"Последние дни" - это рассказ о жизни и конце времен, о преходящем и вечном, о грустном и смешном. Для одних героев речь идет о последних днях юности, для других - жизни. Последние иллюзии, последние надежды, последние аферы, последняя любовь - несколько занятных историй, выхваченных из водоворота жизни искушенным взглядом старого официанта парижского кафе, в душе философа и большого поклонника астрологии. Пародийное и вместе с тем философское произведение, едко написанное, изобилующее нелепыми ситуациями, беспристрастная и откровенно веселая книга.
Раймон Кено (1903–1976) - один из признанных классиков XX века, выдающийся французский писатель, поэт, сценарист, переводчик, математик и художник, участник сюрреалистического движения, один из основателей УЛИПО (Мастерской Потенциальной Литературы или Управления Литературной Потенцией), Трансцендентальный Сатрап Патафизического Колледжа, директор "Энциклопедии Плеяды", член Гонкуровской академии.
Содержание:
VI - АЛЬФРЕД 6
X - АЛЬФРЕД 10
XIV - АЛЬФРЕД 15
XIX - АЛЬФРЕД 21
XXXIV - ЖЮЛЬ 35
XXXVIII - АЛЬФРЕД 38
Примечания 39
Раймон Кено
I
На улице капли дождя - шлеп-шлеп, то там, то сям; такой вот был влажный вечер на улице. Фонари пускали слюни - на тротуарах лужи. На перекрестке улицы Данте и бульвара Сен-Жермен переминался старик - не перейти ему на другую сторону. Грузовик задел его зонтик; пес вскарабкался на груду ящиков и залаял во всю пасть. Старичок отпрянул, что-то брюзжа в усы, а усы он носил длинные и густые. Снуют тут всякие: такси, автомобили хозяев, автомобили слуг, велосипеды, конные драндулеты, трамваи. Как он их всех ненавидел. Не так давно ему прижал ребра грузовой мотороллер - погладил и наградил рваным дыханием и повышенной осторожностью; старик дал себе слово, что в один прекрасный день раз и навсегда расправится с этими смертоносными болидами, но прекрасный день так и маячил в прекрасной дали. Иногда он подумывал исподтишка прокалывать шины тем, кто паркуется у тротуаров; с перочинным ножичком это совсем не трудно. Однако свой план он не осуществлял: риск все-таки - вдруг начнут пинать ногами. Оставалось надеяться, что в эту собачью погоду какая-нибудь металлическая дура перевернется на дороге и на глазах превратится в месиво вместе с ездоком. Вообще, погода была - то, что надо. Октябрь сделал "пшик!", подрезал на вираже и вильнул хвостом, рыбьим масляным хвостом, хвостом сардины в масле. Как сказано, а? Разве не масло эта морось? Он не любил, когда масла много; его даже в уксусный соус не надо переливать. Другой старик подошел к краю тротуара и стал дожидаться просвета, чтобы перейти.
Они походили друг на друга, как два брата. Хотя родственниками не были; ни близкими, ни даже дальними. Видимо, их роднили густые длинные усы. Как один неискушенный глаз видит во всех "околонизованных" туземцах множество экземпляров одной и той же модели, так и другой, по-своему неискушенный глаз, видит во всех стариках с длинными густыми усами двойников одного и того же индивида. Впрочем, один из стариков, наоборот, считал, что это молодых не отличить друг от друга - у всех лица ворсятся. Но он хотя бы не писал мелом над писсуарами призывы: "Мочи бритые рожи".
Имя его было месье Браббан. Он повернулся ко второму старику, чье имя было месье Толю. Месье Толю посмотрел на месье Браббана. Браббан сказал Толю:
- Всё как будто масляное, правда? По мне, так это не дождь, а масло.
- Что делать, после войны всё так: взрывами времена года перемешало. Помните, как было в октябре до войны? Красивые были дожди. И солнце, когда показывалось, тоже было красивым. А сейчас все перепутано - божий дар с яичницей, Рождество с Сен-Жаном, который празднуют летом . Не поймешь, когда надеть плащ, когда снять…
- Мое мнение - это из-за пушек все промаслилось.
- И я так считаю. К счастью, это последняя война, а иначе, повторяю вам, Рождество случилось бы в Сен-Жан.
Браббан взглянул на Толю из-под зонтика.
- Так-так, уважаемый, кажется, я вас где-то видел. Мы с вами точно встречались.
Уважаемый задумался.
- Может, в Архиве ?
