На правах ближайших соседей, финны были отлично осведомлены о том, что книги русских писателей - да того же Юрия Трифонова, - имеют многомиллионного читателя, достигают самых удаленных уголков страны; что толстые литературные журналы, такие, как "Новый мир", "Знамя", "Дружба народов", издаются неслыханными тиражами; что самый острый дефицит в стране - книги, притом хорошие книги.
Знали они и о том, что эти книги очень сильно влияют на сознание масс, будоражат общество, что иногда это приводит к острым ситуациям, к противоборству писателя с идеологической машиной государства, но в итоге - не государство, а именно писатель остается властителем дум…
А вот они, финны, честные и безусловно прогрессивные писатели своей маленькой страны, лишены этой роли властителей дум, оттеснены от жизни общества и, вообще, их творчество захлестнуто мутным потоком переводной коммерческой дряни, тем самым "ширпотребом", о котором с небрежением говорил Трифонов.
Они - вежливо и ненавязчиво - пытались втолковать нам, что у них с этим делом плохо.
Мы же считали, что если плохо - то это у нас.
У нас нет свободы. Нет хороших джинсов на прилавке. Нет кока-колы. Нету стриптиза. Нету книжек Микки Спилейна. Нету фильмов про Джеймса Бонда…
Фантом коммерческой литературы, как неизменный атрибут "сладкой жизни" за бугром, порой вводил в искушение серьезных и талантливых людей.
В том же семидесятом писательская братия сочувственно следила за аферой, предпринятой Василием Аксеновым, Овидием Горчаковым и Григорием Поженяном.
Они решили составить конкуренцию англичанину Яну Флемингу, автору романов о супершпионе Джеймсе Бонде, знаменитом агенте 007, растиражированных еще и в кинематографической "бондиане".
Причем для этой цели они выбрали не какого-нибудь советского разведчика типа Абеля, а пошли по пути прямого соперничества, дав своему герою имя Джин Грин, прозвище Неприкасаемый, и снабдив его личным номером 014 Центрального разведывательного управления США.
Конечно же, в этой затее был отчетлив момент игры, озорной мистификации, был достаточно обнажен прием литературной пародии и даже, в некоторой степени, присутствовал вызов застойной скукотище.
Они придумали себе коллективный псевдоним - Гривадий Горпожакс, составленный из слогов их уважаемых имен и фамилий. Был он настолько неуклюж и коряв, что однажды, в кругу собутыльников, я, в порыве бескорыстного участия, предложил более звучный вариант - Аксгоржоп. Но его не оценили.
Три стилиста, три веселых друга, подались в "литературные негры".
Роман века приятели сочиняли в Доме творчества на берегу Черного моря, разделив объем задуманной книги на три части - поровну, каждому своя доля.
Василий Аксенов к той поре написал "Коллег", "Звездный билет", "Апельсины из Марокко" и уже опубликовал в журнале "Юность" сенсационную "Затоваренную бочкотару", на которой зацвела желтым цветом и поплыла к синю морю вся хренотень доморощенного авангардизма.
Наш добрый знакомый Гриша Поженян, волонтер холерного симпозиума в Одессе, как уже сказано выше, являлся автором дюжины поэтических книг, песенных текстов, киносценариев.
Овидий Горчаков был единственным из трех писателей, объединившихся под псевдонимом Горпожакс, кто на самом деле имел отношение к шпионской теме. О нем в писательской среде ходили почтительные легенды, будто бы он родился и вырос за границей (хотя справочник "Кто есть кто" утверждает, что он родился в Одессе), в совершенстве владел иностранными языками и потому в годы второй мировой войны не раз засылался в глубокий тыл противника с целью разведки. Юлиан Семенов называл его реальным прототипом героя своего романа "Майор Вихрь". Собственные книги Горчакова "Далеко по ту сторону фронта", "Он же - капрал Вудсток", да еще высокий польский орден Виртути Милитари, с которым он иногда появлялся на людях, не противоречили легенде.
Все трое не нуждались в заемной славе - их имена и так были на слуху.
