И тут же за его спиной на коричневатом намыве грязи я увидел парочку куликов. Они степенно прохаживались взад и вперед, покрывая шоколадную гладь ровными четкими следками - будто узор наводили. Я вскинул ружье и выстрелил. Когда рассеялся дым, я увидел лишь трилистниковую строчку следов: кулички улетели.
- И хорошо, - заметил Анатолий Иванович, - все равно их оттуда не достать.
Мы подползли к заросшей ситой кочке. Я спрыгнул на кочку и втащил нос челнока.
- Ну и порядок, - сказал Анатолий Иванович, обозрев окрестность.
Пожалуй, охотники не зря выбрали Березовый корь. За последние дни я забыл, как выглядит утка. Настолько забыл, что пропустил тройку чирков, просвиристевших над самой головой и хлопьями сажи истаявших вдали. Но потом, видимо, они повернули назад. Раздался выстрел, и вода зашипела под градинами осыпавшейся вокруг нас дроби.
- Петрак бил, промазал, - определил Анатолий Иванович.
Затем вправо, над сушью, прошла матерая. Я вскинул ружье, но Анатолий Иванович не дал мне выстрелить. Стволом своего ружья он отвел мой ствол.
- Без толку, - ответил он на мой удивленный взгляд. - Ну, подстрелите, а достать-то мы все равно не сможем.
- Неужто такая топь?
- В том-то и дело Ни пройти, ни проехать. Поэтому и не любят у нас на Березовом корю охотиться. Как на сушу упало - так пропало.
По-видимому, у наших товарищей дела шли успешней: постреливал Петрак, палил Валька. Анатолий Иванович, оберегая свою честь егеря, сказал, что Петрак, верно, чего-то подстрелил, а Валька "жгет" впустую. Ему не хотелось признаться, что те выбрали место удачнее.
Уже начало темнеть, и в прибрежном леске заяц затопил печку - легким, голубоватым дымком потянуло из ельника и заклубилось над водой белесым туманом, когда мне удалось наконец подбить севшего на выстрел чирка. Чирок подпрыгнул, затем словно бы побежал по воде и вдруг сник, волна погнала его вон из заливчика.
- После заберем, - сказал егерь, - его к траве прибьет.
Медленно, плавно взмахивая широкими крыльями, над нами пролетела похожая на цаплю выпь, такая красивая, даже величественная в воздухе, такая уродливая и жалкая на земле. Неожиданно там, где стоял Петрак, грохнул выстрел. Выпь неторопливо, раздумчиво сложила крылья, вытянула книзу длинные ноги в серых штанишках и колом упала за камыш.
- Зачем он ее? - спросил я.
- Поросенку на корм, - ответил егерь и вдруг резко вскинул ружье и, даже не прижав приклад к плечу, с руки, круто повернувшись всем телом, выстрелил раз и второй.
Что-то шлепнуло на воду, а вслед за тем я увидел две черные, быстро расплывающиеся в мутном небе точки.
- Есть такое дело, - сказал егерь, перезаряжая ружье.
- Чирок?
- Нет, свиязь.
Темнело быстро. Уже тростниковый редняк превратился в глухие, непроницаемые стены, обступившие нас со всех сторон, жидкий кустарник коря стал дремучей зарослью, на сумрачную, зеленовато-сизую воду лег последний отблеск уходящего солнца, свинцовый, тусклый, как первый лунный след. А воздух наполнился незримой жизнью. Во всех направлениях протянулись, скрещиваясь, пути утиных пролетов. Свистящий, рассекающий швырк одиночного чирка сменялся долгим стрекотом кряквиной стаи, прогуживала низко летящая шилохвость, и снова трепет и стрекот многих крыльев и свист чирка - свист спущенной с тугой тетивы стрелы. И в какой-то момент, повинуясь безотчетному порыву, мы враз вскинули ружья, два слитных выстрела распороли сумрак огненными вспышками, и совсем рядом с нами грузно плюхнулась на воду матерая.
