Мамонты - Рекемчук Александр Евсеевич 10 стр.


Так почему же, всё-таки, в "Известиях" не оказалось сообщений о холере в Одессе? Указание сверху? Цензура? Но как тогда объяснить ту странность, что для Астрахани и Керчи цензурных ограничений не было, а для Одессы - запрет? Не знаю. Может быть, в Одессе эта вспышка проявилась с меньшей силой, нежели в других городах.

Во всяком случае, к моменту приезда делегации на симпозиум, холерный карантин в Одессе уже был снят.

А сейчас, следуя уговору, вновь отдаю предпочтение печатному тексту.

И лишь в самом конце творческой дискуссии эта тема напомнила о себе весьма забавным образом, что я опять-таки не премину отметить, когда придет черед.

28 октября того же семидесятого года "Литературная газета" под заголовком "Наши гости - финские писатели" сообщила:

"В нашей стране находилась делегация финских писателей в составе: Ласси Нумми (руководитель делегации), Эйла Пеннанен, Марья-Леена Миккола, Каари Утрио, Иикка Вуотила, Мартти Сантавуори, Якко Лайне, Олави Линнус, Йохан Баргум, Матти Суурпяя. 20 октября в ЦДЛ проходила встреча финских и советских писателей, которую открыл первый секретарь Правления Московской писательской организации С. Наровчатов. Гостей приветствовали также Л. Карелин, С. Михалков, А. Рекемчук, О. Шестинский, Арк. Васильев. Из Москвы гости выехали в Одессу…".

Вначале предполагалось, что руководителем советской делегации будет Аркадий Васильев, автор романов "Смело, товарищи, в ногу", "Есть такая партия", "В час дня, ваше превосходительство". Но в последний момент, рассорившись по какому-то поводу со всемогущим начальником - первым секретарем Союза писателей СССР Георгием Марковым (о котором уже была и еще будет речь), - Васильев отказался от поездки.

И руководство делегацией поручили мне.

При этом, я думаю, решающую роль сыграло то обстоятельство, что неделей раньше я вернулся из поездки в Финляндию.

Вместе с Лазарем Карелиным мы побывали в Хельсинки и Турку, а затем наши маршруты разделились: Карелин поехал в Тампере, а я на "Каравелле" улетел в Оулу и оттуда двинулся по финскому Северу, завершив путь в заполярном сказочном Рованиеми… Это не было досужим туристическим путешествием. В маленьких северных городах тоже жили писатели - жили тихо и трудно, как всегда живет наш брат в провинции, - и нам было о чем поговорить, иногда поплакаться за бутылкой водки в ресторанчике или на домашней гостеприимной кухне. Были и совместные литературные вечера в народных домах, клубах, школах. На обратном пути мы с Карелиным провели еще несколько дней в Хельсинки, общаясь с писателями столицы и, таким образом, еще до встречи в Москве свели достаточное знакомство с финскими коллегами.

С советской стороны в Одессу поехали Юрий Трифонов, Лев Гинзбург, Юрий Оклянский, литературоведы из Иностранной комиссии Союза писателей Александр Косоруков, Вера Морозова, Владимир Стеженский. На месте к нам должны были присоединиться украинские писатели Борис Олейник, Дмитро Павлычко, Виталий Коротич, а также одесситы Иван Гайдаенко, Григорий Вязовский, профессор Иван Дузь.

Вот тут-то и возникли некоторые шероховатости.

Наутро по приезде в Одессу ко мне в гостиничный номер явились в полном составе киевляне.

