С тех пор я знаю, что такое "плохо держать удар", и знаю, каким необыкновенным мужеством обладал Петя Арсенов, если все же не бросил бокс. После своего падения он делал внешне все то же, что и раньше, но сейчас оставалась лишь видимость приемов, уловок. Он уже не доставал Ковбоя, а Вовкины удары все чаще достигали цели. Но Петя держался, он хотел дотянуть до конца раунда. Даже пытался улыбнуться. Что чувствовал он в эту минуту, когда так беспощадно, грубо и неудержимо рушился миф о Великом, Непобедимом боксере? А может, Петя по-прежнему верил в себя и не допускал мысли о поражении? Его еще хватило на взрыв. Он скользнул под руку Ковбоя и забарабанил по корпусу. Кто-то захлопал в ладоши, кто-то крикнул: "Во дает!" Ковбой улыбался неприятной, злой улыбкой. А потом он ударил. Попади этот удар в цель, все было бы кончено. Но Петя уклонился, и перчатка Ковбоя задела по касательной его лоб. Петина голова так качнулась, будто его рванули сзади за волосы. Ковбой отступил, улыбка сползла, он собирал всего себя для нового и, наверное, последнего удара. И тут на ринг упало полотенце.
- Брек! - крикнул ни к селу ни к городу Сережа Лепковский, ведь боксеры не были в клинче. - Ты чего?.. - растерянно обернулся он к Ивану, выбросившему полотенце.
- Ковбой в гроги, - громко сказал Иван. - Разве ты не видишь? Он же плывет.
- Мне тоже так показалось… - пробормотал смущенный Сережа.
Ковбой кинулся к Ивану:
- Кто плывет?.. Ты чего - спятил?..
- Объявляй победителя! - крикнул Иван судье и что-то сказал Ковбою.
И Ковбой ему что-то сказал с белыми от бешенства глазами. Иван ответил очень тихо, но мы все равно не услышали бы - такой стоял шум.
- Победил Арсенов! - крикнул Сережа.
Надо отдать должное душевной чистоте победителя, он без удивления принял свою победу. Поклонился зрителям, поблагодарил судью, кинулся к Вовке, схватил его руку в перчатке двумя руками и сердечно потряс.
- Я тебя не повредил, Ковбой? - спросил он участливо.
Ему ответил Иван:
- Все в порядке, Арсен. А ты бьешь - не гладишь!
- Не я, - скромно сказал Арсенов, - боксерская выучка.
Сережа Лепковский принялся объяснять непосвященным, что состояние гроги приравнивается к нокауту. Хотя боксер держится на ногах, он не способен к продолжению боя, как говорится, "плывет".
Мы приняли к сведению его объяснение. Но развернувшееся перед нами зрелище не показалось нам убедительным. Слишком много в нем условного. Дать по шее почему-то запрещено, а в глаз сколько угодно. Берущий верх вдруг объявляется побежденным, потому что он якобы "плывет". А кто его знает, "плывет" он или нет, ему-то самому виднее. Во всяком случае, "плывущий" Ковбой вполне мог прикончить Арсенова, не выбрось Иван полотенце. Конечно, Арсенов показал всякие ловкие штучки, но Ковбою они вовсе ни к чему, чтобы набить рожу кому хочешь. Петя Арсенов ничего не знал о наших крамольных мыслях, он был полно и светло счастлив…
- Слушай, Ковбой, что сказал тебе Иван, когда ты к нему бросился? - спросил я через тридцать пять лет после описываемых событий.
- Помойка.
- Что значит "помойка"?
- Ну, он напомнил мне о той драке… у помойки, - неохотно пояснил Ковбой.
- А ты?
- Я говорю: не лезь, он мой, дай мне его сделать.
- А он?
- Если, говорит, ты сделаешь его, я сделаю тебя. При всех. Хуже, чем на помойке. Меня это не устраивало, - усмехнулся Ковбой, - и я поздравил победителя.