Напрасно усомнился я в егерском чутье Анатолия Ивановича. Когда, собрав добычу, мы подплыли к Петраку, то оказалось, что один из лучших подсвятьинских стрелков кроме водяной коровы мог похвастаться лишь жалким широконосиком. Зато Валька, вскоре присоединившийся к нам, поразил всех. На вопрос, как успехи, он ответил:
- Четыре матерых - и сплюнул в воду.
- Вот это да! - обрадовался Петрак. - Вот вам и Косой - вставил фитиль!
- Не проморгай вы тех чирков, у нас было б по головам не меньше! - укорил меня Анатолий Иванович.
- Так вас двое! - подначил Петрак. - Нет, Валька самое место угадал.
- Да, это, конечно, как повезет, - пробормотал несколько смущенный Анатолий Иванович, - Постой, а где же твои матерые? - спросил он вдруг, заглядывая в Валькин челнок.
- На берег попадали. Нешто их там достанешь? Я попробовал - чуть не утоп.
Скулы Петрака медленно покраснели, а узкие глаза, о которых говорят "осокой прорезаны", превратились в щелки, как у зажмурившейся рыси.
- Валька… - произнес он грозно. - Опять?..
- Чего опять?.. Говорю тебе, чуть не утоп. А не веришь - пойди сам попробуй.
Впервые я видел, как Валька не косит. Он прямо, открыто и нахально глядел на Петрака. Он играл беспроигрышную игру: проверить его не было никакой возможности, поймать - также. Летали матерые - летали, стрелял Вальке - стрелял, непролазен Березовый корь - непролазен. Чего же еще надо? И Петрак все это смекнул.
- Ладно, покажу я тебе матерых, - пробормотал он и развернул челнок носом на чистое.
Никогда еще не видел я озера Великого таким угрюмым. Глухо ворча, оно трепало челнок, силясь повернуть его вспять, дышало промозглым холодом, на берегу стонали деревья, и травы шептались тоскливыми, нездешними голосами. Совсем стемнело, и в темноте мы очень скоро потеряли наших товарищей. Только что сбоку от нас был Валька, намного впереди - Петрак, и вдруг - никого: ночь поглотила охотников.
- Петрак, где ты? - послышался носовой, сиповатый голос Вальки. - Слышь, Петрак?
Охотник не отозвался, и Валька окликнул его погромче:
- Петра-а-к!.. Петька-а!..
Молчание. Анатолий Иванович перестал работать веслом. Челнок скользнул на старом запасе скорости, вода чуть слышно булькнула перед носом.
- Петьку-у!.. - послышалось где-то впереди и чуть сбоку, и я даже не узнал Валькин голос - так высоко и звонко он прозвучал. - Петя-а-у!..
Молчание. Анатолий Иванович опустил весло в воду и немного притормозил челнок. Я с удивлением посмотрел на него. Высокий, жалобный крик Вальки еще усиливал ощущение бесприютности и печали, охватывающее человека на осенней, ночной воде. Скорей бы добраться до берега и домой, к теплу печи и горячему чаю.
- Анатолий Иванович! - прозвенел крик и вслед за тем снова: - Петькя-у… Петя-а-а!..
- Почему вы не откликаетесь? - спросил я егеря. - Бедняга совсем голос сорвал.
- Так он же не меня - Петрака кличет, - последовал хладнокровный ответ. - Они ж уговорились на Салтном заночевать.
- А где Петрак? Чего он не откликается?
Анатолий Иванович не успел ответить. Снова бормочущую, ветряную тишину ночи прорезал отчаянный, до срыва, вопль.
- Петеньку-у!.. - Даже терпящий бедствие не мог бы взывать жалостней и надрывней.
Я поднял руку ко рту, чтобы подать Вальке ободряющий сигнал, но Анатолий Иванович, чьи кошачьи глаза видят в кромешной тьме так же хорошо, как и днем, уловил мой жест и с неожиданным проворством схватил за руку.
- Не отзывайтесь! - сказал он коротко.
Это было непонятно, но, привыкнув к тому, что егерь ничего не делает зря, я подчинился.