Шляхетски выставив ногу и вздернув подбородок, Борис Олейник произнес запальчивую речь на украинском языке (ведь мы находимся на территории Украины, не так ли?). Смысл ее был следующим: почему, собственно говоря, советскую делегацию возглавляете именно вы? Ведь вы являетесь, всего-навсего, одним из секретарей правления Московской писательской организации. Но симпозиум проводится не Москвой, а Союзом писателей СССР. И если ни Марков, ни Сартаков, ни кто иной из числа сорока союзных секретарей не нашел возможности возглавить делегацию, то, согласно рангу и протоколу, ее должен возглавить кто-либо из руководства республиканского союза писателей, а именно Украины…

- Я члэн прэзыдии, - тыча себя пальцем в грудь, наступал Борис Олейник. - И вин члэн прэзыдии, - палец в грудь Дмитра Павлычко, - и вин тэж… - жест в сторону Виталия Коротича.

Ошарашенный натиском, я не сразу сообразил (впоследствии мне это объяснили), что возникший накануне конфликт между союзным и московским писательским начальством, а именно между Марковым и Васильевым, вряд ли исчерпался отказом последнего от поездки. Хитрый, мстительный, закаленный в аппаратных интригах еще на партийной службе Георгий Марков знал, что нужно любой ценой развивать достигнутый успех.

Повторяю, лишь позднее мне стали известны некоторые подоплеки стычки.

Но что я уловил в пылкой речи Бориса Олейника тотчас и без подсказок - это ее другой, не слишком утаиваемый смысл: вот так-то, друже, хоть ты и приехал из Москвы и корчишь тут перед нами москаля, да еще собираешься нами командовать, но мы-то знаем, что ты такой же хохол, как и мы, если не хуже - ведь ты тут и родился, в Одессе, мы всё про тебя знаем! Так что либо сам слезай с руководства делегацией, либо веди себя обережено, не задавайся, помни, кто ты есть…

РЕКЕМЧУК Олександр Овсiйович (н. 25.XII.1927) - россiйский радяньский письменнык. Член КПРС з 1948. Н. в Oдесi в сiм’и службовця. Закiнчив Лiтературний iнститут iмени Горького в Mосвкi (1952). Перша зб. - "Холоднеча" (1956). Пoвicтi "Все попереду" (1957), "Пора лiтнiх вiдпусток" (1959), "Молоде-зелене" (1961) та оповiдання (зб. "Береги", 1957), присвяченi рад. людям Крайньoi Пiвночi.

Украiнська Енциклопедiя, т. 12, 1963 р.

Справедливости ради замечу, что двое других коллег из Киева были явно смущены своим участием в этой сцене, прятали глаза, переминались с ноги на ногу - ведь они были еще молоды, не столь знамениты, как позже, и не столь забыты, как все мы теперь, и, наверное, не видели особых причин кочевряжиться перед литературными ровесником и земляком, хотя бы и пожаловавшим из Москвы.

Я уже писал в этой книге о том, что с Дмитром Павлычко познакомился еще в 1953 году во Львове, куда приезжал в командировку от молодежного журнала "Смена". Он еще учился в университете имени Ивана Франко, выпустил первый стихотворный сборник "Любовь и ненависть". В его поведении тогда чувствовалась настороженность: бандеровское подполье, не шутя, грозило его убить за сотрудничество с властью и москалями. Повторю, что я тогда же перевел на русский одно из понравившихся мне стихотворений и напечатал его в журнале.

Впоследствии мы не раз встречались с ним в Москве, а однажды, совершенно случайно, столкнулись на улице Улан-Батора, далекой монгольский столицы, и бросились друг другу в объятия, едва не плача от распиравших чувств…

С Виталием Коротичем, талантливым поэтом и публицистом, уже после одесской встречи мы вдоволь поколесили по стране, бывали вместе и за границей. Позже он и сам подался в москали, выдвинувшись на волне перестройки и гласности: стал главным редактором "Огонька", одним из сопредседателей писательской ассоциации "Апрель", депутатом парламента. В памятном августе 1991 года Коротич, неожиданно для всех, уехал в Америку преподавать журналистику в Бостонском университете. Но, наезжая домой в пору летних каникул, иногда появлялся на Новом Арбате, в издательстве "Пик", с которым меня связала судьба на склоне лет, спрашивал участливо: "Ну, как вы тут, еще пикаете?.."

