Не вызывало сомнений, что, кроме этих конфет, у него не было ничего съестного. Он так щедро и легко поделился последним, что нельзя было оставаться в долгу. Я не стал спрашивать разрешения у моего напарника и выложил на стол все наши припасы: консервы, корейку, охотничьи сосиски, масло и сахар.
- Ох, как славно! - радостно потирал руки Пал Палыч. - Ну, хозяюшки, к столу!
- Кушайте, мы опосля, - ответила бабка Юля.
- Никаких разговоров! - решительно воспротивился Пал Палыч, - Иначе мы тоже не будем!..
Почему-то так повелось, что хозяева ужинали после нас. Мы думали, что им так удобнее, и не пытались изменить заведенный порядок. Но видя, как охотно поддалась на уговоры Пал Палыча бабка Юля, с какой веселой готовностью подвинула она табурет к столу, я усомнился в справедливости прежнего порядка, Катерина тоже не заставила себя долго упрашивать: она быстро вынесла из постели свое небольшое, легкое тело, неуловимым движением оправила платье, пригладила волосы и села к столу.
Пал Палыч достал из кармана ножик и принялся ловко намазывать бутерброды. Отхлебывая из блюдечка, которое она держала в растопыренной пятерне, бабка Юля делилась с отзывчивым гостем обстоятельствами своей жизни.
- Корову-то мы о прошлый год купили. Недорого дали, а стельную. Нам она ни к чему, да ведь, понимаешь, ребята в доме, - говорила старуха, посверкивая своими удивительно живыми, молодыми глазами. - Хлевушко для нее кой-какой сложили, а теленочку-то стать некуда, вот и пришлось потесниться. Был бы мужчина в доме, а то ведь у баб к плотницкому делу таланту нет.
Да это, я тебе скажу, ничего. Горсовет обещал Катерине насчет стройки подсобить. Ты к нам через годик приезжай, обязательно приезжай, увидишь, как мы тут заживем. Правда, Катюша?
Катерина, по обыкновению, только рассмеялась в ответ частым, тихим застенчивым смешком и отвела взгляд. В ее молчаливости, сдержанности, в ее легко срывающемся с губ смехе чувствовалась цельная и свежая натура.
- Так приедешь? - снова сказала бабка Юля, будто речь шла о неотложном деле.
Но Пал Палыч уже не слушал. Словно зачарованный глядел он в окно на черную громаду озера, оживающую пучками ярко-рыжего огня. Огни медленно плыли над озером, будто подвижные, летучие костры.
- Что это за таинственные светильники? - спросил Пал Палыч.
- Да мужики с "лучом" пошли, - ответила бабка Юля.
Рваное, косматое пламя возгорелось неподалеку от нашего дома. Пламя отделилось от земли, поднялось на воздух, заметалось длинными языками и вдруг, точно смирившись, сникло, подобралось вокруг незримого стержня и засияло сильным и ровным факелом. Под ним вычернились две фигуры: мужчины и подростка. Они медленно двигались по черной, маслянистой воде, и вскоре стало видно, что огонь несет подросток на длинном шесте, прижимая конец шеста к животу. Отблеск огня ложился на воду нешироким красноватым кругом, и в этот круг, в свет, то и дело бил острогой мужчина. Мерной, торжественной поступью прошли они мимо окон и скрылись из виду.
- Послушайте, в этом есть что-то мистическое! - восторженно сказал Пал Палыч. - Можно подумать, что они справляют какое-то ритуальное действо!.. Ах, как мне хотелось бы попробовать!..
- А за чем же дело стало? - весело сказала бабка Юля. - У нас и острога есть, правда, мелкая, на щуку, да ничего - плотва нынче крупная, и "козу" я давеча на чердаке приметила. А смолья в сенях хоть завались, я его для растопки очень уважаю.
- Ну давайте, давайте же организуем это! - захлопал в ладоши Пал Палыч.