- Петрушеньку-у!.. - стонало, молило, рыдало во тьме. - Петрушеньку-у!..
- Вот человек! - спокойно и довольно громко сказал Анатолий Иванович. - На месте стоит. И к берегу не решается и на Салтный не рискует.
Он говорит громко, не боясь, что Валька услышит: ветер, дуя от Вальки в нашу сторону, приближал его голос, а наши относил прочь.
- Чудной парень, - продолжал Анатолий Иванович. - Отчего на Салтный не едет? Волков боится, что почтальоншу растерзали, или, может, змея с погремушками, которого Жамов видел. И ведь врет-то себе без пользы, даже во вред. Намедни мы цепкой стояли у Прудковской заводи. Как стемнело, утка пошла козырять. Ну, бьешь ее в темноте, на цвирк, только патроны зря тратишь. Съехались, у всех пусто, а у Вальки на корме селезень в своем пере лежит. "Ну, - говорим, - Валька, молодец, такого красавца надобычил". "А я, - отвечает, - его не стрелял, он сам ко мне в лодку упал, чуть голову мне не ушиб". И тут же говорит, что это, верно, Василия, братана моего, добыча, он, дескать, селезня подшиб. А тот для смеху говорит: "Раз так, давай его сюда". - "Пожалуйста, мне чужого не надо". Так и отдал селезня, чтоб только вранье свое оправдать.
Анатолий Иванович замолчал, прислушался к Валькиным крикам, звучавшим теперь с механическим однообразием беспредельного отчаяния, и досадливо сказал:
- Этак он нас до полуночи продержит!
- Так двинемся?
- Нельзя. Мы Петраку всю игру испортим.
- А где же он, Петрак-то?
- Да здесь где-нибудь, куда он денется?
- Петрушеньку-у!.. Миленьку-у!.. - прозвенело и оборвалось на пискливой, жалкой ноте.
- Чего орешь? - раздался совсем рядом низкий, спокойный голос Петрака, и так ярко, как это бывает лишь глухой ночью, вспыхнула спичка и погасла, оставив после себя красную точку папиросы.
- Петька, ты чего не отзывался? - с плаксивой обидой сказал Валька.
- Спички искал…
- Поехали на ночевку-то? - Валька удивительно быстро овладел собой, он спросил это деловито, даже требовательно.
- Поехали… Да, сколько ты матерых сегодня сбил? Я чтой-то забыл…
- Четырех, а что?
Ответа не последовало, и красный огонек папиросы исчез, отчего тьма стала еще гуще и непроглядней.
- Петька! А, Петька!.. - тревожно окликнул его Валька. - Петьку-у… Петеньку!!. - почти завизжал он, - верно, вспомнил только что пережитый ужас одиночества.
- Жестокая игра, - заметил я.
- Наоборот - добрая! - недовольно отозвался Анатолий Иванович. - Петрак Вальку жалеет. Коли его не учить - совсем забалуется, а так еще выпрямится до человека.
- Сколько, говоришь, - уток сбил? - откуда-то сверху грозно прогремел голос Петрака.
- Не сбивал я матерых! - с тоской проговорил Валька. - Честное комсомольское, не сбивал!
- Опять врешь, ты же не комсомолец!
- Вот те хрест, не сбивал!
- Нешто ты в бога веруешь?
- Не сбивал я, ну тебя к черту. Я их и в глаза не видал. Один всего щушпан пролетел, и то я с выстрелом запоздал.
Вспыхнула красная точка, и Петрак устало произнес:
- Подгребай сюда. Пора на ночь устраиваться. Знобко, да и спать охота.
Анатолий Иванович заработал веслом. Мы приблизились к нашим товарищам. Я услышал их тихий разговор.
- А костер разведем? - Это спросил Валька.
- Конечно, я картошечки припас. Вот только сольцы забыл.
- У меня вроде с того раза осталась. И лучок есть, две репки.
- У тетки спер?
- Зачем спер? Сама дала.
- А карбюратор ты выучил?