Меньше, чем с другими, мне довелось встречаться с Борисом Олейником, поэтом, впоследствии активным политиком. Меня поражала, а подчас даже восхищала острота его полемических выступлений - он сам называл себя "членом парткома, вскормленным с конца копья". Карьера его была стремительна: он тоже стал парламентарием, членом ЦК КПСС, а в 1991 году - советником президента СССР Михаила Горбачева. После августовских событий Олейник выпустил в издательстве "Палея" антигорбачевский памфлет "Князь Тьмы. И увидел я другого зверя, или Два года в Кремле", после чего для многих, в том числе и для меня, перестал существовать.

Но тогда, в Одессе, я был лишь слегка покороблен запальчивостью его речи.

Я ответил Борису Олейнику, что немедленно и с радостью сложу с себя обязанности руководителя делегации, если это будет должны образом согласовано с руководством Союза писателей, - но решать это, уперев кулаки в бока, как на сельском сходе, представляется мне неуместным, тем более за полчаса до начала симпозиума.

Возражений на эти резоны я не услышал.

В последующие дни отношения с киевлянами были идилличны и задушевны. Мне показалось даже, что в гостиничном номере они отработали сполна порученную им кем-то программу и были сами рады сбросить эту докуку с плеч.

Стоял ли за этим аппарат Георгия Мокеевича Маркова, или торчали уши поборников самостийности из Киева, или самым банальным образом маячил Одесский обком компартии (на это намекали одесситы) - осталось для меня и по сей день загадкой.

Впрочем, я сделал для себя некоторые выводы из утренней стычки и, открывая дискуссию в Доме ученых, приветствовал собравшихся на русском, а затем, достаточно уверенно, на украинском языке.

Вот когда пригодились мне уроки рiдно мовi в харьковской школе, где не только "Кобзаря", но и "Робинзона Крузо" нам выдавали в школьной библиотеке исключительно на украинском.

Не обошлось, однако, и без других сложностей.

Руководитель финской делегации Ласси Нумми - долговязый и долгогривый интеллигент в роговых очках - пригласил меня на конфиденциальный разговор через переводчика.

Мы знаем, сказал он, что в Советском Союзе нервно реагируют на присуждение Нобелевской премии Александру Солженицыну за его книгу "Один день Ивана Денисовича". Учтя это обстоятельство, мы, еще накануне выезда в Москву, обсудили этот вопрос в присутствии всех членов делегации. Мнения разошлись. Одни безоговорочно поддерживают решение Нобелевского комитета, другие считают его сугубо политической акцией, не имеющей отношения к литературе, третьи еще более категоричны. Короче говоря, у каждого члена финской делегации своя позиция в этом вопросе. И мы договорились о том, что тема предстоящей дискуссии - литература для масс и литература для избранных - не имеет прямого отношения ни к Солженицыну, ни к Нобелевской премии. Поэтому мы решили не затрагивать этой темы в Одессе. До тех пор, пока ее не затронет русская сторона…

Вообще, одесскому симпозиуму повезло вдвойне: он не только угодил в холерную напасть, но и в самую горячку "нобелианы" семидесятого года.

Еще накануне этого события, путешествуя по городам и весям Суоми, в столь близком соседстве со Швецией, где заседал Нобелевский комитет, я, почти физически, ощутил общее напряжение: газеты, радио, телевидение, людскую молву сотрясал колотун предстоящей, а затем и свершившейся сенсации.

Все понимали, что премия венчает не творческие заслуги писателя, а недвусмысленно поощряет его жестко обозначившееся противостояние советскому режиму и коммунистической идеологии, делает его знаковой фигурой в развернувшейся "холодной войне".