Разговор происходил недавно, возле той самой помойки, где тихий Иван избил Ковбоя за издевательство над девочкой Лаймой. Прогресс коснулся и этого уголка вселенной. Вместо громадного деревянного ящика, через край заваленного отбросами - их мощный дурман достигал моих окон на третьем этаже, равном нынешнему пятому, - стояли рядком жестяные амфоры с запирающимися крышками. Изящно, гигиенично, и никакого запаха. Но и никакой поэзии. Сюда не придет дядя Митя, крючник, золотой человек, чтобы, покопавшись железным прутом, загнутым на конце, набить мешок всевозможными ценными отбросами. Дядя Митя обожал детей, вечно возился с ними, одаривал свистульками и оловянными солдатиками, добытыми в том же руднике.
Мы, трое пятидесятилетних людей, - Лайма, Вовка и я - сидели в крошечном садике возле помойки. Садик некогда принадлежал знаменитой Высоцкой, владелице крупнейшей дореволюционной чаеторговли. Это она сказала крылатую фразу, всплывшую при нэпе: "У кого из нас нет двух-трех миллионов". Выселенная революцией из своих палаццо, старуха Высоцкая поселилась в нашем доме, на первом этаже, в комнатах с окнами на помойку. Окна находились под прямым углом одно к другому, и сметливая старуха поставила заборчик от окна к окну, не только загородившись от помойки, но и выгадав себе треугольный участочек, где посеяла траву, посадила цветы и врыла в землю лавочку. Межоконья она увила плющом и диким виноградом. И хотя весь ее надел был чуть больше тех садиков, что андерсеновские хозяйки выращивали на подоконниках, домовый пролетариат не мог смотреть сквозь пальцы на хищнические действия старой акулы. Потребовали, чтобы Высоцкая сделала свой сад доступным для всех граждан, проживающих в доме. Старуха повиновалась, но повесила объявление, что в открытом для массовых гуляний саду "категорически запрещается ездить на велосипеде".
И вот в этом-то саду мы встретились. Удивительно, что зеленый треугольничек уцелел при всех перестройках дома, даже разросся, - конечно, вверх, по стенам, вширь некуда было. Веточки дикого винограда с красноватыми листьями достигли третьего этажа. У каждого из нас были дом и семья, но то принадлежало настоящему и будущему, нам же хотелось выкроить себе уголок чистого прошлого в сегодняшнем мире. Лайма сказала: "Сады Семирамиды Высоцкой", - и мы сразу поняли: это то, что нам надо. Уединенно, тихо, прохладно, к тому же овеяно дыханием былого. Разросшийся виноград совсем закрыл окна, обеспечив нам укромность. Вот только лавочка оказалась маловата - уж очень мы "выросли", особенно Ковбой. Высокий, стройный юноша стал громадиной, красивой, представительной, но прямо оторопь брала - до чего же много этого человека на белом свете! Мы с Лаймой тоже не былинки, и все же занимаем куда меньше места в пространстве. Я низкоросл, а Лайма, затянутая во все свои дамские штучки, ну, не тростинка, конечно, какой там! - но вполне в норме. К чести Вовки, он не отяжелел, не утратил подвижности. Вообще-то наружность у него как раз по занимаемому посту. Предупреждая всякие шуточки насчет его выдающейся карьеры, Ковбой сказал, едва мы обменялись рукопожатиями:
- Давай сразу - чего тебе от меня нужно?
- Чтобы ты вернул мне молодость.
- Вот этого-то я как раз и не могу.
Он ошибался, он делал это - фактом своего присутствия и тем, что сам не вовсе покинул страну детства. По разным причинам не отпускало нас детство. У меня это связано с писательством, а у него - с немолодой женщиной, так старательно затянувшей свое располневшее тело, так естественно соединившей на увядшем лице ухищрения косметики с молодым блеском глаз.
Миновал какой-то рубеж, и сейчас Лайма стареет от встречи к встрече, а видимся мы довольно часто. Интересно, какой видит ее Вовка? Я не верю, что она представляется ему юной девушкой. Чепуха, так в жизни не бывает. Скорее, ему мил и угоден ее нынешний стареющий облик, в котором трогательно проглядывает былое. Он до сих пор любит ее, этот громадный смугло-черный человек без единого седого волоска. Кто-то сказал о Мопассане: печальный бык. Образ на редкость подходит к Вовке с его большой упрямо-лобастой головой, крупными красивыми глазами, могучей шеей, правильнее - выей. Кстати, разве видел кто веселого быка? И в стаде, и на пастбище, и на арене бык всегда печален. Он печален, покрывая корову, ощипывая траву, насаживая на рога несчастную клячу или маленького, испуганного, безжалостного человечка, которому во что бы то ни стало надо его убить. Бык печален, ибо заранее ничего хорошего не ждет от жизни. Но это мешает ему в совершенстве воплощать идею своего существования.