Чего они хотели? Заработать бешенные деньги на расхожем чтиве? Но ведь они знали, что в Советском Союзе мошна писателя зависит не от жанра, а от его поста в чиновной иерархии. Я уже рассказывал, что самым богатым писателем у нас был бездарный, как пень, Георгий Марков. Кстати, на него тоже работали литературные "негры".
Нет, тут была именно игра.
Однажды, в веселую минуту, Аксенов поведал мне о том, как создавался "Джин Грин".
"Мы сидели в Ялте, в доме творчества, - рассказывал Василий Аксенов, - жили там вольготно, но и вкалывали на совесть. Как-то прикинули - кто сколько написал. Вышло, что У меня листов пять, я имею в виду авторские листы. У Овидия Горчакова почти десять, молодец. А у Гриши Поженяна - на нуле, ничего. Он целыми днями где-то пропадал, суетился, Но за пишущей машинкой его так и не видели… И когда терпение иссякло, мы с Овидием составили заговор: решили исключить Поженяна из нашего творческого коллектива, убрать его из соавторства за саботаж. Сидим злые, мрачные, пьем пиво и договариваемся, в каких формулировках изложить ему наше решение… Вдруг видим - бежит Гриша домой и тащит полную авоську вяленой воблы. Уму непостижимо, где достал, ведь жуткий дефицит! И тогда мы с Овидием посмотрели друг на друга и, устыдившись самих себя, отвели глаза. Мы поняли, что Гриша Поженян - человек незаменимый в нашем соавторстве…"
Аксенов хохотал, я тоже.
Боевик "Джин Грин - неприкасаемый" Гривадия Горпожакса вышел в свет в издательстве "Молодая гвардия" в 1972 году. Эта книга не приумножила славы своих подлинных авторов. И денег они на ней не заработали.
Но кое-какую нервотрепку она им причинила.
Если Центральному разведывательному управлению США было в высшей мере начхать на злоключения своего агента 014, то, говорят, КГБ проявил нешуточный интерес к деятельности Джина Грина.
Рукопись затребовали из издательства "Молодая гвардия" на Лубянку…
Опыт первопроходцев в стихии коммерческой литературы для широких народных масс позже пригодился другим олухам.
Едва на волне перестройки запахло свободой предпринимательства - первыми на этот запах ринулись книгоиздатели.
Весною 1990 года меня пригласили на книжную ярмарку в Мюнхен. Уточняю: не в Лейпциг, не во Франкфурт-на-Майне, где международные книжные ярмарки проводились искони и где мне случалось бывать раньше, а в Мюнхен.
В том угадывалась некоторая экстренность: западные издатели спешили уяснить обстановку за рухнувшим "железным занавесом", оценить возможности нового потенциального рынка.
Вместе с группой писателей "Апреля" я участвовал в создании Независимого издательства "Пик".
Мы мечтали издавать новинки поэзии и прозы, которые раньше, из-за цензурных препон, не могли пробиться к читателям; хотели выпустить в свет книги русской эмиграции и "самиздата", состоящие под запретом; намеревались дать дорогу публицистике, размышлениям о прошлом, настоящем и будущем страны.
Елена Георгиевна Боннэр передала "Пику" рукопись составленной ею посмертной книги академика Андрея Сахарова "Pro et contra". Была в работе "Исповедь на заданную тему" Бориса Ельцина. Готовились к переизданию в России книги Сергея Довлатова, Александра Зиновьева, Гайто Газданова.
Но всё это еще было покуда на столах редакторов, художников, корректоров, в компьютерах, в пленках…
Ехать в Мюнхен с пустыми руками?
На всякий случай я обежал самые бойкие книжные магазины Москвы и купил несколько книжек, как образцы того, что мы хотели бы издавать.
И еще - образчики того, что мы издавать не будем ни за какие деньги…
С трибуны симпозиума в Мюнхене я рассказал о планах "Пика", о его завидном портфеле, показал несколько весьма достойных книг, выпущенных нашими первыми независимыми издателями и пояснил: вот эти книги послужат нам примером!