Понимал это и сам Александр Исаевич Солженицын, который в главе "Нобелиана" своей более поздней книги "Бодался теленок с дубом" признавался чистосердечно:

"А тут премия - свалилась, как снегом веселым на голову! Пришла! - и в том удача, что пришла, по сути, рано: я получил ее, почти не показав миру своего написанного, лишь "Ивана Денисовича", "Корпус", да облегченный "Круг", всё остальное - удержав в запасе…"

И, пожалуй, никто живее и темпераментней самого Солженицына не сумел охарактеризовать обстановку, в которой выносилось решение Нобелевского комитета:

"Премию душить - это мы умеем. Собрана была важная писательская комиссия (во главе ее - Константин Симонов, многоликий Симонов - он же и гонимый благородный либерал, он же и всевходный чтимый консерватор). Комиссия должна была ехать в Стокгольм и социалистически пристыдить шведскую общественность, что служит темным силам мировой реакции (против таких аргументов никто на Западе не выстаивает). Однако, чтобы лишних командировочных не платить, наметили комиссионерам ехать в середине октября, как раз к сроку. А Шведская Академия - на две недели раньше обычного и объяви, вместо четвертого четверга да во второй! Ах, завыли наши, лапу закусали!.."

Это уж точно, воя было в те дни предостаточно: и угроз лишить Солженицына гражданства, и требований выгнать его из Советского Союза.

Поэтому предложение Ласси Нумми провести дискуссию в рамках обозначенной темы показалось мне резонным.

Я собрал делегацию - и москвичей, и киевлян - изложил разговор с Ласси Нумми. Всё было понято с полуслова, принято общее решение: придерживаться темы.

Но я забыл об одесситах…

Впрочем, один из них - стародавний житель и герой - появился среди нас, едва мы переступили порог гостиницы "Одесса" (она же знаменитая "Лондонская"), что находится близ памятника дюку Ришелье, над лестницей, прославленной в фильме "Броненосец Потемкин".

Это был поэт Григорий Поженян, мой однокурсник по Литературному институту. Тогда, в сорок шестом, большинство принятых по творческому конкурсу студентов были недавними фронтовиками: Юрий Бондарев, Владимир Тендряков, Григорий Бакланов, Евгений Винокуров, Эдуард Асадов - впоследствии именитые писатели.

Но даже среди них, бряцавших боевыми наградами, выделялся флотский лейтенант в черных клешах и кителе, увешанном орденами и медалями, коренастый брюнет с фатовскими усиками и бачками вполщеки, безудержно веселый, бретер и бабник.

В Одессе, на улице Пастера, есть обелиск и памятная доска в честь солдат морской пехоты, павших при обороне города: среди имен и фамилий, выбитых на доске, значится и Григорий Поженян…

А он жив-здоров, приехал из Москвы на Одесскую киностудию, где режиссер Петр Тодоровский снимает картину то ли по его сценарию, то ли с его песенными текстами.

Литературные дискуссии были явно не его стихией.

Зато он был неистощим на выдумку в части досуга. Вместе с Юрием Трифоновым, знатоком и болельщиком футбола, отправлялся на стадион "Черноморец" смотреть очередной матч (как раз в те осенние дни близилась развязка чемпионата страны); приглашал друзей-писателей в пивную "Гамбринус", воспетую Куприным; и, конечно же, вел всех нас, включая финнов, смотреть на улице Пастера обелиск со своим именем.

Гриша Поженян будет сопутствовать нам и в предстоящих пирах.

День рождения

Но за всем этим не оставалось и часа на то, ради чего, собственно, я и поехал в Одессу.

Я никогда, если не считать младенческих лет, не бывал в родном городе.

Это, конечно, выглядит странно, если учесть, что я гостил бессчетно во многих других городах, скажем, в столь близком отсюда курортном Коктебеле, где отдыхал с семьей почти каждое лето; или в северном городе Сыктывкаре, куда наведывался охотно при любой возникшей оказии; или даже на краю света в Улан-Баторе, о котором уже была и еще будет речь.

Но путь в Одессу мне был как бы заказан.