- Мне казалось подлостью, что Иван напомнил мне о той драке, - продолжал разговор Вовка. - Я считал его выше этого…
- Я тоже! - покраснев, воскликнула Лайма. - Я была уверена, что он никогда, никогда этого не делал.
- "Никогда" - фальшивое слово, - сказал Вовка. - Сколько раз я убеждался, что за ним большой или малый обман, порой невольный. Если женщина говорит, что она "никогда" не изменяла мужу, понимай: она изменяла ему реже, чем могла бы. Они "никогда" не виделись… Да нет же, виделись, случайно раз-другой - на улице, на вокзале, в кафе, у общих знакомых, или почему-то в Ферапонтовом монастыре, или на вершине Эвереста. Вообще все крайние утверждения требуют осторожного подхода. Иван никогда не напоминал о нашей драке, но вот раз напомнил, и правильно сделал. Тогда я этого не понимал. Он не стал объясняться со мной, только сказал: "А ты думал, я позволю его убить?.." Ваня был мудр. У себя в кружке Арсенов проигрывал - что же, другие лучше держали удар, тоньше маневрировали, все это происходило в горных высях. А здесь - кошмар, конец света, гибель всех идеалов, смерть мечты!.. Я потом был здорово рад, что Ваня меня удержал. Иногда ночью ворочаешься без сна, мысли одолевают, вся прожитая жизнь наваливается. И вспомнишь про Петьку Арсенова - и что-то отпускает внутри. Помните, как в Священном Писании: "Удержал ангел Господень занесенную руку".
- А какая судьба у Пети Арсенова? - спросил я.
- Погиб. Почти в одно время с Иваном.
- Чуть позже, - поправила Лайма.
- Подробности неизвестны?
- Какие там подробности! Мать получила похоронную: "Пал смертью героя…" Так ведь всегда писали, даже если от шальной пули. И правильно, для каждой матери сын погибает смертью героя… Но знаете, я уверен, что тут слова о геройской смерти надо понимать впрямую. Он погиб так скоро, в самом начале, когда, помните, грудью против танков… Это как раз для Арсенова. Он же был Великий боец, его никто не мог сокрушить, хотя он плохо держал удар. Если когда-нибудь докопаются, что неизвестный боец остановил грудью фашистский танк на подступах к Москве, то не сомневайтесь - это Петя Арсенов… Но если так… если это было, то лишь потому, что раньше другой мальчик, Иван, спас его непобедимое сердце.
Капельное сердце
Мы собрались в Кратово на велосипедах. Дело было под Первое мая. И надо же, в канун праздника, когда душа уже настроена на гулевой лад и в мыслях легкость необыкновенная, математик Михаил Леонидович закатил нам контрольную по тригонометрии. А мы-то хотели отпроситься с последних уроков!..
Задачки, правда, оказались несложные. Я отнюдь не блистал в математике и то решил их без труда. И Лиза Кретова решила, и Саша Сидоров, ну а Леня Бармин и свои решил, и соседовы. Как назло, заело у командора пробега Бориса Ладейникова, едва ли не самого сильного в классе по математике. Пожалуй, лишь Леня Бармин мог с ним потягаться. Ну, Леня и остался на высоте, а Борис марал листок за листком, ерзал, вертелся, строил отчаянные рожи и ни черта не мог из себя выдавить.
Видимо, почувствовав уколы совести, Михаил Леонидович разрешил нам по сдаче контрольной сматываться домой. Поблажка немалая, ибо на контрольную было отпущено два урока. И вот, вместо того чтобы накручивать километры, мы бездарно торчали в классе, тщетно пытаясь оказать помощь нашему занемогшему товарищу. Его парта стояла впритык к учительскому столику. Михаил Леонидович, прикрыв глаза за стеклами очков толстыми веками, казался погруженным в дрему, но мы-то знали коварство этой мнимой отрешенности. Он, как лев, всегда был готов к прыжку. Все-таки Лиза Кретова отважилась подбросить к парте Бориса туго свернутый бумажный шарик. Толстые веки учителя дрогнули, но он никак не отозвался на Лизину выходку, поскольку Ладейников шарика не заметил.
