Остаток вечера, за три часа до полуночного поезда, провели у Коли. Поставили на табурет бутылку водки, намазали маслом куски хлеба, достали из запасов банку тушенки. Решали срочные дела: когда что продать, как уйти с работы. Когда ехать к Юле и как говорить с родителями. Все это вдруг показалось выполнимо. Тяжело и страшно будет завтра, сказал Валера, а мы разберемся со всем сегодня – пока все легко и просто, пока мы оба верим.
На перроне, перед отправлением, решили, что Валера приедет сватать невесту. Попробует с собой взять кого-то из ребят – остался еще кое-кто с институтского времени.
Стемнело и вокзал теперь не казался Валере таким угрюмым как утром. Он смотрел как высокий парень, лет двадцати, целует девушку на прощание и что-то неловко пытается сказать; как пожилой мужчина с неожиданным букетом цветов встречает дочь-студентку; как беззаботно, с шутками и смехом, куда-то едут туристы с огромными рюкзаками за спинами; как маленькая девочка, впервые оказавшаяся на вокзале, теребит маму за палец и пытается спросить, куда это все едут. Все они почему-то показались ему приличными и культурными – с запасом доброты внутри – людьми, и сам он среди них виделся обычным хорошим человеком, и от этого было весело и хорошо.
– Без тебя будет скучнее, – криво улыбнулся захмелевший Коля.
– Черта с два, – возмутился Валера. – на этот раз не надрались, даю слово – в следующий раз – как пить дать. На крайний случай, во сне к тебе с бутылкой заявлюсь.
– Ага, в кошмарном.
– Почему? В кошмарном – это если с бутылкой кефира.
Они пожали друг другу руки и обнялись по студенческой привычке.
– Нашим привет, кого увидишь.
– Всех хочу собрать. Ты тут только не откинься ненароком, мы скоро. А то гулять повода не будет.
– Это почему? Как раз повод…
– Ага, а проставляться кто будет? Придется всех наших тащить за тобой в Чистилище и выводить все твои грехи на чистую воду.
– Тогда мне Рай не светит, – ухмыльнулся Коля.
– И нечего там делать! Я всегда говорил, в Раю скукотища.
– Думаешь, в Аду веселее?
– В том и беда – не везет по жизни – всюду плохо… – покосился на друга Валера и они рассмеялись.
– Есть мнение: стоит тут еще подзадержаться, – с важным видом произнес Коля.
– Уверен?
– Здесь хотя бы есть с кем выпить. Да и – с кем закрутить, – с азартом и легкостью, которой Валера и не думал в нем увидеть, сказал Коля.
– Похоже, женщины становятся единственным поводом не сыграть с чертями в кости.
– У тебя здесь, кстати, – оглянулся Коля на вагон, – полно симпатичных.
– А вот это требует дополнительного изучения, – оглянулся из тамбура Валера.
– Тогда – на связи.
– Да. И до скорого.
Валера прошел к себе на место, закинул наверх рюкзак, глянул еще раз в окно на вокзал, и подумал, что больше никогда ни о чем не будет жалеть, и ничего он не хочет возвращать, и ничего в том, что было, менять, и что теперь ни рогатый с копытами, ни курчявый с крылышками не заставят его ни с кем поменяться местами.
9 – 11 января 2012. М.
Риск
городу Узловая посвящается
"…Осталось нам немного лет,
Мы пошустрим и, как положено, умрем".
В. С. Высоцкий
Дети камня
По улице, между высокими серыми домами шли толпы людей и с хрипом выкрикивали протесты и требования. Растрепанный старик с бородой клином, в потертом пиджаке и круглых металлических очках нес плакат "Хватит врать!". За руку он держал мальчика лет шести. Рядом группа бедно одетых юношей растянула в половину ширины дороги криво написанный краской транспарант "Хватит жрать!". Шли сотни и сотни людей и требовали все одного.