Объяснить ли это недосугом? Или безденежьем? Или потаенное, глубоко запрятанное в подсознании "табу" мешало мне осуществить такое путешествие раньше, да и, замечу, впоследствии - не знаю.

Книга, за которую я взялся нынче, и должна всё это объяснить. В том числе и мне самому.

То и дело сверяясь с путеводителем, едва взглядывая на классические колоннады и нарядные барочные портики прекрасных зданий, на поредевшие кроны платанов, - мы с Луизой шли Приморским бульваром.

Адрес я знал со слов матери: Гимназическая, 25.

Не беда, что к этой поре улица сменила название и стала именоваться улицей Иностранной коллегии (в честь революционных подпольных групп, ведших агитацию среди солдат и матросов сил интервенции в годы Гражданской войны). Не беда, что прошло уже сорок лет.

Я узнал эту улицу той особенной памятью души, что живет помимо ума и даже заменяет его.

Налево возвышалось здание старинной каменной кладки, которое прежде и было, вероятно, гимназией, давшей улице название. Теперь же, судя по вывеске у входа, здесь размещался сельскохозяйственный институт.

А напротив, через улицу - то, что принято называть южным двориком: невысокие строения, впритык друг к другу, с открытыми верандами, чердачными надстройками, навесами, столами, скамейками - всё это обступает покоем клочок утоптанной земли. Такие дома, такие дворики можно увидеть в Киеве, Харькове, Полтаве, в южных странах - Болгарии, Румынии, Югославии.

В них, кроме хозяев и хозяйской родни, всегда полно приживал, постояльцев, сменяющихся по мере движения самой жизни.

Тут я и родился 25 декабря 1927 года.

То есть, родился я, как и положено, в родильном доме, где-то на окраине Одессы, но этот неказистый домишко на Гимназической улице и был моим первым домом, родительским кровом, - и я отвешиваю ему запоздалый земной поклон.

Мой старший внук Антон с раннего детства проявлял интерес к высоким материям - философии, эзотерике, оккультизму.

Лет десяти, однажды на прогулке обратился ко мне с вопросом, наверное, мучившим его:

- Дед, я не буду спрашивать тебя, как я родился, я про это всё уже знаю… Ты лучше скажи мне: зачем я родился?

Застигнутый врасплох, я хотел было отделаться шуткой, вроде "чтоб хорошо учиться", но потом, всё же, пустился в рассуждения о человеческом назначении, наблюдая искоса вежливую скуку на лице мальчика.

Тогда, рассердившись на него и на себя, я сказал с несвойственной мне жестокостью:

- Зачем? Но природа не знает целесообразности!

- Ну, это хоть толково. Это хоть понятно, - вздохнул с облегчением внук.

Вряд ли моих родителей заворожила эта дата - двадцать пятое декабря, праздник Рождества Христова по новому стилю.

Они не усмотрели в этом повода перечить нравам безбожного времени. В лучшем случае это их умилило, а то и просто позабавило.

Двухнедельная разница между Юлианским и Григорианским календарем позволяет русским людям в охотку справить Новый год и по-новому, и по-старому.

Однако праздник Рождества православная церковь велит справлять неукоснительно по старому стилю. Так и справляют - седьмого января.

Я же всегда испытывал угрызения совести от того, что угодил со своим днем рождения под самый Новый год: и так у домочадцев хлопот полон рот - нужно закупать снедь и питье для новогоднего стола, бегать по магазинам, стоять в очередях, жарить-парить. А тут на тебе: в канун праздника еще и день рождения, вот уж некстати…

Лишь однажды на своем веку я ощутил причастность к величию этого дня.

В декабре 1972 года я оказался в Бейруте.

Вместе с таджикским поэтом Мумином Каноатом и переводчиком Владленом Чесноковым мы уже побывали в Алжире и Тунисе, где наводили контакты с арабскими писателями, а в ливанской столице нам предстояло участвовать в открытии Магазина советской книги.

Назад Дальше