Леня Бармин с решительным видом поднялся и, прихватив тетрадку, направился к учительскому столику. Проходя мимо Ладейникова, он уронил на парту промокашку с решением задачек. Борис тупо-негодующе глянул на Леню и смахнул промокашку на пол. Красный от злости, Леня громко захлопнул за собою дверь.
- Промокашка! - шепнул я Ладейникову. - Промокашка, дурак!..
- Что вам нужно? - не размыкая век, спросил Михаил Леонидович.
- Промокашку, - растерянно отозвался я.
Михаил Леонидович жестами слепца нашарил на столе промокашку и протянул мне.
Я принялся старательно промокать давно просохшие чернила.
Лиза Кретова сказала громко:
- Будь любезен, Борис, передай Михаилу Леонидовичу, - и сунула ему раскрытую на контрольной тетрадку.
Это было проделано с тем невероятным нахальством, на какое оказываются порой способны лишь самые тихие ученики.
- Ишь барыня нашлась! - сердито отмахнулся Ладейников.
Лизе ничего не оставалось, как самой отнести контрольную и покинуть класс. За ней последовал я: нельзя же промокать до бесконечности! Уходя, я заметил, что возле Ладейникова вырос Саша Сидоров с торчащей из кармана шпаргалкой. Может, луч света наконец-то прорежет мрак, окутавший рассудок Ладейникова?..
Губастый, добродушный Саша Сидоров вышел из класса и аккуратно порвал испещренный тригонометрическими значками листок.
- Боря законченный идиот, - безгневно сказал Саша. - Шпаргалку видели все, в первую очередь Михаил Леонидович, все, кроме Ладьи.
- Братцы, а может, кратовская дача - плод больного воображения Ладейникова? - сказал я.
- И озеро тоже? - подхватил Саша Сидоров.
- И само Кратово? - свирепо заключил Леня.
- Кратово, во всяком случае, существует, - сказала Лиза. - Я жила на даче по Казанской дороге. В Ильинском. За ним Отдых, дальше - Кратово.
- Теперь мы засветло не доедем.
- Мы бы и так не доехали.
- Хватит трепаться, - прервал Леня. - Все на колесах?
- Все.
- Кроме меня, - сказал Леня. - Но мне рядом.
Он побежал за велосипедом, а Саша Сидоров сообщил с грустным видом:
- Я поеду на недомерке.
- На каком еще недомерке?
- На дамском. Для девочек-подростков. С щитком на передаче, чтоб юбку не порвало, но без рамы.
- Как это без рамы?
- Без верхней стойки рамы. Знаешь, на которой пацанов возят…
- На кой она тебе? Ты же не повезешь пацана в Кратово.
- Нет, конечно. Он еще и без крыльев.
- Где ты такого урода раскопал?
- Соседи дали. У меня своего нету.
Одновременно со звонком из класса выскочил красный, потный, взъерошенный Ладейников:
- Решил-таки, чтоб вам пусто было!
- Ну ты хорош!.. - начал Саша Сидоров.
- Это вы хороши! - возмущенно перебил Ладейников. - А еще товарищи! Подсказать не могли?
- Ребята правы, ты ненормальный, - тихо сказала Лиза. - Тебе подсказывали со всех сторон - и устно, и письменно.
- Правда, что ль? - смутился Ладейников…
Ему не ответили.
- Ну ладно… Видать, затмение нашло… Поехали?
- А не поздно?
- Какой поздно?.. Четырех нету. Я только за велосипедом сбегаю.
- Что же ты раньше думал?
Ладейников не ответил. Перескакивая через три ступеньки, он помчался по широкой, со стертыми ступеньками лестнице вниз. Он жил в двух шагах от школы, в громадном доме политкаторжан, на углу улицы Машкова и Покровки. И все же прошло не меньше получаса, пока он вернулся. За это время Борис приобрел нового спутника - Алика Капранова, с которым жил дверь в дверь.