Демонстрация продвигалась городом, и дома вокруг рушились, будто не могли терпеть криков на разрыв и отчаянных лиц. Когда к месту, где прошли первые ряды, подходили последние, от зданий по обе стороны улицы оставались одни руины и столбы пыли. От нее лица людей будто старели. Демонстранты растерянно оглядывались на разрушения, замедляли шаг. Крики стихали, все тревожно переговаривались; некоторые садились среди обломков и клубов оседавшей пыли, растерянным взглядом осматривали проступающие во мгле развалины и смолкали. На остатки упавшего балкона, испуганно озираясь, сел старик в круглых очках. Он закрыл лицо руками, посидел так с полминуты, а когда посмотрел на свет, его не интересовала ни кричащая толпа, ни разрушенная улица. Он смотрел на мальчика, который лазил по обломкам камней, что-то отыскивал, иногда отбегал, исчезая в облаке пыли, появлялся снова и продолжал играть с разрушенным городом в только ему и камням ведомую игру.
Витя проснулся и долго не открывал глаза, будто хотел запомнить каждое лицо из той толпы, каждый их выкрик, и особенно мальчика на развалинах. Когда встал и умылся, позвонил Саше:
– Привет! У нас все готово?
– Да.
– Тогда – сегодня. Не откладываем. Егору скажи.
– Ты же хотел завтра?
– Завтра может и не быть.
Кожаные крысы
– Саша! Что ты смотришь так сурово? – Каменев откупорил бутылку и поставил стаканчик на постамент памятника. – Подожди, сейчас веселее будет, – Он плеснул себе и чокнулся с ногой памятника. – Выпьем, Саша, за… удачу что ли?.. Как там… "и на обломках самовластья"… – он поднял голову. – Но она еще не воспрянула, совсем не воспрянула… – привиделось, Пушкин смотрел хмуро, голова памятника была склонена вперед, будто поэт согнулся в скорби.
– На проходной какая-то Вера Михайловна, – справа мелькнула черная фигура и тенью легла на постамент. – Милиции нет. От входа направо, метров двадцать по коридору, лестница, второй этаж, и сразу приемная. Там секретарша. Кабинет Петухова – направо, Кобылина – налево. У нас минут десять. Телефон у секретаря. В кабинете…
– Врешь ты, как Троцкий. Правда, Саша? – сказал расслабленным голосом Каменев, посмотрел на памятник, повернулся к Троцкому. – В общем, как и положено заводской шпане. А трубка на проходной?
– Витя..
– Товарищ Каменев, пожалуйста.
– Товарищ Каменев, если проходную пройдем тихо… – начал было Троцкий.
– Телефон на выходе срезать, – совсем по-другому, твердо, но также спокойно оборвал его Каменев. – Поручается тебе. Зиновьев на месте?
– В машине за углом клуба. Я только от него. Всё проверили.
– Хорошо. Телега на месте: с ночи во внутреннем дворе стоит – и никто ни ухом…
– Плевать всем.
– Ты когда-нибудь видел, как крысы плюют?
– Не видел, – смягчился лицом Троцкий. – Надеюсь посмотреть, как они плавают.
– Далеко не уплывут. Это им не Крымск, – Каменев взял с постамента стаканчик, принюхался. – Будем, Александр Сергеевич! – и выпил.
Зиновьев ждал их в сквере, за углом Здания. Перед собой он держал открытую ладонь, по которой медленно ползла и все не могла взлететь яркая, по-летнему разукрашенная бабочка.
– Поймал, а теперь сама не улетает. Тепло сегодня, всем погреться хочется… – усмехнулся он ребятам.
– Охладиться – тоже. Всё здесь? – Каменев показал на три вещмешка у ног Зиновьева. – Шампанское не забыли?
– "Советское", родное, – улыбнулся Зиновьев. – Лев Борисович, есть мнение разделиться. Трое сразу это нехорошо…
– Как разделиться?
– Зайду первый я, скажу, за справкой. Следом – вы. Тебя знают и пустят. Пойдем в разные стороны, встретимся у приемной. Через проходную народа много ходит, обед скоро, внимания не обратят.
– Давай. Тогда ты – первый, мы через три минуты. Оба там?