- Маленько не до конца…
- Ох, Валька!.. Покуда всего не запомнишь, спать не дам.
- Да запомню, я же способный.
- Способный, да не очень, и ветер в голове…
Голоса отдалились, очевидно, охотники взяли вправо к Салтному мыску. Я сидел на корме, принимая в лицо колючие брызги и шлепки ветра, но озеро уже не казалось мне таким мрачным и бесприютным, я словно согрелся у чужого человеческого тепла.
Я не первый год знал Петрака с его грубым, в оспенной насечке, узкоглазым лицом, Петрака - кормильца восьмерых душ, в неизменной рваной, замасленной шубейке и штопаных-перештопаных штанах, - но только сейчас понял, каким душевным запасом обладает этот тридцатилетний парень, везущий свой тяжкий воз и еще находящий в себе силу сердечного участия к чужой, посторонней жизни.
На тетеревов
- Без Валета там делать нечего, - сказал охотовед Горин. Маленький, худенький, тонкогубый, страдающий язвой и все же пьющий водку, он обладал сильным, полным металла баритоном, легко, без напряжения покрывавшим любой шум. А за столом в охотничьей избе было порядком шумно. Мы только что пообедали консервами и ухой, хорошо выпили и, подобно всем охотникам на привале, не отличались молчаливой сдержанностью. На меня богатый голос Горина действовал гипнотически, я не понимал, как можно ему возражать.
- Я слышал, - сказал толстенький подполковник в отставке, - что в мхах тетеревей до черта, и собака не нужна.
- А вы можете по мхам ходить? - загремел Горин.
- Я сердечник…
- Вы сердечник, я, - Горин ткнул себя в грудь, - язвенник, он, - кивок в мою сторону, - после инфаркта, у Валерика радикулит.
- Ладно болтать! - огрызнулся усатый Валерий Муханов. - А разве вы в Щебетовке не держите спаниеля?
- Спаниель стойки не делает, - поглаживая рукой солнечное сплетение и морщась, говорил Горин. - Нешто это охота? Нужен настоящий лягаш… - Он вдруг надул щеки, шумно выдохнул воздух. - Матвеич, у вас соды не найдется?! - крикнул хозяину избы.
- Должна быть, - отозвался Матвеич, крепкий, гнутый в спине старик, небритый, нечесаный, в розовой застиранной рубашонке в роспуск поверх засаленных ватных штанов.
- Хоть и без стойки, а работал этот спаниельчик - будь здоров! - сказал подполковник. - Я его еще по Можайскому охотхозяйству знаю. За милую душу подымает чернышей.
- А почему мы не можем с ним охотиться? - робко спросил я. Горин жадно пил воду из кружки, держа ее двумя руками; он не мог ответить, лишь сделал большие предупреждающие глаза.
- Доконали собачонку, - ответил подполковник. Он, не разлучаясь с нами, как-то удивительно сумел оказаться в курсе всех здешних дел. - Лапы сбила.
- Охромела! - отняв кружку от губ, но в ее гулкость уронил Горин. - Короче, пока Толмачев с Валетом не явится, нам в Щебетовке делать нечего.
- А когда он явится? - спросил Муханов.
- Странный ты, ей-богу, Валерик! - загрохотал, ничуть не напрягая связок, Горин. - Ведь при тебе разговор был. Как обкомовские отохотятся, он тут же выедет. На протоке его ждет егерь Пешкин с мотором. Ну, чего тебе еще нужно?
- Толмачев устанет и завалится спать… - начал Муханов.
- Ни в жизнь! - Горин хлопнул кулаком по столу. - Раз ему охотовед приказал…
- Не в том дело, - вмешался подполковник. - Про Толмачева говорят - железо! Может не спать по трое суток. Солдат, пехота - царица войны…
Уже не впервые расточались похвалы Толмачеву, как и не впервые завязывался этот беспредметный разговор. Мы третий день томились в богом забытой деревушке Конюшково, ожидая Толмачева и Валета, и настроение у нас было неважное. Обычно споры кончались тем, что Матвеич натягивал ветхий кожушок и, высмеивая из глаз мелкие стариковские слезы, отправлялся "за маленькой".