Алик недавно пришел в нашу школу и успел стать заметной фигурой. Впрочем, попробуй его не заметить - Алик прямо-таки ослеплял своей невиданной элегантностью. В ту пору лыжный костюм был чем-то вроде школьной формы и у парней, и у девушек. Алик же щеголял заграничными замшевыми курточками, брюками гольф, ботинками на толстом, упругом каучуке, придававшем шагу кошачью мягкость. Его отец работал в каком-то торгпредстве за рубежом, и Алик ездил к родителям каждое лето на каникулы - "прибарахлиться", говорил он небрежно. В доме политкаторжан Алик оказался не в силу революционных заслуг "предков", а по обмену. Он жил там с моложавой энергичной черноусой бабушкой, души не чаявшей в красавце внуке.
Конечно, нарядными курточками можно вызвать у окружающих лишь короткий, чуть иронический интерес, популярности на этом не заработаешь. Но стройный, мускулистый, природно смуглый, легко и нежно, будто невзначай, улыбающийся Алик брал всем: прекрасно играл в футбол, бегал на коньках, ездил на велосипеде и был знаком с боксом. В последнем не преминули убедиться те задиристые ребята, которым экзотичность Алика представилась дряблой незащищенностью. Алик с беспечной улыбкой и без всякой злобы расквасил несколько носов и тем утвердил себя даже в самых недоверчивых душах.
Учился Алик хорошо и без малейшего напряжения. Он не лез в отличники и мог спокойно засыпаться, не приготовив урока, о чем сразу же говорил учителю со своей обычной, легкой улыбкой, словно призывавшей собеседника не принимать его слов близко к сердцу. Учителей эта усмешечка отнюдь не смягчала, скорее наоборот, но ребятам нравилась как проявление душевной свободы. В ней проглядывала какая-то взрослость, нам еще недоступная…
- А я не помешаю? - улыбаясь, спросил Алик. - Там вроде и так места мало.
- Ничего, потеснимся, - сказал Саша Сидоров.
- Мы же солдаты! - подхватил Ладейников, собиравшийся перейти в спецшколу, где готовили к военной профессии.
- Лиза тоже солдат? - спросил Алик.
- Лиза наша боевая подруга! - радостно сказал Саша.
- Вот уж нет! - пренебрежительно фыркнула сухопарая, вся из острых углов Лиза…
Велосипед Алика стоял возле гардеробной, прислоненный к стене. БСА - бог велосипедов, не бездушный механизм, а одухотворенное, трепетное существо, все нацеленное на движение, с характером прямым, стремительным и чуть нервным - олененок с дивным изгибом молодых рогов.
Наших ребят привлекали в нем признаки совершенной машинерии: конструкция рамы, мощная передача, рассчитанная на две скорости, форма седла, замечательный карбидный фонарь, никель ободьев; меня же волновал его цельный образ, приближенность к живому существу.
Наши велосипеды не шли ни в какое сравнение с этим красавцем - крепкие, тяжеловатые трудяги, вполне надежные, но без полета. Впрочем, наши машины несказанно выиграли, как только Саша Сидоров выкатил своего недомерка. Это был почти что детский велосипедик; удивляло мужество нашего друга, пускающегося в дальний и трудный путь на такой игрушке.
У каждого из нас к багажнику был прикручен пакет с бутербродами, полотенцем, мылом и зубной щеткой. У Саши багажник отсутствовал, и свои припасы он сложил в рюкзачок, который повесил за спину.
Мы думали, Алик отправляется в путь налегке, но оказалось, что он, как и всегда, экипирован лучше нас. Во внутреннем кармане кожаной курточки у него помещался маленький несессер, содержащий все необходимое для утреннего туалета и множество предметов, для утреннего туалета вовсе не нужных, - какие-то пилочки, щипчики, ноженки. Другой карман был заполнен плоским пакетом с сандвичами - так Алик называл бутерброды.
- Ну а как у вас насчет горючего? - поинтересовался Саша.
- Да ну его! - отмахнулся Ладейников и непоследовательно добавил: - Там достанем.
- Если вы собираетесь пить, я не поеду, - чопорно сказала Лиза.