- Нет, исключено. Что за архив? Я знаю только Архивную улицу. И все же ваше лицо кажется мне знакомым. Вот я и думаю, где же я мог вас видеть?
- А если у моего свояка?
- У свояка?
- Да, у Бреннюира, он издает книги по искусству - не слышали? Вы могли видеть меня у него дома. Там многие бывают: писатели, художники, журналисты и даже поэты.
Браббан усмехнулся.
- Ах, поэты! - многозначительно произнес он.
- Среди них есть очень хорошие, - обиженно заметил Толю.
Нельзя сказать, что он сам не пугался всего поэтического; просто он общался с поэтами у свояка и поэтому считал своим долгом относиться к ним с уважением. И все же, малодушно подыгрывая собеседнику, он добавил:
- Как поэты, конечно.
Маслянистая влага перестала сочиться с черного неба. Толю закрыл зонтик. Браббан повторил его жест и воскликнул:
- Теперь-то я вас вспомнил! Летом вы часто сидели в Люксембургском саду…
- Недалеко от оранжереи? Ну да, точно. Я вас тоже вспоминаю. Кажется, у вас была привычка садиться возле статуи…
- Совершенно верно, - сказал Браббан, протягивая ему руку. - Меня зовут Браббан, Антуан Браббан. Ветеран войны семидесятого года . Во время битвы при Бапоме мне было семнадцать.
- 3 января 1871 года. Ее выиграл генерал Федерб , которого немцы прозвали Пырей - неистребим был, как сорняк.
- О, надо же. Вы участвовали?
- Нет. Я преподаю… преподавал… историю. Меня зовут Толю, Жером Толю. Ученики дали мне прозвище Пилюля.
- Глупые эти дети, - заметил Браббан.
- Есть и смышленые. Помню таких, кто мог назвать все даты из курса современной истории, которые нужно знать к экзамену на бакалавра.
Они беседовали, продолжая стоять у края тротуара.
- Смотрите, можно перейти, - сказал Браббан.
Между трамваем и автобусом зажало грузовик.
- Идемте, пока свободно.
Оба осторожно пошли вперед.
- Скользко, как будто жир. Или масло. Еще не нашли хорошего способа мостить улицы.
Они оказались на другой стороне.
- Мостить парижские улицы начали при Филиппе Августе, - сообщил Толю.
- Неужели? Никогда бы не подумал. Бесконечно рад, месье, что мы с вами познакомились. Когда я видел вас в Люксембургском саду, я все время думал: интересно, чем занимается этот господин? Коммерцией? Юриспруденцией? Военным делом? Признаться, я склонен был предполагать последнюю ипостась.
- Вот и не угадали. Преподавание! Месье, я тридцать пять лет преподавал историю. Древнюю, новую и современную, французскую и всеобщую, греческую и римскую. А еще географию, месье, я преподавал географию: Франция, Европа, великие мировые державы. Я даже написал несколько небольших работ о ходе Французской революции в департаменте Морская Сена, поскольку последние двадцать лет трудился в лицее Гавра.
- Морская Сена, административный центр - Гавр. Супрефектуры - Фекамп, Больбек, Пон-Одемер, Онфлер, - отчеканил Браббан.
Толю с обеспокоенным видом остановился; мгновение постоял в нерешительности, а затем вновь зашагал, изучая дырочки для шнурков в ботинках. Его спутник обернулся вслед незнакомой девчушке; после чего изобразил несколько круговых пассов зонтиком.
- История - это ужасно интересно, - воскликнул он с воодушевлением, - это дает знания о людях…
- И о событиях.
- Как же здорово, что я с вами познакомился, месье, - подытожил Браббан.
Они дошли до бульвара Сен-Мишель. Поднялись к Люксембургскому саду. Снова закапал дождь, пуще прежнего. Старики опять раскрыли зонтики.
- Вот теперь это похоже на воду, - удовлетворенно заметил Браббан.
- Пушками все времена года растерзали. Проклятая война! До сих пор чувствуется.
- Да еще этот дождь, похоже, никогда не пройдет.
- Похоже.
- А что, если нам, месье, посидеть и выпить чего-нибудь бодрящего?
- Какие могут быть возражения?
- Как вы смотрите на то, чтобы пойти в "Суффле"?
- Я бывал там в юности, в старости вернусь, - продекламировал Толю.
- Ха! В старости! Скажете тоже.
- Ну, мальчиком меня не назовешь.