А затем брезгливо, двумя пальцами, как использованную туалетную бумагу, я поднял несколько несброшюрованных печатных листков, озаглавленных "Похождения космической проститутки" с загадочным авторством и неслыханным тиражом.
Это была, так сказать, первая ласточка вольного книгопечатания, купленная мною на толкучке в Лужниках - впрочем, ее продавали на каждом углу по всей Москве и по всей России: тут тебе и детектив, и фантастика, и эротика - всё вместе, в одном флаконе.
Я с омерзением тряс этими листками перед коллегами по международной книжной ярмарке, ожидая вполне предсказуемой реакции: pfui, schweinerei… what a filth… либо, на худой конец, взрыва смеха.
К удивлению, аудитория не разделила моего сарказма.
Меня лишь спросили:
- Но это покупают?
- Увы, да.
- Ну, и прекрасно… ведь это - бизнес!
И они не ошиблись. Бизнес расцвел махровым цветом.
Через полгода прилавки московских книжных магазинов были сплошь завалены этим дерьмом.
Вскоре пошли слухи о том, что такого-то писателя видели в подземном переходе - он стоял с протянутой рукой. Другой же классик развозит на своей машине, на тачке, на "блядовозке", девиц по вызову - ну, этот всегда умел устраиваться. Третий вообще кайфует: сдал свою квартиру иностранным бизнесменам, а сам живет на литфондовской даче, на свежем воздухе.
Впрочем, наиболее упрямые всё-таки предпочли добывать хлеб насущный профессиональным трудом: шли в "негры", подряжались писать детективы, триллеры, порнуху - вроде того же "Джина Грина - неприкасаемого", вроде тех же "Похождений космической проститутки". Работали под псевдонимами. Но иногда хозяева требовали: "Нет-нет, возьми женскую фамилию - сейчас хорошо идут женские детективы…" А иногда высказывали претензии к стилю: "Что-то ты, браток, не по-нашему пишешь - больно заковыристо, ты бы гнал попроще…"
В писательских кругах прокатилась волна внезапных смертей, загадочных самоубийств.
Но всё это произошло гораздо позже.
А тогда, в Одессе, на симпозиуме по теме "Литература для масс и литература для избранных" мы с финскими писателями просто не вполне понимали друг друга. Мы говорили на разных языках.
Место под солнцем
Ранние детские впечатления обычно стираются из памяти. В этом есть какая-то загадка, вероятно связанная с памятью утробной, генетической, таинственным следом предыдущих жизней.
Вот, казалось бы, на чистый лист должны с особой четкостью лечь штрихи самых первых впечатлений - зримое, слышимое, осязаемое. А от них уже заветвилась бы густая вязь обретаемого опыта.
Но нет. Опыт первых двух или трех лет жизни вдруг стирается начисто, будто мокрой тряпкой со школьной доски. И рисуй всё заново.
Уже взрослым человеком, я часто ловил себя на том, что бываю захвачен самым обычным зрелищем начальных дней зимы: ребенка-первогодка, закутанного, как вилок капусты, лишь глаза наружу. - вывозят на саночках во двор, где только что выпал снег, и на несколько мгновений оставляют в неподвижности, чтобы он привык к открывшейся необычайной картине - всё вокруг бело… И земля, и ветви деревьев, и небо, сыплющее порошу.
Изумленные младенческие глаза, наблюдающие мир совсем иным, нежели он был вчера.
Казалось бы, для меня, родившегося у Черного моря, самым первым и самым сильным впечатлением должно бы стать море. Что может более поразить взгляд и слух, даже обоняние, - чем накат волн, шум прибоя, чем запах соленой купели, раскинувшейся во весь окоём!..
Но нет: моим первым впечатлением был снег.
Ведь я родился в декабре, и первыми месяцами моей жизни были, если употреблять не латынь, а смачную украинскую мову - грудень, сичень, лютый. Белый снег, густо укрывший улицы южного города.
Неужели именно так, с первым морганьем глаз, ослепленных белым, мне был напророчен Север?