– С утра. Понедельник же. Планерка, потом еще посидели. После затихли. Секретарша выбегала раз в ресторан, – подчеркнул Зиновьев.
– Правильно! Чего не кирнуть. Вы с Ильичом в Разливе небось глушили за милую душу, – подмигнул ему Троцкий.
– У пролетариев нет души, – возвысил голос Зиновьев. – У пролетариев только революционная сознательность!
– Правильно! А пить за революционную сознательность – вообще дело святое! – перебил их Каменев и раздал рюкзаки.
– Здравствуйте, – кивнула ребятам Вера Михайловна, подняв глаза с толстыми мутными стеклами очков от сканворда. – Вы куда?
– К здравоохранителям, – откликнулся Каменев. – О диспансеризации пишем, – и прошли дальше.
"Косынка" не складывалась, Лидия Ефимовна, свежая выпускница юридического факультета и племянница замглавы мэра, огорченно глядела в экран. На легкий скрип двери хотела не оборачиваться, так, глянула мельком, но тут же судорожно вскочила, выпучила глаза и задушила в груди недоуменный сиплый крик.
Перед столом стояли трое в масках. Таких масок она никогда не видела – в виде каких-то людей зрелого возраста, даже стариков. Лица казались знакомыми, будто кого-то из них она видела, то ли вчера в магазине, то ли в школьном учебнике. С круглыми, как монеты, глазами, Людмила Ефимовна громко, открыв рот, дышала и не могла ничего сказать. Упал на пол обрезанный провод телефона. К ее лицу поднялся длинный кинжал.
– Один звук и тебе крышка.
В минуту Лидию Ефимовну усадили на стул и связали ей руки за спиной.
– Где ключи от кабинетов? – сказал резкий мужской голос.
Людмила Ефимовна, так и не выдавив из себя ни звука и мелко тряся головой, показала глазами на стол. Бандит в маске человека в круглых очках с козлиной бородкой взял со стола связку ключей и запер дверь из приемной в коридор.
– Где они? – бандит с кинжалом выглянул в окно и снова посмотрел на секретаря.
Людмила Ефимовна, вжавшись в стул, попыталась встать, споткнулась на месте, чуть не упала, и снова села.
– У Юрия Петровича, – пролепетала.
Третий достал из рюкзака оружие.
– Каменев! – он подал первому бандиту обрез двуствольного ружья.
– Троцкий! – передал второму такой же обрез, только одноствольный. – А я с этим пока поиграю, – взял он в руки пистолет, и как показалось Людмиле Ефимовне, подмигнул ей.
– Юрий Петрович – это направо, – сказал Каменев и распахнул дверь кабинета.
Минут через десять, окончившая исписанный сканворд, Вера Михайловна с ужасом, какой только она могла изобразить лицом, увидела как обоих руководителей города, скрученных в три погибели, волокут мимо проходной в угол коридора, ко входу во внутренний двор администрации.
Вера Михайловна рванулась с места, подбежала к странному конвою, не в силах от возмущения и звука произнести, остановилась и, как шипящая, толстая гусыня, замахала на захватчиков руками.
– Брысь на место и не жужжи, – отмахнулся от нее человек в маске какого-то старика, достал нож, который показался Вере Михайловне огромным кинжалом, и отрезал провод телефона.
На дрожащих ногах дежурная вернулась на место, застывшим взглядом проследила, как пятеро темных фигур скрылись за дверью в углу, и тогда, будто растерянный ребенок, у которого отняли все игрушки, бессильно свесила большие толстые руки, и так и осталась сидеть, пока не появилась милиция, глядя в одну точку немигающими глазами и вертя изредка головой.
– Анька! Анька! Сюды! Сюды! – звонко кричала, несясь во весь дух по улице, девочка лет десяти. На крик из окон пятиэтажек по обеим сторонам улицы выглядывали все, кто был дома, из дворов показались спорящие за домино старики, застывали на ходу прохожие.
