. – Гостей десятка два уже? Стульев не хватает? Ничего, мы сейчас с молодым человеком по соседям быстренько…
Евгений Павлович сказал, если я хочу посмотреть на село, нужно остаться: к обеду будут главные лица Небосвода.