Или снежная фантазия так сильно отпечаталась в мозгу лишь потому, что была внезапностью, контрастом, диссонансом в привычной уже для этих широт смене явлений: солнце - жаркое или холодное, дождь - проливной или морось…
Или же это воспоминание оказалось таким сильным, ликующим, по той причине, что по снегу, накрывшему Одессу, меня катала запряженная в санки черно-желтая овчарка Люська?
Ранг этого впечатления укрупнился позднее, когда след собаки Люськи я, уже на склоне лет, вдруг обнаружил в архивной папке Чека, в агентурном донесении, подписанном кодовым именем "Клин".
"…я познакомился на пляже с человеком, назвавшимся журналистом, пишущим для харьковских и московских газет. Поводом для знакомства послужила его собака породы немецкая овчарка "Люси". Я заинтересовался собакой, начал с ней играть и спросил, откуда он добыл такую собаку…"
Увы, вскоре после моего рождения и вскоре после того, как собаку Люську впрягли в детские санки, чтобы катала ребенка по первопутку, она погибла под колесами проезжавшего по Гимназической улице автомобиля.
Есть светлые воспоминания.
Не скажешь, что они запечатлелись в памяти из-за своей исключительной важности - наоборот, сущий пустяк. Но вполне может быть, что они сохранились как раз из-за того, что в жизни оказалось не столь уж много радостей, а тут как раз выпала радость - ее и нужно запечатлеть в самом ярком цвете на фоне серых дней!
Искрящееся кусочками льда, розовое, как заря, мороженое в жестяном жбане, закрученное столовой ложкой в вихрь, в водоворот, в смерч, в штопор.
Во дворе, на ступеньке крыльца, сидит мой дядя Витя, Витяка, младший брат мамы, курсант Одесской мореходки, и крутит самодельное домашнее клубничное мороженое в продолговатом жестяном сосуде. Это так в ту пору и называлось: крутить мороженое, подобно тому, как крутят любовь.
А любовь тут тоже была: рядом с Виктором - Лиза, его молодая жена, курсантка того же мореходного училища. Девушкам только что разрешили туда поступать наравне с парнями. Она поступила, но отставала в учебе, и Виктору Приходько поручили "взять ее на буксир" (так это называлось). Он взял, вытянул, а потом у них закрутилась любовь, и они поженились, и стали жить-поживать, добра наживать, и вот в один прекрасный день всем захотелось домашнего мороженого…
Впоследствии Виктор Андреевич Приходько станет капитаном первого ранга, командиром соединения подводных лодок, отвоюет всю войну на Черном море, продолжит службу на Балтике, вернется на Черное, заработает целый иконостас - через всю грудь! - боевых орденов и медалей, сам станет командиром мореходного училища в Батуми, временами будет наезжать в Харьков, в Москву - и мы еще не раз с ним встретимся.
А его жена Лиза, морячка, на всю жизнь останется просто его женой, родит ему сына Володю и дочку Галю - моих двоюродных брата и сестру.
Из всех моих дядь и теть - а их полдюжины по одной лишь материнской линии, - лишь Виктор Андреевич Приходько сумеет прожить жизнь в ладах с Советской властью, сделает карьеру, заслужит почет.
У остальных это не получится.
…Ах, какое это было мороженое! Ах, какое это было счастье!
Не зря же я его помню.
В семейном альбоме сохранились фотографии, где я запечатлен в самом что ни на есть нежном возрасте, от годика до трех.
Вот я сижу верхом на качающейся игрушечной лошадке - белой, с рыжими подпалинами, в масть седоку. У нее еще всё на месте - и хвост, и грива, - позже я их состриг подвернувшимися ножницами, был за то отменно наказан, но не перековался.
Одна мамина знакомая забежала в гости по пути из "Торгсина", похвастаться купленным за валюту постельным бельем - тонким, дорогим, - но не углядела, как я теми же ножницами оттяпал у свернутой ткани округлые уголки, чтобы получились парашютики. После этого в "Торгсин" пришлось бежать уже моей маме, сдавать по весу столовое серебро, чтобы возместить подруге причиненный ущерб.