По дороге неторопливо ехала телега, запряженная обоими градоначальниками, Юрием Петровичем Петуховым и Валерьяном Захаровичем Кобылиным. В ободранных белых рубахах, согнутые дугой, с выражением страха и безумия на лицах, оба исходили гортанными звуками, пытались что-то выговорить, ничего не выходило, и со стоном, кривясь лицом от боли, они волокли повозку по улице.
Каменев, горячась, щелкал кнутом и с зычным криком: "Ну! Пошли хорошие! Давай ходу!", нещадно хлестал тяговых в упряжке по спинам. Те скрипели зубами, стонали и еще сильнее, от боли отчаянно разгоняя телегу.
– А вы, товарищ Зиновьев, утверждали будто крысы не пойдут в упряжке! – обернулся назад Каменев.
Зиновьев, чуть привстав, хлопком вышиб из бутылки шампанского пробку и отхлебнул из горла:
– И сколько, вы думаете, в нашей паре грызунов лошадиных сил?
– До черта с куличиком, – Троцкий оглянулся по сторонам, тоже выпил, развязал холщевый мешок и стал разбрасывать листовки. – Обратите, товарищи, внимание на эту физиономию, – он ткнул пальцем в главу города, с затылка походившего на борова. – На нем же пахать и сеять, сеять и пахать!
– Эх, пошла родная! – Каменев размашисто, со свистом, прошелся кнутом по упряжке, так что тяговые взвыли от боли. – Правее судари, правее! Вы же у нас поголовно правые, вам налево не полагается… Жарко вам?! Сейчас охладимся…
Из-за угла дома показалась набережная городского пруда с пологим, выложенным плитами, спуском к воде. Ни Юрий Петрович ни Валерьян Захарович, от стылого ужаса этих адских десяти последних минут казалось, сошедшие с ума, сначала не поняли, что их ожидает. Только увидев перед собой зеленую муть и почуяв сырость ряски, они отчаянно попытались затормозить давившую сзади по накату берега телегу. Ничего не вышло. В воздухе еще пару раз задорно просвистел кнут, над поверхностью пруда раздались два оборванных крика и телега с ходу, шумно и грузно вошла в воду.
В две минуты все кончилось. Трое в масках соскочили на берег, даже не замочившись, и стремглав скрылись в ближайших кустах, обильно разросшихся по дворам. Телега ушла на дно. Над поверхностью остались только стоящие по плечи в воде обои тяговые, с торчащим над ними дышлом. Оба мощнотелых градоначальника отфыркивались как тюлени, старались устоять на ногах, дергано крутили головами, так и не произнеся ни слова. Вокруг замерла удивительная тишина. Чиновники смотрели друг на друга с немым вопросом, не понимая, почему все кончилось, и куда все подевались.
Когда взбаламученная поверхность пруда успокоилась, на берегу стали собираться горожане. Старик из дворовой команды игры в домино поднял с дороги листовку. Он пригляделся к печатному тексту и, сделав паузу, прочитал вслух остальным: "Граждане! Этой акцией общественность Тихомира протестует против власти, которая не умеет управлять городом. За восемь лет правления они довели город до разрухи. Отобрали у горожан будущее. Мы заявляем о намерении отстранить этих людей от власти и предлагаем поддержать нас. В Тихомире нужно установить народное самоуправление, как положено по закону".
Стул. Скамейка. Карандаш
– Вениамин Игоревич! Звоните в администрацию! Я не знаю, в милицию звоните! – ректор даже не заметил, как декан ворвалась к нему в кабинет.
– Да что, Дарья Сергеевна? – поднялся Вениамин Игоревич ей навстречу. – Вы уже студентов заболтать не можете? Ерунда какая-то!
– Да вы послушайте! Там черт знает что! Будто на митинге!
Через длинный коридор, спустившись этажом ниже, ректор прошел в лекторий. Внутри, так что ничего не разобрать, стоял густой гул голосов, которые возмущались, выкрикивали что-то и вопили; нагло заявляли или угрюмо напирали друг на друга, на ученый совет, на профком, на всю власть и весь белый свет.
Дарья Сергеевна вырвалась вперед и замахала руками. Студенты заголосили еще громче.