Я редко встречал такую живую и отзывчивую старуху, как бабка Юля. Чтоб угодить приглянувшемуся гостю, она поставила на ноги весь дом. Уже Катерина тащила с чердака старую ржавую "козу" - металлическую клеть, закрепленную на длинном шесте; уже старшая дочка Катерины носила в подольце из сеней смолье - мелко рубленное сосновое корневище; а сама бабка Юля резала кухонным ножом старую калошу, которую всегда подкладывают в смолье для крепости пламени. Через несколько минут все было готово, острога направлена, "коза" до отказа набита смольем и кусками калошной резины. И тут выяснилось, что Пал Палычу не в чем идти на промысел. Он сам с комически-горестным видом обратил внимание на это печальное обстоятельство.
- Эка беда! - усмехнулась бабка Юля. - Вон у Николая Семеновича запасные сапожки есть!
У Николая Семеновича, верно, имелись сапоги-штаны из прорезиненного шелка, которыми он никогда не пользовался, предпочитая им обычные кирзовые с подшитыми резиновыми ботфортами. В ответ на нашу просьбу он буркнул "пожалуйста", и Пал Палыч облачился в эти оригинальные и легкие сапоги на толстых каучуковых подошвах, изящно обмотав их крест-накрест шнурками.
Бабка Юля заставила его надеть порядком засаленный, но теплый ватник, сама навесила ему на шею мешок для рыбы.
И тут наш поход едва не сорвался.
Пал Палыч взял уже в руки острогу, я поднял тяжелую и неудобную "козу", как вдруг дверь распахнулась и с велосипедом на плече в избу вошла младшая дочь бабки Юли Люба. На ней, как и обычно, был толстый ватник, голова закутана в шерстяной платок, обернутый вокруг шеи, на ногах мягкие козловые сапоги, засунутые в калоши. Люба поздоровалась, подвесила велосипед на крюк, скинула сапоги, сняла ватник, быстрыми, привычными движениями размотала и кинула на печку платок - и вышла из всей своей грубой одежды, как бабочка из кокона. Это было одно из маленьких чудес нашей здешней жизни. Стройная, крепкая, с нежным и каким-то лениво-дерзким лицом, Люба была такая красивая, что когда она просто глядела на тебя или улыбалась, то хотелось благодарить ее, как за услугу.
Пал Палыч отставил острогу.
- Послушайте, - сказал он серьезно и проникновенно, - вам надо жить в Москве!
- Нешто в одной Москве люди живут! - лениво усмехнулась Люба. Она знала нечаянную силу своего очарования и привыкла ничему не удивляться. - Нам и здесь хорошо!
- Хорошо, говоришь? - ворчливо отозвалась бабка Юля. - А сама на целину собираешься!
- И поеду! - с вызовом сказала Люба. - Дождусь Василия - вместе поедем!..
- Нет, такой девушке место только в Москве! - убежденно повторил Пал Палыч.
- Тоже скажете!.. - протянула Люба и пошла за печь попить воды из кадки. Пал Палыч последовал за ней.
- Ваш дом полон неожиданностей, - слышался его взволнованный голос. - Мне кажется, я попал в сказку! Вы - прелестная маленькая фея…
Люба не давала себе труда быть находчивой. На все это витийство она в промежутках между глотками - вода была студеная - отвечала протяжно:
- Тоже скажете!..
- Теперь я убежден, что не случайно бросил машину, товарищей, увидев огоньки вашего дома. Меня толкнула какая-то неведомая сила. Можно подумать, что где-то в подсознании я знал, что встречу вас…
- Эй, молодой человек! - послышался громкий голос Николая Семеновича. - Вы, кажется, острожить собирались. Вас ждут!..
Пал Палыч высунул голову из-за печи.
- Да… да… - произнес он рассеянно. - Иду, иду… Мы ведь еще увидимся? - нежно сказал он Любе.
- А как же, раз вы у нас остановились, - ответила Люба, выходя из-за печи.
- Что, нахлебалась воды-то? - по-прежнему ворчливо сказала бабка Юля: ее сердили ежедневные поездки Любы к саперу. Но мне почему-то казалось, что старуха сердится только для виду, а в глубине души так же гордится самоотверженностью Любы, как и Катиной стойкостью, видя и в том и в другом проявление столь отрадной ее сердцу семейной характерности.
- Как вы думаете - она девушка или женщина? - спросил меня Пал Палыч, когда мы вышли из дому.
Вопрос мне не понравился, и я сделал вид, что не слышу.