Нет, я не был злодеем, просто - изобретательный мальчик.
А вот стою теперь уже не у игрушечной лошадки, а подле настоящего взрослого велосипеда: колесо выше моей макушки. Чей велосипед, отцовский? Но я не помню, чтобы отец катал меня на нем.
Зато отлично помню, как некий мамин поклонник усадил меня, маленького, на раму велосипеда и повез по колдобинам - а сам он был, как могу теперь предположить, изрядно пьян, и потому свалился вместе с велосипедом и со мною в яму: ему-то, пьяному, ништяк, море по колено, а мне, бедняге, перелом лодыжки, лежал в гипсе.
Ни имени, ни лица этого человека я не помню. Но, по-видимому, именно он еще несколько раз возникает в смутных воспоминаниях моего раннего детства. А если память затвердила именно это, напрочь стерев остальное, значит именно это - важно. Но почему?
Например, я помню его в военном. Военная форма с тех пор менялась раз десять. И я сам, едва подрос, надел форму Красной Армии, сперва с петлицами, потом с погонами (вообще, смена формы бывает нечасто - ведь это очень дорого стоит: переодеть всю армию). И сейчас я не вспомню примет, петличек, шпал или ромбов, - но был он, точно, в военном.
И подле него на улице стоял военный же, зеленый, мотоциклет с коляской. Он посадил меня в эту коляску. И я хотел уже было просунуть ноги в глубь, во чрево этой коляски. Но он припугнул меня - там рак, укусит! - и я, испугавшись, отдернул ноги… А где при этом была моя мама? Она стояла рядом и смеялась. А где при этом был мой отец? Не знаю. Он пропадал надолго и часто.
Из протокола допроса Е. Т. Рекемчука 11 июля 1937 г.
"…Воп. Когда Вы были привлечены к работе в органах ГПУ-НКВД?
Отв. В 1926 г., в мае м-це.
Воп. Куда Вы выезжали за пределы СССР?
Отв. В командировки по делам службы я выезжал: в Прагу через Варшаву и обратно через Берлин - Варшаву, в Константинополь, Ревель, Юрьев, Берлин, Вену и обратно через Будапешт-Софию - Белград, Адрианополь, Константинополь, Берлин через Киль, Гамбург, Данциг и обратно Кенигсберг - Ковно.
Воп. В каких странах Вы бывали нелегально?
Отв. Только в Румынии.
Воп. Сколько раз Вы переходили нелегально границу?
Отв. Точно не помню, но около 35–40 раз…"
И вот, наконец, в доме на Гимназической появляется мой отец.
Приехал откуда-то после таинственных и долгих своих отлучек.
Он не любит отдыха на диване вверх пузом. Да и пуза у него нет: высокий, сухощавый, подтянутый, энергичный. Едва переступив порог, повесив на плечики пиджак, освободив шею от галстука, в отглаженных брюках и белой рубашке, он достает из угла рапиры.
Одну из рапир берет себе, а другую вручает мне - защищайтесь, сударь!..
Дуэлянты фехтуют в одесском дворике.
Что за стойка у старшего Рекемчука! Ноги пружинят в бойцовской позиции, левая рука воткнута в бок, локоть четко отставлен, а правая рука выдвинута, жало рапиры водит пасы перед носом противника… Никакому д’Артаньяну, никакому Сирано и не снилась подобная молодецкая стойка.
А младший Рекемчук, лет эдак двух или трех, сжимает эфес тяжеленной рапиры двумя ручонками, лишь бы не уронить. Делает вид, что защищается, а сам беззащитен, потому что понимает, что это - игра.
Потому что защищаться всё равно не умеет и никогда тому не научится.
И еще одна важная деталь.
Мое лицо на фотографии отпечаталось светло и четко, разве что веснушки не наперечет.
А лицо старшего Рекемчука, у верхней кромки снимка, оказалось затемненным, попало в тень.