Как ни мечтал я об охоте на боровую дичь, сейчас мне не без грусти думалось о чудесной, налаженной, простой и безотказной мещерской утиной охоте. За время, даром потерянное здесь, я успел бы насладиться всеми радостями охоты и плотно набить ягдташ.
- Валерик! - послышался густой, но умягченный нежностью голос Горина.
- Ну?
- А я видел тебя во сне.
- Правда, что ль?
- Да. Ты сидел на двух дубах и держал орла в зубах.
Это был их способ мириться после споров.
Я вышел из дома.
Ясный и чистый осенний день клонился к вечеру. Деревня стояла на острове, в глубокой заводи озера Могучего; наша изба была крайней, ближней к воде. Если не знать про озеро, то кажется, будто деревенька сползает по косогору к обычной речке - так узка полоса воды между островом и берегом "большой земли".
В горловине заводи остров соединен с берегом деревянным мостом, но мост изгнил, провалился, и теперь общаться с землей можно лишь лодками.
В пустоватой, затерянной меж большой водой и большим небом деревеньке люден и полон жизни прилегающий к воде край. Здесь на берегу сколачивают и смолят лодки, баркасы, сушат и чинят рыбацкие сети; отсюда отправляются на рыбалку мужики, по клюкву и бруснику - ребятишки, здесь греются на солнышке старики, судачат старухи и женщины стирают белье, глухо стуча вальками. Прямо передо мной - мостки, уходящие далеко в воду. На их дальнем конце стирает красивая Данилиха с седой прядью в жгуче-черных волосах. Из-за этой пряди Данилиха, вопреки правилам деревенского приличия, не носит платка. Данилиха - вдова, муж ее умер от ран вскоре после окончания войны, оставив ее с дочкой на руках. Дочка тоже на мостках, но ближе к берегу, помогает матери. Это смуглая тонкотелая девушка лет семнадцати. Худенькая, тоненькая, она все же очень похожа на свою дородную мать и чертами лица, и даже складом фигуры, крепкой, несмотря на тонину.
Когда Данилиху видишь одну, она кажется молодой и привлекательной, но рядом с дочерью резко проигрывает. Из-за их схожести особенно остро и печально видишь неизгладимую печать времени на лице ее и стане: щеки чуть провисли, круглая шея обрюзгла, в груди и плечах усталость.
Данилиха стирает белье для охотничьего домика. Она сидит на корточках, юбка задралась, обнажив круглые смуглые колени; движения ее сильны, размашисты и плавны, Люда нежно враждует со своим чуть неудобным ей, как новая одежда, молодым телом. Она полощет какую-то белую тряпицу, но поминутно отвлекается, чтобы потрогать себя между лопатками, коснуться то плеча, то шеи, то бедра. Вдруг платье начинает жать ей в груди, и она двигает плечами, чтобы избавиться от тесноты, боязливо подталкивает груди ладонями.
Мимо меня к мосткам с пустой поллитровкой прошел Матвеич. Он окликнул Данилиху - магазин располагался у нее в доме, - и та сразу поднялась, одернула подол, сделала несколько шагов по мосткам к берегу и кинула Матвеичу ярко взблеснувшую связку ключей. Матвеич не поймал их, ключи упали под берег. Он затрясся от смеха, тяжело опустился на колени и нашарил ключи в мелкой воде.
- Недотепа! - крикнула Данилиха. - Тебе сколько нужно?
- Одну…
- Брал бы сразу ящик, все равно опять пошлют! Деньги положи под счеты, а посуду оставь в сенях!
- Будет сделано, товарищ начальник!
Матвеич двинулся было прочь, но вдруг обратился ко мне:
- Книжка там на подоконнике лежит - ваша?
- Шмелева? "Человек из ресторана"? Моя.
- Продайте мне. Тут не достать.
- Берите так.
- Неудобно. Лучше продайте.
- Возьмите на память.
- Ну, тогда спасибо.