Они вошли в кафе, залихватски закрыли зонтики; на душе у них было радостно. Посетителей набилось битком; на вешалках плащи расставались с влагой. Пахло, как от пса, как от мокрого пса, от мокрого пса, который в придачу выкурил целую трубку. Старики с трудом примостились вдвоем за столиком между группкой молодых людей провинциального вида и какой-то шлюшкой. Молодые люди пытались что-то из себя строить и старательно шумели; шлюшка мечтала. Было слышно, как дождь стучит по асфальту. Соприкоснувшись со скамьей, Браббан и Толю облегченно завздыхали. Краля, вальяжно приподняв тяжелые веки, смерила их томным взором. А затем вновь размечталась. Что касается юных провинциалов, то они не обратили на стариков никакого внимания.
- Я буду перно, - сказал Браббан.
- Я тоже, - сказал Толю, который его вообще не пил.
- С абсентом его, конечно, не сравнить.
- Конечно, - согласился Толю.
В тепле их разморило. Но от перно они оживились.
- Вы были на войне, месье?
- Увы, нет, ни на одной. Но я исполнил свой долг иначе; для меня профессия стала служением.
- Понимаю.
- Я научил уму-разуму многих молодых, месье. Дал им представление о людях… об истории… о поражениях… о победах… о хронологии событий…
Устав от его разглагольствований, Браббан влил в себя несколько больших глотков зеленоватого алкоголя.
- Нашим политикам как раз не хватает знания истории. И географии. Не будем о ней забывать. Слышали, что говорят о французах?
Браббан сидел с каменным лицом. Толю его посвятил. Определение их позабавило. Они обнаружили, что ни капельки ему не соответствуют; действительно, у обоих были награды - у одного боевые, полученные в семидесятом на войне, у другого "Академические пальмы", - но при этом оба имели значительные познания в географии, что для второго было естественно и даже необходимо, зато для первого отнюдь не обязательно. Браббан объяснил это так:
- Приходилось, знаете ли, путешествовать.
- Много путешествовали?
- Даже слишком.
- Ну, а я не слишком много ездил. Почти нигде не бывал. А хотелось бы…
Его ус задумчиво тонул в стакане, где таял кубик льда.
- Хотел бы я попутешествовать, - продолжал старик. - Ах, месье, сколько раз я провожал взглядом корабли, исчезавшие за горизонтом! И встречал их из Индии, из Америк. Так говорили раньше: из Америк. Двадцать лет я преподавал в лицее, в Гавре, а ведь город-то портовый. Портовый город, говорю, а не этот понтовый лицей.
- Хе-хе.
- О чем я говорил? Ах да, Гавр. Я видел, как корабли отправляются в дальние плавания, да-да, в дальние плавания. Одни к полюсам, другие к антиподам. А я ни разу не плавал даже в Трувиль. Теперь-то я слишком стар, чтобы странствовать по горам и по долам или болтаться по морям в какой-нибудь скорлупке. Слишком стар.
Казалось, он сейчас распустит нюни. Браббан кашлянул. Собеседник отчасти вернул себе достойный вид.
- У меня были ученики, которые теперь плавают или живут в колониях. От некоторых я получал открытки; они были почти отовсюду. Почти отовсюду…
Повторив это эхом, он замолчал. Взяв слово, его новый знакомый упомянул несколько мест, где ему якобы приходилось бывать, но он мог бы рассказать еще и о том, что из всех стран лучше всего знал некую французскую колонию в Южной Америке, где отбыл пятнадцать лет каторги - так ему порой казалось.
II
Народу у Бреннюира уже порядком, когда Роэль пробирается в гостиную. Жорж Бреннюир представляет его отцу и гостям - деятелям пера и кисти, чьи имена известны у Ванье и в "Меркюр". Здесь и поэты-импрессионисты, и художники-символисты; они были знакомы с друзьями Поля Верлена; они хранят воспоминания о туберкулезниках и алкоголиках, скончавшихся в первые годы века, - жертвах редких слов и пунктуации. Кое-кто помнит первые опусы Гийома Аполлинера. Гийом Аполлинер умер ровно два года и два дня назад.
Ж.-А. Корнуа излагает свои remembrances: вот Гийом в Германии на берегах Рейна, а вот погружается в преисподнюю Национальной библиотеки, служит артиллеристом в Ниме, ранен на фронте и умирает от испанки.
- От испанки! - хмыкает кто-то. - А от чумы не хотите? От черной чумы. Всего-навсего. Как в тысяча триста сорок восьмом!
Роэль немало удивлен; он узнал голос Пилюли. Жорж забыл представить приятелю своего дядю. Но вот дядя поднимает глаза и внезапно узнает бывшего ученика.