- Вы не подумайте плохого, - поспешно заверил меня Пал Палыч. - Это такое прелестное существо!.. У нее кто-то есть, насколько я понял?
Я ответил, что у нее есть жених, сапер, и что она каждый день ездит к нему на велосипеде за двенадцать километров.
- И это, заметьте, после работы…
- Старуха, кажется, не очень к нему благоволит?.. - задумчиво проговорил Пал Палыч.
Мы подошли к воде. Озеро казалось бескрайним, хотя многочисленны "лучи" метили другой берег цепочкой огней. Я чиркнул спичкой и запалил смолье. Оно занялось не сразу. Огонек бегал с чурки на чурку, вдруг исчезал, будто проваливался внутрь костра, затем пробивался одновременно в нескольких местах; вскоре мелкие язычки сложились в один плотный сноп, зашипела, завоняла резина, пустив порошковую искру, ярко-рыжим вихрем выметнулось и забилось на ветру пламя, и сразу будто отсекло окружающий простор: непроглядная чернота обступила нас стеной. Мы вошли в воду. В крошечном зримом, с пятачок, пространстве - лишь тяжелая, густая, как мазут, вода да редкие прутики затопленных вешним разливом кустов. Из "козы" в воду звездами сыпались искры, а из темной глуби навстречу им, в небо, летели другие искры.
Глаз вскоре обвыкся, и вода стала прозрачной. Зажелтело песчаное дно в перламутровых шелушинках, тонких, дрожащих водорослях, то гладкое, как ладонь, то похожее на стиральную доску, то заросшее какими-то подводными цветочками, и вот первая плотвица повисла в пятне света тонким серым жгутиком.
- Бейте! - шепнул я Пал Палычу.
Он ударил. Крупная плотвица, блеснув серебристым боком - будто подкинулось в воде зеркальце, - метнулась в сторону, ударив меня по сапогу.
- Слишком широко расставлены зубья, - заметил Пал Палыч. А я с тоской подумал, что даром протаскаю за ним тяжелую "козу", от которой у меня уже ломило поясницу. Обращение с острогой требует навыка, ловкости, терпения и быстрого отклика, и трудно было предположить, чтобы новичок обладал всеми этими качествами.
Но вот опять, будто причалив носом к камышинке, повисла в воде плотвица, под прямым углом к ней - вторая. Я не успел крикнуть, как Пал Палыч ударил, да так сильно, что зарыл острогу в дно, взмутив песок.
- Я не учел угла преломления, - сказал он спокойно.
Он освободил острогу, но не вынул ее всю из воды. И это было правильно, потому что в следующую секунду он коротким точным движением наколол плотвицу. Я не успел поздравить его с успехом, как он снова клюнул острогой и снова стряхнул в мешок рыбу. Я недооценил моего спутника. У него оказался снайперский глаз и безошибочная рука. Мы как раз вошли в траву, где плотвы было видимо-невидимо. Поджав узкие губы, выкатив глаза, он разил направо и налево, попадая не только в ослепленных неподвижных рыб, но и настигая беглянок, которым удавалось вырваться из круга смерти, настигая их в кромешной тьме воды каким-то поразительным и безошибочным инстинктом.
Он лишь на секунду прервал свое занятие, чтобы передать мне мешок с рыбой, сковывавший его движения. Хотя мне и без того было нелегко таскать "козу", я так уважал его в этот момент, что не стал спорить.
Красный круг на воде приметно съежился, потускнел - "луч" выгорал. Я опрокинул "козу" в воду, смолье, зашипев, погасло. Раздвинулись черные стены, мы вновь оказались посреди огромного простора, размеченного точками огоньков.
- Как - уже? - разочарованно проговорил Пал Палыч. - Я только вошел во вкус!
Но я так намаялся с "козой", что решительно отказался от дальнейшей ловли.
Когда мы вернулись домой, все спали. Николай Семенович постелил себе на полу, предоставив мне делить ложе с Пал Палычем. На широкой двухспальной кровати спала Катерина со своими тремя ребятишками; спала на печи Люба, ее нога в перекрутившемся шелковом чулке неудобно свесилась вниз; на узком лежачке свернулась калачиком бабка Юля. Спала семья, набиралась сил для нового нелегкого дня. Я думал, что мы последуем их примеру, но Пал Палычу захотелось жареной рыбы.