– Вы что? – сразу оживился при виде ректора полный, с круглыми щеками и двойным, несмотря на молодость, подбородком и зачесом на лысеющей голове, парторг в лощеном светло-сером костюме, с широким, на заколке, галстуке в крупную клетку. – Пособничаете преступникам? Или они среди вас? Мы найдем виновных! – поднял он пухлый кулак.
– Ищите, ищите, – сыпалось из рядов. – Привыкли вынюхивать!
– Вы против выявления бандитов, нападавших на администрацию? – гремел парторг, краснея и сбрасывая в ярости прежний стерильный вид.
– А вы против выявления бандитов в администрации? – не унимались ряды.
Вениамину Игоревичу за тридцать лет работы таких студентов видеть не приходилось. Он привык к наглецам-одиночкам, к идейным, с болезненно сверкающими глазами, в конце концов, к озлобленным нищетой и унижением, но слабым, с прозрачной душонкой просителям. Теперь перед ним стояла стена крепких сытых лиц, в глазах – огонь, в словах – дерзость, в голосе – твердость умно скроенных фраз.
Ректор послушал, поморщился при виде Александра в первом ряду, о чем конечно узнают где нужно, вышел к центру зала, поднял руку и, когда толпа немного поутихла, заговорил:
– Все мы учимся и работаем для достойного, стабильного будущего. Для такого будущего нам необходимо крепкое государство, крепкая власть…
– Нам – не нужна! – раздалось из глубины студенческих рядов.
Ректор стрельнул глазами на голос и, не сбившись, продолжил.
– А государство не может существовать без закона. Руководство города и района было избрано демократическим способом…
– Но не народным! – выкрик с другой стороны.
– И много лет работает на благо…
– Слишком много лет! – голос с первого ряда.
Ему на миг показалось, что это крикнул Александр. Вениамин Игоревич властно посмотрел на него, сделал паузу. Тридцать лет ректор выступал с речами. Внимательным взглядом обвел студенчество. В рядах снова приутихли.
– …работает в меру сил, по законам государства, – он остановился и выше вскинул выточенный будто из бронзы подбородок. – Чего хотите вы? Другой власти? Других законов? Участвуйте в выборах! Занимайтесь политикой – никто не мешает! Достигайте власти законным путем.
– У этой власти нет закона! – без сомнения, с удивительной твердостью послышалось с самых первых рядов, и ректор чуть вздрогнул лицом – снова послышался сыновний голос. Вокруг одобрительно зашумели.
– Жители Тихомира, – с еще большей твердостью продолжил ректор, – живут по законам, хотят порядка, а не анархии. Мы все хотим мира и все что можем – делаем для этого. Вы – учитесь…
Посиделки на именинах
Екатерина Михайловна мельком оглядела себя в зеркало, взгрустнула по новой морщине, медленно, затаив дыхание зажгла свечки, окинула взглядом торт и вышла к гостям.
Вокруг именинника притихли. Витя подошел к маме и разом затушил свечи. За столом поздравительно зашумели. Екатерина Михайловна растрогано улыбнулась. Гордость переполняла ее: пусть работа не с высокой зарплатой, но стабильная, уважаемая – в газете статьи выходят, в городе сына знают, водительские права получил, квартиру ему купили, вот и девушку первый раз привел, Оксаной зовут. Вон как смотрит на Витю. Друзей полон дом, и разговоры у них современные, прогрессивные. Пойдет далеко. Есть у Екатерины Михайловны знакомые на местах, все пионерами к ней в библиотеку бегали.
– Ну а что, Игорь Сергеевич, как вы думаете бандитов поймать? – повернул на новый виток застольную беседу Егор. – У нас на заводе одни только про то и разговоры, – обратился он к неминуемому гостю на всех застольях в этом семействе, инспектору следственного комитета, школьному приятелю и свадебному свидетелю Витиного отца. – У Саши спецсобрание в институте. На проходной, рассказывает, чуть ли не обыскивают всех. Оружие какое-то ищут.