- Надо же, Роэль! - восклицает Жером Толю своим скрипучим голосом. - Оказывается, вы в Париже. Будете поступать в "Нормаль"?
- Да, месье.
Не будет он поступать в "Нормаль".
- Прекрасно, прекрасно. Помнится, вы были неплохим учеником, но я слышал, что тот год, когда вы изучали философию, не обошелся без приключений, да уж, не обошелся.
В день, когда объявили перемирие, Роэль лишил девственности барышню из благородной семьи и нажил себе неприятностей. Историю обсуждал весь город. Но Роэль об этом уже забыл.
- Где учитесь? В "Луи-ле-Гран"?
- Да, месье, в "Луи-ле-Гран".
Не учится он в "Луи-ле-Гран".
- Прекрасно, прекрасно, - произносит старый преподаватель.
Старый преподаватель изрядно раздражает Роэля, да еще сестра Бреннюира куда-то подевалась. А он так надеялся ее встретить. Но ее нет. (Ж.-А. Корнуа предается воспоминаниям.) Раньше Роэлю было лестно находиться в кругу поэтов, которых он знал только по книгам. У него были некоторые тщеславные помыслы, связанные с изящной словесностью. Но теперь ему это неинтересно. Его тщеславие спит; больше того - похрапывает. Он видит вокруг себя лишь паяцев.
Вот поэт Сибарис Тюлль, обладатель грязных ногтей и любитель поковырять в носу; он похож на старика, на глубокого старика, глубокого дряхлого старика. Этого и бенедиктин устроит. Помнится, он сравнил свою душу с испуганной ланью, а тоску - с осенним дождем. С.-Т. Караван, романист, забыл застегнуть ширинку; он что-то цедит сквозь гнилые зубы. Этот тоже не отказался бы от бенедиктина, но его коллега прибрал к рукам бутылку. Никак не перехватить. (Ж.-А. Корнуа продолжает предаваться воспоминаниям).
Роэль то и дело натыкается на отвратительные подробности обыденного существования. Презренная наружность не может скрывать гения. Грязные ногти поэтов больше его не забавляют. Бенедиктин - гадость, от которой мутит. Роэль отводит Жоржа в уголок, где на старинном столике стоит вычурная ваза.
- Не смешно.
"Тебя знакомят с великими", - думает Жорж. Но правильно делает, что молчит, ведь Роэль ответит: "Не такие уж они великие; жалкие они, эти твои великие; парижская провинция".
- Не смешно, - шепчет Роэль. - Мог бы предупредить, что здесь будет мой бывший преподаватель.
- Мой дядя? Он тебя учил?
- Несложно догадаться. Впрочем, ладно, не беда. Значит, он твой дядя?
- Я не подумал, что ты мог быть его учеником. Знаешь, он впадает в маразм.
- Он из него и не выбирался.
Роэль начинает раздражать Бреннюира. Не провел в Париже и шести месяцев, а уже корчит из себя невесть что. Его приводят в литературный салон, который посещают лучшие авторы, а он нос воротит! Сам ты провинциал, ясно?
- Неужели они пьют только сладкие ликерчики? У твоего отца не найдется коньяка?
Найдется, конечно; лучший сорт, но гостям его не предлагают. Жорж знает, где он спрятан; они с Роэлем крадутся в столовую, чтобы пропустить по рюмочке.
- Почему все-таки нет твоей сестры?
- Она не приходит на эти вечера. Ей здесь скучно.
- И правильно. Она совершенно права. Твоя сестра симпатичная.
- Не вздумай ее обхаживать.
- Налей мне еще.
- Хватит. А то он заметит, что мы тут прикладывались.
- Трус ты. Дай, я себе налью. Нет, правда, ты трус.
- Ладно. Наливай. Но на этом - всё.
Сам он воздерживается.
Роэль возвращается в гостиную; в желудке тепло, в голове - аналогично. Ж.-А. Корнуа заканчивает предаваться воспоминаниям о Гийоме Аполлинере. Роэль слушает с крайним интересом. Он расселся в кресле, положив ногу на ногу и задрав ботинок до носа. В желудке тепло, в голове - аналогично. Ж.-А. Корнуа закончил предаваться воспоминаниям о Гийоме Аполлинере.
- Жаль, конечно, что он умер, - говорит Сибарис Тюлль, - тем более в такой день. Я также признаю, что он честно защищал свою вторую родину, но вы никогда не заставите меня считать его… каллиграммы поэзией. Ни за что.