- Не будить же ради этого старуху, - пытался я его урезонить.
- Но я так мечтал поесть свежей рыбки собственного улова! - говорил он жалобно.
- Еще наедитесь так, что и смотреть на нее не захочется!
- Разве долго поджарить на примусе несколько рыбок? Бабушка сама с удовольствием покушает… - Он подошел к спящей и осторожно потряс ее за плечо, но разбудить намаявшуюся за день старуху было не так-то легко.
- Бабушка, проснись!., - ласково говорил Пал Палыч, нагнувшись к большому, голому уху старухи. - Бабушка!..
Так, не повышая голоса и не меняя интонации, он взывал минуты две-три и в конце концов добился своего. Бабка Юля порхнула с лежачка, села, протерла глаза, вернув им обычный, горячий блеск, и рассмеялась, узнав, для чего ее разбудили.
- Экий ты настырный! - сказала она, нащупывая босыми ногами валенки. - Меня разбудить - легше мертвого воскресить. - Но, по-моему, ей пришлась по душе настойчивость Пал Палыча. Видимо, она и в других умела ценить "характерность", отличающую ее семью.
- Ну, давай рыбу! Ишь ты, сколько надобычил! Мастак!..
Тихонько простонала во сне Люба. Пал Палыч встал на лавку и бережно, с чисто женской ловкостью поправил ей ногу.
- Заботный!.. - кивнула на него бабка Юля.
Вскоре очищенная и выпотрошенная плотва шипела на сковородке, но Пал Палычу не довелось в этот раз отведать свежей жареной рыбы. Он заснул на краешке кровати и спал так сладко и крепко, что не проснулся, даже когда бабка Юля стаскивала с него сапоги. А будить мы его не посмели.
2
По утрам в нашей избе было не то что дымно, а как-то хмарно. Дальние от печи углы, настыв, копили сероватую мглу; под потолком растекался табачный дымок; в косом луче солнца, проникавшем в глядевшее на восход оконце, ворочалась темная пыль. Утреннее, да еще раннее пробуждение - тяжелая пора суток, надо снова впрягаться в телегу жизни, снова принимать на себя все заботы, труды, недоделанные дела. Но эта семья начинала день с хорошей, твердой бодростью. Бабка Юля, напоив теленка и задав корм птице, таскала воду, растапливала печь, шуровала самовар, который по утрам ни за что не хотел закипать. Все предметы домашнего обихода: ведра, совки, ухваты, котелки, рогачи - были ей удивительно по руке. Никогда она ничего не выронит; ничего не загремит у нее, не брякнет, не плеснет, - она работала почти беззвучно.
Катерина кормила маленького. Это был странный младенец: утром и вечером он требовал грудь, а днем преспокойно обходился соской. Одновременно Катерина следила за своей шестилетней дочкой, рассеянным и отвлеченным существом. Девочка не успевала разделаться с одним впечатлением, как жизнь подсовывала ей другое, еще более удивительное. Большой, в черном глянцевом панцире таракан, выбежавший из-под печки, котенок, затеявший игру с желтым, припудренным мотыльком, нарост грязи с блестками рыбьих чешуек на сапоге Пал Палыча поочередно привлекали ее внимание. Только и слышалось, как мать кричала:
- Надень второй чулок!.. Не трожь бабкин валенок, твои под кроватью!..
Умытая, прибранная Люба, успевшая отвести корову в стадо, занималась другим сынишкой Катерины, своим любимцем. Она причесывала ему волосы, повязывала вокруг шеи ситцевый лоскуток на манер галстука, мастерила из тряпочек и щепок какие-то игрушки, чтоб ему было занятие на день.
Первой, как обычно, увязав еду в узелочек, ушла на работу Катерина, затем отбыла на своем велосипеде Люба - она работала в городе на льнофабрике. Следом за ней, наскоро позавтракав холодной жареной рыбой, отправились на промысел и мы…
За минувшую ночь окрестность чудно преобразилась. Вчера еще голый, ольшаник покрылся нежным цыплячьим пухом листвы; облиствилась и росшая за ольшаником на взгорке осина и сразу затрепетала всеми своими новорожденными листочками. Вчера еще сквозной, прозрачный во все стороны, до крайней дали, мир замкнулся, завесился зеленым пологом, скрывшим от глаз и узкоколейное полотно, по которому ходила торфяная кукушка, и булыжное шоссе за ним, и домик лесничего по правую руку, и старые ветлы по берегам нашей речушки. Простор был лишь со стороны озера, где за широкой, бледной, чуть подсвеченной восходом водой высились холмы с древними колоколенками.
Мы двинулись по берегу в нежном ворсе молодой травы. Над нерастаявшей ледяной сердцевиной озера с криками носились чайки, в страшной выси журавлиным клином прошла стая крыжаков и отразилась в озерной глуби.
Мы шли сперва вдоль чистой воды, затем начались заросшие осокой и камышами заводи. Там слышался неумолчный стрекот, словно без устали работали маленькие пилочки.
- Слышите? - обратился ко мне Николай Семенович.
- Вы об этом стрекоте? - подхватил Пал Палыч. Он был экипирован по-вчерашнему, только с плеч его спускался прорезиненный плащ, оставленный одним из постоянных "ночлежников" бабки Юли. - Не правда ли, в нем есть что-то потустороннее, будто тайный шепот незримых подводных существ?
- Потустороннее… - с раздражением отозвался Николай Семенович. - Просто рыба трется о траву, помогает себе икру метать.
- Значит, веснянка пошла, - сказал я. - Ледянка давно отметалась.
- Веснянка, ледянка - как это хорошо! - восхитился Пал Палыч. - Сколько поэзии в одном слове - веснянка!
- Ее еще называют грязнухой, - сообщил Николай Семенович.
- Чего вы к нему придираетесь? - укорил я Николая Семеновича, когда Пал Палыч, запутавшийся в длинном плаще, поотстал.
- А зачем он себя словами застит?
- Чепуха! Просто он по-другому видит, чем вы.
- Знаете что? - сердито отозвался Николай Семенович. - Давайте-ка не будем о высоких материях. Мы тут - рыбу ловить…
И, прибавив шагу, ушел вперед.
Между тем Пал Палыч ловко, как это делают кавалеристы, подвернул под ремень полы плаща и нагнал меня. Он попросил у меня перчатку: рука замерзла, пока он нес удочку, а ведь ему еще рыбачить. Я скинул перчатку с левой руки, он натянул ее на правую, отчего кисть будто переломилась в запястье. Не удержавшись я спросил его, как же рискнул он отправиться в путь столь плохо снаряженный.
- Вы знаете, когда идешь к людям с открытым сердцем, тебе всегда помогут. Я готов отправиться хоть в Каракумы, хоть на Маточкин шар с одним носовым платком в качестве багажа и убежден, что не пропаду!
Я посмотрел на Пал Палыча: в его голубые, немного навыкате глаза, в которых сейчас было что-то восторженное, точно он выговорил очень важную для него и высокую мысль; на его хорошо вычерченный хрящеватый нос с продолговатыми ноздрями; на все его тонкое лицо, которое портил лишь сборчатый шов старушечьего рта, и мне показалось вдруг, что я его где-то когда-то встречал. Мне был чем-то знаком и этот голубой взгляд и даже проникновенная интонация голоса. Но, следуя мудрому правилу Николая Семеновича, я сказал себе: не стоит ломать голову, мы тут - рыбу ловить.
Мы обосновались близ самого устья речушки. Выше, там, где берега поросли ветлами, до самого железнодорожного моста, курились костры рыболовов, - видимо, грязнуха успела подняться высоко по реке. Но Николай Семенович любил простор во время ловли и предпочел не защищенное от ветра, но пустынное место более укрытому, но людному.
Стрекот, сопровождавший нас в пути, стал здесь еще громче и плотнее. Рыба неистово терлась о траву, порой выплескивалась на листья кувшинок, а то и совсем выпрыгивала из воды и, описав в воздухе короткую сверкающую дужку, вновь скрывалась под водой. У самого берега кишмя кишели мальки и вдруг, вспугнутые невесть чем, косой штриховкой уносились в осоку.